Татьяна Ахтман.

Братья и сёстры.

(эссе)

В прорехе осенних облаков - немного выше полётов - видна черепичная крыша, двор с травой, деревьями и каменными дорожками в периметре зелёной изгороди. Я сижу в комнате за компьютером и, чтобы поздороваться, нужно спланировать до уровня окошка. Приютского замшелого мостика с вьющимся по венецианскому стеклу виноградом нет - Воланду отказано в третьем чтении.

Если не отводить взгляд, то можно заметить, что домик стоит в маленьком посёлке на склоне Хевронских гор в пяти с половиной тысячелетиях от рождения Адама, двух - от рождения Христа и в часе езды от их священных могил, где, как и водится, любвиобилие проливается кровью.

Домик из лёгкого и пористого материала достаточно крепок, чтобы выдержать атаку тиранозавра - если бы он спустился с лесной дороги, которая видна из моего окошка - я бы увидела его… как этот гад несётся вниз со скоростью перегруженного семитрeлера и успела бы потушить свет, закрыть окна, двери и одеть наушники с “Una furtiva lagrima” from “L’elisir d’amjre” Donizetti. Это решено - у меня нет другого выхода… как ещё может женщина… разумная… землянка… противостоять первобытной стихии, несущейся по дикой инерции всей своей безобразной, на её вкус, плотью?

Ни одна из существующих теорий о смысле жизни, с которыми удалось мне познакомиться, не сумела удовлетворить меня. И я не видела, увы, людей, пребывающих в ясности вне рамок одномерности мира, как, если бы, человек, потеряв надежду собрать кубик-Рубика, разорвал бы его на составные части и разложив их в ряд на столе или построив башенкой, довольно сказал бы: “Теперь я сложил его”.

Мысль кружится, кружится, тщетно бьётся в тупиках одномерности. В чём смысл жизни? Что после смерти? Есть ли Бог? Кто Он? Видит ли человека или человек абсолютно одинок в своём осознании, а в мире несёт некую зависимую функцию, наподобие элементов в электронном приборе?

Для жизни… нужна опора в Мире или… Боге - как душе угодно… Неловко говорить такую банальность, но что поделать? Мне, провинциальной душе, приходится начинать с нуля: строить мир, соизмерять с ним себя, словно я первочеловек; понимать, что мир не жесток, но …жёсток, то есть, безразличен к человеческим желаниям, страстям и существует сам по себе - по “божьим законам” или “мировому порядку” - определить можно как душе угодно - и только в этом “как угодно” - в осознании и определении, но не в изменении Божьего мира, волен человек. Мировой порядок не злой и не добрый. Это человек может быть злым и добрым - относительно закона природы или, если угодно, божьего, который один, как бы его не называли, и он есть данность, как звёздное небо над головой. Мир милосерден для тех, кто живёт в согласии с ним, и становится адом для преступающих его закон.

Всё относительно… закона… во всех его природах: физических, биологических, духовных. Что происходит с провинциальной душой - той, что теряет связь с милосердием? Может быть, гибнет, усиливая мировой хаос, и он является к людям катастрофами? Или засыпает до лучших времён: спит и видит сны, которые возвращаются абсурдом?

Может быть, мир меняет кожу, но суть его, его закон остаётся неизменным, и новые греки так же рождаются и умирают, любят и ненавидят, думают и творят, как и старые. Но в этой старой новизне, похоже, всегда присутствует некое качество, которое, пронизывая историю, не даёт возможности дважды войти в одну воду и не может быть описано во множественном числе. Качество это существует относительно только одного человека и определяет его связь с богом - единственную и неповторимую. И если в мире есть миллиарды людей, то есть и миллиарды диалогов, каждое из которых влияет на мир, уничтожая его или возрождая. Качество, которое пытаюсь определить, я понимаю как степень свободы в диалоге с Миром - в способности слышать его и отвечать, принимать таким, каков он есть - по божески… человечно… милосердно - милосердие может быть только взаимным.

Перечитываю Чехова “Три сестры,” 1900 год. Пьеса обращена к тем, кто будет жить через сто лет… Должно быть, даже у очень свободного человека, есть потребность считать сотнями. Ну, вот… прошло…

Двухтомник рассказов и пьес А.Чехова куплены в 1980 году у спекулянта за двадцать советских рублей против четырёх с полтиной, что увековечены на тыльной стороне серовато-зелёной обложки. В 1990 году эти книги были уложены в ручную кладь вместе с парой фальшивых ботинок “саламандра” с одесской толкучки и вскоре легли на полку между “Мёртвыми душами” Гоголя и самоучителем иврита в Иерусалиме.

“В Москву!, вмоскву!”… “Виерусалим!”

Прямая, пустынная дорога на Хеврон уводит из Негева в Иудею - мимо древнего города Тель-Арад с храмом, которому тридцать веков. Холм продолжает прямоугольник крепостной стены - Древний Восток построен из геометрических фигур - кубов и пирамид - так, должно быть, осваивает пространство неискушенное сознание, когда мир стелится у ног от горизонта до горизонта, и его можно щедро нарезать вдоль и поперек. Теперь от щедрот остались крохи - мир просочился сквозь тысячелетия осознаний в текучие, изощрённые формы, но… и сквозь них… просматривается… та же простота, что и в начале…

Теперь новые впечатления не находят во мне тождества как прежде - во времена вулканического образования моего Мироздания - оно остывает, должно быть, и когда - по дороге на Хеврон - я еду домой, то силуэт древнего храма в холмистой степи, инопланетные бедуины, виток серпантина в горы и хвойный лес кажутся изящными безделицами и не завораживают многозначительностью. Главное, “домой” - в средоточие моей жизни, а первобытность геометрий, решенных в её плоскостях, исчерпали надо мной свою власть.

Смотрю на уплывающий храм и думаю, как трудно было тащить и складывать камни под раскалёнными небесами. Что ели эти люди? Что пили? Вода, должно быть, была в мешках из вывернутых овечьих шкур, лепёшки, сыр, мясо - не для всех, конечно… Как пахла вода? Слава богу, что еду мимо… домой - у меня там превосходный электрический чайник. Какое счастье, что мне не нужно больше таскать камни для храмов.

Утром пью кофе… как проводят время бездельные люди? Вот, у Чехова… “В Москву! На работу!” Представляете эту компанию на строительстве храма? Я - вполне: мы сами только что закончили строить каменные дорожки вокруг дома. Сперва хотели просто забетонировать метровый периметр и даже было приступили к переговорам с местным умельцем - арабом с балетным именем Адель. Говорить с ним мучительно для женщины из ряда Ирина, Маша, Ольга.

Адель ведёт себя невыносимо многозначительно, как джин из лампы Алладина, или как советский сантехник, и понятно, что мысль у него занята одним: как бы с нас слупить побольше. Он пытается проникнуть в нашу подкорку всеми своими восточными корнями, в надежде прорасти на поле дураков монетным двором. Адель предлагает сделать дорожку из самоцветов всего за семнадцать тысяч или двадцать, если с бордюрчиком из яшмы… Мы не сопротивляемся... ждём, когда он устанет от отсутствия обратной связи и отвалит в железобетонную реальность, но жадность губит Аделя - он теряет чувство меры и, принимая наш снулый вид за знаковое молчание, проносится над реальными пятью тысячами дикой молнии подобен, целуя мне на прощание руку.

И тут возникает другой умелец - доктор наук из Москвы с бородкой Тригорина и говорит на простом чеховском языке, что, мол, каменные дорожки - его хобби, и плату он берёт как символ товарно-денежных отношений, без которых немыслима его любимая наука, и мы умиротворённо приступаем к созиданию. Белый камень под названием “иерусалимский” берётся в ста метрах на безымянной куче, идентифицировать которую противится наш жаждущий камня мозг. Тяжело и жарко. Хочется пить, и мы пьём литрами: сперва (настойчиво избегаю идеальное “в начале”) колу, потом воду с сиропом, потом просто из крана, шланга и согласны уже пить из вывернутых овечьих шкур и копытца козлёночка. Камни нужны плоские, и чем больше размером - тем лучше: дорожки красивей, и бетона уходит меньше. Мужчины, таскающие камни, смотрятся очень декоративно на фоне иудейских пейзажей и понимаешь, что безответственная литературная декларация “На работу” материализовалась в периметре нашего дома, (то есть, с некой географической погрешностью), как и было гениально предсказано: ровно через сто лет - в канун праздника начала третьего тысячелетия от рождества Христова.

Скоро сюда хлынут паломники со всего света. Теперь в колыбели христианства - Вифлееме - город, где живёт Адель, и Христос, если бы мог, скорее всего, отказался бы в нём рождаться… Но, похоже, кроме Понтия Пилата, его никто не принимал всерьёз. Чтобы принять его явление, нужно сместить стрелку в своём сознании, чем я и занимаюсь с божьей помощью, и, похоже, вполне успешно, так как больше не хочу в Москву и не хочу на работу, то есть, нет у меня нужды… занять себя чем-то или кем-то “более”, нежели я сама. Наконец-то, сумела как-то устроить себя и это большая удача для беженки из Москвы, которая на сто лет моложе (или старше?) Ирины, Ольги, Маши - Москва выплюнула меня в августе девяностого года, и я кувыркалась - кувыркалась, пока не приземлилась в маленьком посёлке на склоне Иудейских гор. Теперь у меня есть дом и каменные дорожки, сделанные интеллигентными силами, и этой осенью садим сад. Орех, лимон, фига, олива, груша, яблоня, мандарин, шелковица, виноград, кусты живой изгороди, розы - будет что ломать и сжигать “тем, кто придёт после нас”…

Здесь жестокое лето без дождей и тень - роскошь. Многие уезжают в Канаду - там сохранились тургеневские места, а в России теперь бессильный детектив, и, похоже, в следующем столетии там Чехова уже не станут “проходить по программе” - и слава богу: одним недоразумением меньше, а для чеховских текстов нет ущерба - читателей не прибавилось и не убавилось: кто читал, тот и читает - в мире живых душ есть свои законы сохранения “имеющих уши”.

Один человек сказал мне, что “упреждает одиночество”: при появлении предчувствия душевной печали бросает себя в суету, что специально припасена для этой цели, и потому всегда под рукой… и забывается в ней - что ж, пожалуй, это проверенный рецепт лекарства для биологического оптимизма. Думаю, что советская система возникла из энергий “упреждения одиночества”, и честно работала, воспроизводя суету - самый дорогой в мире наркотик, если оценивать его качественно, и самый дешевый - если количественно. Человек этот активно занят “молодёжной литературной деятельностью” или наоборот (для меня это словосочетание лишено смысла в любой последовательности), и вряд ли отдаёт себе отчёт в том, что поставляет пошлость в прошлое столетие, потому что в нынешнем оно пролилось через край и течёт вспять - к трём сестрам и далее: к бедной Лизе и мадам Бовари, а доктор Фауст просто утонул в своей чаше предков: всё таки, как-никак, но история развивается с некоторым перепадом уровней, и Чернышевский в компьютерном мире уже… не чернышевский.

Я не могу не писать, поэтому пишу. Это мой способ общения с миром - способ жизни. Все другие попытки стоили слишком дорого - на них ушли жизненные силы, и больше нечем платить за недоразумения. Я предлагала любовь, закон, веру - тоже, должно быть, “упреждала одиночество” - суетилась, платила… платила… потом не стало чем, но так уж вышло, что я не испустила дух, а найдя компромисс в текстах, ушла в себя - мол, общайтесь со мной посредством слова, а руки не распускайте. Должно быть, это нормальный ход вещей - не могла же я возникнуть орущими скрижалями непосредственно в род-доме города N… не могла, увы, и опомниться раньше - в советском пространстве, где точки над i закатываются в сизифовых трудах.

Немилосердный век. Не сумевшие “пережить желания и мечты”, всё резвей и резвей гоняются за счастьем, так, что “молодёжи” - кто самоощущает себя так экзотически - ничего не остаётся, как плестись в хвосте геронтологической очереди за оптимизмом.

Знакомая школьница пишет работу по истории “Возникновение христианства - случайность или закономерность?” “Школьница пишет” - слишком сильно сказано: ничего она не пишет, а мечтает о любви, как бывает у молодёжи, так что… христианство - закономерность, как и иудин поцелуй Аделя…

Маша, Ольга, Ирина - скажите на милость, зачем вам Москва? Зачем вы пили чай с барышней, у которой зелёный поясок на розовой талии? Неужели не было очевидно, что это не к добру и окончится её Бобиком в вашей комнате? Брат Андрей, неужели всё Ваше христианство воплотилось в рождественском гусе с капустой? То есть, если бы не съеденный Вами гусь c капустой, не сытая дрёма, то… и не обокрали бы Вы сестёр, заложив общий дом и прикарманив деньги? Кто придёт через сто лет расхлёбывать ваше послеобеденное смирение, сёстры и братья? Внуки Бобика?

Христа ради, скажите, зачем вам Москва? И при чём тут Иерусалим?

“Если бы знать…если бы знать…”

Дорожки белокаменные вокруг моего дома похожи на раскопки древней крепостной стены. Теперь осень, а весной они утонут в траве и перестанут смущать схожестью со стеной плача.

“Много знаний - много печали”… “мысль изреченная есть ложь”…

Ольга, если бы Вы знали, то не стали бы пить чай с зелёно-розовой барышней? Андрей, Вы отказались бы от послеобеденной любви? Не знаете? Тогда почему так печальны ваши незнания, сёстры и братья? Почему так невеселы ваши иллюзии?…

Мой дом в рукотворном белокаменном периметре перемещается в пространстве и времени со скоростью моей мысли… Иногда он плавно парит, опираясь на поток сознания, иногда падает в бессмыслие, выворачивая наизнанку душу…

Одна девушка мечтала иметь трёх дочерей, которых бы она назвала Ольга, Ирина, Маша… А сыновей? Можно назвать Каин и Авель, не правда ли, романтично? “Каин, где твой брат?” И ещё чудная идея - назвать сыновей Иван, Дмитрий, Алёша… Три сестры… три брата … сёстры и братья… “вставай страна огромная, вставай на смертный бой!”... - спаси бог, не хочу быть более “сестрой” - ни в бездарном трио, ни в полном барабанном составе, ни даже в сольном исполнении - исчерпала запас смирения пред пощёчинами.

Лучше я расскажу, как радостно вешать чистое бельё под тёплым свежим ветерком - у меня только что выключилась стиральная машина. Милая, чудная машина без хлопот освобождает меня от стирок (кто понимает) - без двумыслий и унижений - по милосердному закону о прямой и обратной связи: когда я плачу за электричество и свято соблюдаю инструкцию, то она стирает всё, что мне надо…

“Слово произнесенное есть ложь”. Но не в смысле обмана, а дистанции между подуманным и произнесенным, между живой мыслью, что ушла далеко по своему пути, пока я записывала её, и её отблеском, остановленным в мгновении: “между собой и собой”. На бумаге осталась плоская тень возникшей в сознании многомерности, и нужно искать другие слова - обманы, чтобы хотя бы сохранить, не увеличивая, отмеренную Богом дистанцию - чтобы не потерять себя на своём пути к нему.

ã1998Татьяна Ахтман

Ливна, осень 98г.