Иероглиф.

"Древний Ханаан, казалось, своей географией был создан для вольнодумцев. Из маленького земного пространства, как из шляпы фокусника, возникают горы, долины, каньоны, пустыни и лунные пространства, буйная зелень и похожие на запёкшуюся кровь камни, воды всех земных океанов и мёртвого, обнаружившего себя под солнцем лазурным бликом из зазеркалья. Страна похожа на проходной двор, где торопливый путник ускоряет свой шаг, и даже сама планета здесь в геологическом раздоре: разрывается между своим восточным и западным полушариями, а где-то в подземельях Ханаана тискают друг друга в грубых объятиях слепые титаны."

Лиза поправила уставшую свечу, прилепленную на корпус печатной машинки у клавиатуры. Так холодно ей не было никогда прежде. Никогда она не мёрзла так, как здесь в Израиле. А ведь ехала чуть ли не в Африку -- и вот, теперь, одета как француз на смоленской дороге и зуб на зуб не попадает.

Лиза сидела в белых клеёнчатых сапожках с байковой прокладкой, закутанная в платок и плед, на просевшем диване в пустой комнате. Электричество не подключили - они с мужем и детьми въехали в ещё не готовый к жилью дом - денег на съём не было и решили как-нибудь: и вот, теперь переживали это "как-нибудь". Недавно включили газ и появилась возможность греть воду, пить чай и обнимать грелки.

Была свирепая для этих мест зима со слякотным снежком. Лиза стыдилась своей уродливой одежды, но прикупить что-нибудь не решалась. Видимо, у неё как-то замкнулось в голове - экономить на себе, и это стало малым самоубийством - что-то вроде символической жертвы: мне ничего не надо… Она боялась магазинов: цены казались заранее невозможными. И потому ходила тёткой, мучительно стыдясь своих отражений. Привычка отказывать себе сыграла с ней злую шутку. Возник замкнутый круг: неуверенность мешала привести себя в порядок, а дурацкий вид - усиливал неуверенность. Чтобы выбраться из него, нужно было остановиться, успокоиться, подумать, отдохнуть, но это казалось невозможным в начале эмигрантского марафона, когда позади ещё не простыл след прошлой жизни, похожей на лихорадочные сборы.

Ей необходимо было остановиться: нет такой ситуации, чтобы человек не мог остановиться и подумать о себе - что может быть важнее на самом деле? Но Лиза не знала этой и многих житейских мудростей, и потому штурмовала обстоятельства, как смертник, теряя силы и годы, со

страстью отдаваясь самопожертвованию, развращая близких своим "мне ничего не нужно", запутывая их в надсадном альтруизме, который, как и любая ложь, не бывает “во спасение”. Так случается с теми, кто ошибочно мерит собой весь мир и близких, приписывая им свои чувства и мысли, как естественную норму, в ожидании невозможной взаимности. Потом, спустя годы, сын сказал: “Мама, я не могу относиться к тебе так, как ты ко мне - ты слишком...”

Это “слишком” и было недоразумением, которое проросло чувством обездоленности от непонимания, что “доля”, на самом деле, - часть собственной судьбы, которую переживаешь в меру своих сил. Лиза запуталась в судьбах тех, кого любила - заблудилась, пытаясь переживать не свою жизнь, и теряла себя, не понимая что происходит. Она всё ждала, что кто-то сильный и добрый остановит её падение - пожалеет, утешит, возьмёт за руку, скажет: “Бедная, ну что ты на себя напялила, ватник этот... китайский... панталоны какие-то голубые, вот, смотри, эти хрустальные башмачки тебе в пору”. Так Лиза поступала сама с теми, кого любила: кормила, одевала, заглядывала в глаза, трогала лоб... поступала как могла, гоня крепнущее понимание, что “её доля” тем незаметней для близких, чем больше самоотречение: невозможно обнаружить себя в чьих-то глазах, скрываясь в собственной тени, и порочный круг можно разорвать только самому.

Пламя свечи дрожало, едва освещая страницу с сероватыми буквами. Лиза представила себе исполинские страсти подземелий, монстров, скованных скалами, пытающихся пошевелиться, вздохнуть, расправить члены и, посочувствовав им, решила, что всё-таки им там хотя бы теплее... чем ей... здесь - в бетонной коробке...

"Воды Атлантики приходят к пляжам Средиземного моря, Индийский океан касается пальцем Эйлатского залива, а в долине Мёртвого моря рассыпаны бирюзовые брызги подземного прибоя. В Ханаане нет больших рек - нет необходимости объединять свои усилия и создавать государство подобное, Египту и Вавилону. Здесь каждый сам может утолить жажду дождевой водой - все равны под небом."

Лиза слушала шуршанье струй, но, странно, звуки не казались похожими на дождь. И всё же это была вода... Лиза, взяв свечу, отправилась на звук. В туалете на полу стояла уже приличная лужа. Квартира была куплена на новостройке через месяц после приезда, когда ещё только начиналась кампания по ловле новоприбывших душ, и сыр в мышеловке был почти дармовой. Банкам нужно было завлечь первую сотню-другую покупателей, чтобы те поманили с другого берега, мол, давай-давай, совсем не страшно, - окей, и тогда бы все ринулись вслед, подписывая векселя и не входя в коварные финансовые подробности.

Лиза с мужем оказались среди первых смельчаков. Их не увлекло многоголосье: “Потом будет лучше, дешевле”... “Это почему же?” - возражали они: ”Потому что едет миллион бездомных?” Лизино "мне ничего не надо" в данном случае давало ей определённую свободу. Выяснив, что в случае смерти, долг не переписывается на семью, она обрадовалась: повезёт выплыть - окей, а нет - лучше тонуть, зная, что дети на берегу. Предложенная партия была проста, но, соглашаясь заплатить жизнью за проигрыш, Лиза не понимала закономерности этого решения, и, не зная правил игры, следовала им хотя и верно, но подчиняясь внутреннему голосу - “из общих соображений”, что изматывает неопределенностью, и потому, вместо удовлетворения от сознания правоты, ощущала растерянность и обиду за неоцененность своей жертвы. Так маленькие дети, моя руки перед едой, огорчаются, оставшись без одобрения взрослых…

Эмигранты девяностых во многом были детьми: хорошими и плохими, умными и глупыми, старыми и молодыми - они не умели по-взрослому выгодно владеть своими силами, временем, желаниями, деньгами, и отправлялись в незнакомый мир со своими игрушками: горными лыжами, ракетками для большого тенниса, похвальными грамотами, посудкой, одёжкой, собачками, детьми и стариками - в уверенности, что “далёко-далёко за морем, лежит голубая страна, и дети там учатся в школе, и сыты всегда старики”… Что, “обетованность” - волшебное слово вроде “сим-сим”; и придётся, конечно, вбить в стену гвоздик и поправить крепление на лыжах... - и клали в багаж коробочку с гвоздями и молоточек, играя в ответственность за будущее: “ничего не забыл? - Нет, ничего, даже гвоздик взял.”

Собственно, всё подтвердилось по тексту: и школа для детей, и лыжная горка, и сытость... Но маленькие всё равно чувствовали себя брошенными без больших: взрослость - внутреннее качество, а инфантильность сродни душевной недоношенности и чревата катастрофой слабоумия и хамства.

Лиза стала изучать историю, чувствуя потребность понять мир, в котором оказалась. Внутренняя потребность, должно быть, есть первобытное состояние души - так, возможно, непроросшее зерно чувствует томление по запаху, цвету, шуму кроны. Внутренние голоса иногда едва слышны и легко пропадают в шуме большого мира, иногда сильны и дирижируют самым экзальтированным хором. Часто люди сами, не сумев взять чистое “ля”, ломают камертон... становятся глухими.

Потребность понять, вслушиваясь в себя, гармонию мира или потребность владеть: “чёт - нечёт”, “белое - чёрное” - в игре под названием жизнь...

Одним удалось сформулировать свою потребность - превратить её в мысль, а затем - в слова о добре и зле и в тексты заповедей: текст, как посредник, как компромисс - отпечаток мысли в мгновении. Поначалу он родился в тяжёлой и неуклюжей форме, неудобной для передачи, при каждом неловком движении готовый разбиться, но это были живые и полные сил слова, прорастающие в бесконечность, и их можно было прочесть, перечесть заново в каждое время своей жизни, подержать в руках, глазах, подумать, отложить и вновь вернуться, рассердиться и разбить вдребезги, а потом, в раскаянье, упасть на колени и собрать, понимая, что владеешь ценностью, рядом с которой всё остальное - малость...

Другим... досталась неутолимая жажда владения - как можно владеть... пустотой... не я, не своим созданием? Может быть, в момент разрушения возникает фантом владения и кажется, что обозначилось “я” - словно след ноги в песочном замке - разрушающее присутствие? Почему так устроено? - Что почему? Почему звёзды, реки, комары и жирафы? Что Вы, право… как маленький…

Поправив наклонившуюся свечу, Лиза продолжала писать: “Язычество, как разорванность сознания - мироощущение бессвязности, беспомощности и зависимости от чужой власти. У каждого явления: у реки, ветра, земли, войны, любви, смерти, судьбы... - свой бог, и он всегда сильнее человека: вселенский беспредел с зарвавшимися начальниками… Абсолютное рабство, идеальное ничтожество. И вот, из этого плоского марионеточного мира, вырывается, поднимаясь над ним, душа. Возникает диалог с невидимым богом: по правилам - по закону... одинокий диалог, свободный от роковых страстей и пошлых интриг.”

Позже она показала свою рукопись преподавателю, лекции которого были хороши отточенностью и бесстрастностью хроники, и он, прочтя, сказал, что Лизе, спустя годы, будет стыдно за эти листочки. Что она, конечно, милый и интеллигентный человек, но как можно было так запустить себя... такая необразованность, безграмотность, надсадные и беспомощные попытки проповедовать банальности... скрижали какие-то: “просто физически трудно тащить Ваш текст. А это у Вас что тут ”архисложно” - это что? - из Ленина?” Лиза не знала что сказать и откуда у неё взялось это дурацкое слово... “Поверьте, Лиза, всё остальное - такой же чужой Вам и любому разуму штамп.”

Встреча была у него дома в круглой комнате с высоким потолком, полуосвещённой газовым камином. Он предложил кофе, и Лиза торопливо отказалась, а потом жалела - так хорошо было бы обхватить ладонями горячую чашку, почувствовать её тепло всей душой, спрятать лицо в облачко пара. Перед тем, как зайти, она в подворотне припудрила нос, подкрасила губы... Так много ждала... должно быть, он прав, но... неужели он не видит, что вокруг никто ничего не понимает и не знает, что невежество, в котором он упрекает её - стало качеством, что образованность бессвязна и замкнута в тупом самодовольстве - приобрела количественную форму, противоестественную для живой мысли, и потому бессильна... что даже одинокая попытка откликнуться на внутренний голос, вызывает раздражение, неловкость, словно обнажённая душа - “срамное место”. Лиза спускалась по лестнице, не заметив, как за перила зацепился пояс от плаща и потерялся там навсегда...

Лиза закончила курсы еврейской истории, и, оказавшись первой ученицей, поверила, что может написать цикл лекций или книгу, которая приведёт к интеллигентному заработку. Эта была одна из тех истерических надежд, за которую цепляются в отчаяние. Так, однажды, она придумала, что сможет зарабатывать изготовлением шляпок к парикам религиозных женщин по технологии, вычитанной ею когда-то в рубрике “Умелые руки”. Там рассказывали, что можно изготовить светильники из ниток, смазывая их клеем и наматывая на надувной шарик, покрытый вазелином. Затем шарик вытаскивали и получался нитяной абажур. И Лиза придумала, что будет делать таким образом чудные пёстрые шляпки с цветами и бабочками - и не станет отбоя от покупательниц, которые заждались, конечно, в своих бездарных пилюлях и шишках набекрень. Лиза даже поделилась идеей с приятельницей и пообещала взять её в долю, когда дело пойдёт... Приятельница не отказалась - просто посмотрела долгим пустеющим взглядом, а потом посоветовала порыться в мусорке рядом с нитяной фабрикой.

А затем пришла спасительная иллюзия о карьере историка, и Лиза даже однажды побывала на учёном семинаре. Ей запомнилось, как по парку вприпрыжку бегал, вместе с провинциально свежей девушкой, седой историк - в полотняных бриджах с накладными карманами и железными молниями, и как подумалось, что, верно, он оставил в Москве семью и играет теперь в богему... А у девушки были озабоченные глаза и она резвилась застенчиво, немного флегматично и не в такт самозабвенному спутнику и, должно быть, пыталась держать мысль: чем обернутся для неё эти прыжки. И ещё запомнила, как супружеская пара кандидатов наук с крокодиловыми кейсами и улыбками тискали по углам доктора наук - главного на этом семинаре, и как читала рукопись учёная дама: по диагонали - хоп, хоп, хоп - и три листочка в левой стопке....

“Природа Ханаана, похожего на дорогу, не объединяла, а разобщала людей - казалось, по ней не приходили, а уходили. Здесь, в нескольких часах пути, можно оказаться в совсем ином мире, требующем иных способов жизни - в каждом из возникших здесь городов-государств была своя жизнь и свои идолы" - Лиза старалась не слышать капель в туалете и продолжала писать: "Равенство под небесами проливалось здесь зимними дождями, и каждый был волен собрать и сохранить для себя свою воду. Человек зависел от себя и неба - здесь выживали свободолюбивые одиночки. Индивидуализм - суть и внутренний закон Ханаана...”

Мысль неотступно кружилась вокруг водной темы, и Лиза опять отправилась к своей луже и испугалась, оказавшись почти сразу на берегу. Нужно было останавливать стихию. Она провела осушительные работы и пошла вверх по течению: вода сочилась из-под карниза и Лиза, вздохнув, стала действовать. В начале она задумчиво покапала расплавленной свечкой на щёль, для верности примяла пальцем тёплую затычку и огорчилась, что красивое решение не сработало. Лизины тени волновались в тесном каре стен, и казалось, что за спиной собралась толпа зевак. В полу обнаружился предмет, похожий на крышку маленького колодца, и Лиза, отковыряв её, убедилась в наличии дырки и принялась строить запруду. На плотину пошли какие-то плохо различимые в колеблющемся свете предметы, и укрощённая вода устремилась в рукотворное русло.

Свеча погасла, и Лиза долго шарила в темноте, нащупывая спички, а затем продолжила писать: "Так легко затеряться в игрушечной необитаемости. Ханаан создан для беглецов - здесь неподходящее место для постоянства. А вчера я ехала двумя автобусами в страшный дождь на работу, а когда добралась, оказалось, что дверь закрыта и никто даже не предупредил, что не нужно приезжать...” - Лиза удивлённо перечла конец фразы и подумала, что придётся перепечатывать лист и что это даже хорошо, потому что придумывать устала, и лучше что-то делать бездумно и вот тогда-то она и впечатала, должно быть, злосчастное “архи”… - мысль, освобождённая от работы над замысловатыми ханаанскими иероглифами, покружила и отлетела в гнездо, словно птица с подрезанными крыльями.

Гнездо было в странном месте: там валялось просиженное кресло с замусоленными подлокотниками и вылезшими поролоновыми потрохами, вязаная кофта была набита пёстрыми тряпками, застёгнута на все пуговицы и связана собственными рукавами, ещё там были почти целые чемоданы с ржавыми замками. Гнездо напоминало терновый венец, но побольше: так что можно было даже лечь на спину и закинуть руки за голову, согнув ноги в коленках, и можно было спать на боку, свернувшись калачиком, а растянуться на животе, как любила Лиза, было уже нельзя. В тайничке - сбоку между прутьями - лежала поломанная золотая серёжка с большим сиреневым александритом, клеёнчатая бирочка с тряпичными завязками из роддома, где были написаны фамилия, время и пол лизиного ребёнка, красивая баночка из-под кофе, дневник и девять упаковок снотворного.

Лиза могла бесконечно перебирать эти вещицы и слушать одни и те же унылые шарманочьи песни. Их тексты напоминали письма чеховского Ваньки Жукова и адрес был тот же… Лиза точно помнила, что прежде мир звучал радостно… но воссоздать ритм и мелодию счастья она не могла и думала, что, должно быть, прошла молодость.

Серёжка была страдательной с невнятным текстом, обречённым на безответность, как любая попытка артикуляции у варваров - так греки называли тех, кто не мог облечь свою мысль в определённость слов с тем, чтобы можно было воспроизвести её - владеть своей мыслью - держать её, как опору для поступков. Что толку в мыслях, строящихся как карточный домик: вот одна, ещё... как будто... возникает объём, но вяло, слабо и неумело собранные мысли рассыпаются по плоскости, смешиваются с чувствами, и опять неизвестно как быть - и вновь обречённость на чёт-нечёт в чужой игре, на то, что выпадет время, место... и поезд из пункта А не разминётся с поездом из пункта Б... и заламывания рук, слёзы, горячие толчки пульса ... годы крушения...

Человеческое общение - феномен, природа которого известна, похоже, не многим: при совпадении времени и места возникает лишь иллюзия встречи, но душевное общение решается на небесах - в пространстве, свободном от календарей, прописок, родословных, истории и географии. Обломок серёжки с многогранной сиренево-зеленоватой обидой достался Лизе на память о круге её общения - вот, пожалуй, словосочетание полное смысла - держит мысль. Круг - фигура лишённая объёма - для общения на плоскости, как на шахматной доске, где летают только руки гроссмейстеров, а фигуры ходят по вечным для них законам, не зависящим от того, из слоновой кости или хлебного мякиша слеплены. Всё порядочно, закономерно: тупость медлительна и последовательна, подлость бьёт из-за угла; у шахматного принца выбор только в периметре, ограниченном ударом шпаги: бить, не бить... А Лиза предполагала в круге объём, как это бывает с теми, кто не знает об относительности, и варварски поступала с собой, подставляясь под бой - своё дыхание, чувства, пульс... судьбу... любимых... пока не оказалась на краю.

Подробности не в счёт - не всё ли равно... Ну, допустим, кто-то украл платок, устроил интригу, передвинул стрелки и, вот, выехал поезд из пункта “А”, и в тёмных яростных пальцах перестала биться голубая жилка: то есть, смешались ярость и пульс, отказали тормоза, исказилось прелестное лицо... или, тоже... ещё вот: налил спящему в ухо яду... тот замычал, дёрнулся и ах-ах! - какая победа, вот свезло - так свезло... Гертруда, иди посмотри: шах и мат... и трупы тащат на край и бросают, а некоторые идут сами, как Лиза тогда. Зашла в ванную комнату: справа стиральная машина “Чайка” - полуавтомат. Шланг для стирки всё время соскальзывает и тёмная мыльная вода хлещет как из пробоины в трюме, и потому пол в ванной всегда очень чистый. А клеёнка по периметру поотклеилась, и её хочется содрать как облупленную после загара кожицу, но новая - молодая и розовая - не обнаружится: вместо неё возникнет испачканный жёлтым клеем с черноватыми пятнами плесени шершавый бетон, крашенный когда-то в цвет больничной панели - так выглядит край. Лиза растолкла таблетки в порошок: сидела на краю ванны и толкла в чашке деревянной толкушкой для картофельного пюре. Почти у носа сохла на трубе парового отопления школьная форма тридцать шестого размера: синяя, московская… дефицитная - муж привёз из командировки. Чтобы купить такую, нужно было попросить кого-нибудь в универмаге показать свой паспорт с московской пропиской или дать взятку продавцу. А украинская, коричневая, намного хуже - мнётся, сидит мешком.

Лиза пощупала ещё влажную ткань и решила прежде выгладить костюм, потому что им потом будет не до того. Она рассчитала, что четверг для всех - самый подходящий день, убрала, пересмотрела свои вещи и выбросила всё, что не сможет пригодиться, приготовила обед на неделю вперёд. Воду в чашку c белым порошком решила долить до половины - больше глотков она не осилит. Лиза выгладила форму, вернулась, налила тёплой воды из-под крана, размешала, выпила горькую жижу, налила ещё немного, взболтала, выпила последний глоток с осадком, помыла чашку, хотела поставить на место, но не смогла, и чашка упала и разбилась, а Лиза напоследок подумала, что кто-нибудь теперь наколет ногу.

“После смерти царя Соломона дом Давида раскололся на два царства: Иудею и Израиль. Началась эпоха двух царств или “Эпоха пророков” - Лиза вскипятила чайник, заварила себе чай и повеселела, улыбнувшись горячей чашке и мысли о том, как вынесло её, словно внутри был компас, к теме “Этическая концепция иудаизма в эпоху двух царств” - так называлась её “дипломная работа” - лекция, которую должна была прочесть на экзамене.

“Почему Вы выбрали эту тему” - спросил руководитель курса? “Интересно” - ответила Лиза, не найдя более убедительного ответа, а потом, спустя годы, когда сын, изучая медицину, поделился с ней своими новыми знаниями о сложностях иммунной системы, сумела ответить на повисший тогда в воздухе вопрос: “Должно быть, я, как больной зверь, что ищет лечебную траву, искала истину о добре и зле. Должно быть, этика - нечто наподобие иммунной системы души. Вне этических норм душа болеет, умирает... остаётся... нечто, продолжающее функционировать, чувствовать, и среди всех чувств доминирует неутолённость и страх одиночества - так ощущается утрата души. Возникает потребность действия, власти и толпы... активно или пассивно - всё расписано в генетическом коде, как в механизме часов... с боем... без... - они продолжают ещё тикать в доме где никого нет. “

Её соседка справа назвала свою тему о языке идиш, и Лиза подумала, что, должно быть, эта пожилая москвичка будет говорить сентиментальные слова об облачении германского языка в древний иудейский алфавит, и удивилась бы, узнав, как странен этот коктейль для Лизы - должно быть, дурной тон нового местечкового фольклора беспокоил еврейских аристократов, владеющих языками в их чистоте, без чего не мыслимо им было качество своей жизни. Возможно, кто-то из них пытался объяснить, что порочно: не этично, не здорово использовать национальные культуры для приготовления суррогата, и что тот, кто хочет быть евреем и жить в чужой стране, должен владеть двумя языками, и что... забыли пророков и их предсказания катастроф... Как, должно быть, невнятно раздражал немецких обывателей чужой язык... так похожий на их родной, и, вместе с тем, непонятный - закодированный... изуродованный... чужаками... евреями... для своих тёмных делишек... бедный фатерланд...

Лиза поставила стакан на пол и продолжила писать: “Пророками считались люди с философским складом ума и обострённой совестью, то есть, способностью осознавать дисгармонию даже в устоявшемся порядке, кажущемся для большинства стабильностью” - Лиза прочла и сама удивилась тому, что слова сложились понятней, чем породившая их и не совсем ясная до того мысль, и Лиза, как-будто, сама что-то узнала и поняла заново из своего текста. То есть, если бы прежде её спросили, кто такие пророки, она бы назвала имена, места, даты и подробности крушений: как были эти люди уничтожены властью и толпой, и как потом эту власть и толпу уничтожила другая власть и другая толпа, и о надрывных проповедях о том, что бог не в храме, а в душе... А теперь Лизе ясно, что их идея была предназначена, конечно, не для шахматной возни в тогдашних королевствах, а обращена в вечность (“нетленка”- назвал такого рода тексты один знакомый редактор), и что теперешняя цивилизация с её тяготением к гуманизму, возможно, развилась из когда-то слабых и беззащитных слов. И ещё Лиза подумала, что пророческая ипостась философа обречена на варварство, поскольку облечённая в форму, достойную толпы, мысль, выглядит кликушеством, и лучше одиноко сидеть в башне из слоновой кости, чтобы было в ней тепло, горела лампа под абажуром, и... лизина мысль улепетнула из далёкой Иудеи с её гневными обличителями в уютную комнату с письменным столом у окна в сад, алой бугенвилией, обвивающей деревянную балку веранды и горячим кофейником.

Напротив - наискосок, в кресле, откинувшись на высокую спинку, отдыхал пророк Иезекиль - сухощавая фигура, грустное лицо, джинсы, лёгкий свитер, попросил разрешение курить. Карие глаза внимательны, шрам на щеке, и видно, когда опирает подбородок на руку, его продолжение на тыльной стороне кисти. Объяснил, что это след от брошенного камня - хорошо, что не попало в висок - успел прикрыться. Говорит глуховато: “И было слово Господне ко мне сказано: Я - слово Господа Бога... Ты, что бедного и нищего обманывал, грабежом занимался, залога не возвращал, притеснением притеснял, грабил брата, в рост давал и проценты брал... и на идолов обращал глаза свои... Все эти гнусности совершал - и жив будешь?”

Прочёл лизину рукопись: “Почему так сложно?» - спросил: «Очень заумное словосочетание... почему не написать, скажем... “о слове Господа Бога, о добре, зле, законе?”.

“Не знаю, пожалуй... “этическая концепция” -- иероглиф, форма, придающая определённость, законченность работе многих мыслителей - точка над i, от которой можно оттолкнуться в разумном диалоге. “Справедливость”, “добро”... - понятия размытые временем, нуждающиеся в сосуде: легко пролить их перед невежей. Я пыталась, от забитости своей, надрывалась, тащила неуклюжие слова: “клевета и воровство - зло”, и мне возражали: “почему?... смотри проще: просто немного не хорошо... не очень красиво... и это ещё с какой стороны смотреть” - на этот бессмысленный диалог я тратила силы, время... бездарно... А теперь скажу: “Вы не знакомы с этической концепцией, сударь? Расставим точки над i: не знаете азбуки, которой тысячи лет... или врёте? А? Вы кто, дурак или подлец? Разберитесь, пожалуйста, что это с Вами? Эдак гнусностей насовершаете, неправедник Вы эдакий, и пребудете без живой души. Нет, я не стану подписывать Ваш вексель. Так-то.”

Иезекиль смеялся, по садовой дорожке прыгала упитанная птичка. Случилось счастье.

- “Вы понимаете?” - улыбнулась Лиза.

- “Да.”

- ”Понимание... это так радостно... - словно играешь в пинг-понг... Странно: свобода, равенство, счастье... Все хотят одного, равны в своих желаниях счастья: “Я хочу счастья - ты меня понимаешь?” - “Понимаю”... “Вот-вот... мы совсем одинаковы” - совсем близко... ещё немного жертвенной любви для общего счастья... эх! недостаёт самой малости. Кто виноват? В чём? Что равенство желаний бесплодно? Что можно всем, как один, взяться за руки и закричать: ”Хочу счастья” - и от крика взлетят птицы, и все, возможно, оглохнут, и наступит долгожданное равенство... но ненадолго: скоро станет очевидно, что у всех разное зрение и что окончательно сравняет только смерть... когда уже никому и никогда... Похоже, Господь Бог забыл какую-то важную заповедь: что-то о равенстве... или… компромиссе... хотя бы, через посредника... ”

- “Посредник?”

- “Ну да, неравенство трудно принять, если не верить в суперравенство... или хотя бы юристу... честному, чтобы рассудил, или полицейскому, чтобы наказал – какому-нибудь взрослому. Допустим, ну... нет внутреннего закона... слаб, скажем, человек, ноги стынут, все мошенники и от пророчеств тошнит... психованных…“

- “Ну ладно, допустим, поймали бога за бороду - нет никого Большого, то есть ничего больше. Вот она, голая истина - все сами по себе: нет ни ада, ни рая, ни даже сияющих вершин - всё дозволено. Можно не учиться, зубы не чистить, будильник не заводить, старушек всех на капусту... - нравится? Тогда вперёд, но знайте, что Вас никто не остановит... Вы сами по себе...” - “Как? Опять? Нет, это чёрт знает что! Держите меня кто-нибудь... так или эдак: эй, кто там дежурный посредник? Ответственный вышибала или юродивый из местных - ближних?” И не мытьём, так катаньем “человек слаб” уравнивает всех во всеобщей мерзопакостности.”

- “Иезекиль, Вы - пророк. Всё так и есть… но теперь, лично я - пас: сматываюсь в свою башню, никаких пинг-понгов без правил. Калитку на запор, чтоб не скрипела, и можете зря не шуршать своими шинами: я занята тайной чисткой зубов!”

- “Господи, какая холодина, а ещё почти Африка... Вам, Лиза, камин бы... так бы хорошо... что ещё нужно для счастья? Ведь так хорошо сказано: не убий... - так милосердно, мол, пожалей себя, жизнь свою не погуби... судьбу свою, счастье своё... позаботься, чтоб не мёрзнуть... Чего ещё? Не губи даров невсёлиравнокакихфей. Пусть Бог будет невидимым - там, в своей башне из слоновой кости. Что тебе до него? - займись собой: вот, у тебя экзамен на носу. Так всё просто, понятно. Особенно теперь, когда слово проросло... в изящный иероглиф, и этический мир сжат в точку над i - концепция... ”

- “Иезекиль, знаете, много говорят разного о заговоре сионском… обвиняют... невнятно... оправдываются зачем-то, и вот, я думаю, что на самом деле, о чем мы тут с Вами? О чем договариваемся? “Заговор” существует - вернее, договор Бога с Человеком по имени Авраам, как будто... или... пусть “N” - не всё ли равно... Так? Влияние этого явления на мир огромно - вся западная цивилизация.... Что дальше, господа? Аборт опоздал на тысячи лет, а за убийство сажают в тюрьму... в одиночку...”

- “Пожалуй.”

- “Ну вот... четыре тысячи лет истории договора не раздавать своё сознание идолам - самому держать свою мысль: жить в осознании. Заговор оформлен… в иероглиф... - из десяти заповедей - сформулирован... не так ли?”

- “Да, в этическую концепцию” - улыбнулся.

- “Господи, как сложно... просто... и холодно... Иезекиль., ещё кофе?”

- “Да, Лиза, спасибо.”

- “Я отлучусь на минуту: нужно проверить... там у меня течёт... в ванной...”

Экзаменационная лекция была назначена на утро в кампусе Иерусалимского университета на горе Скопус. Лиза пришла очень рано и гуляла по сказочно красивому парку: дорожки из цветного камня, белые корпуса, зелёная трава, синее небо в мохнатых еловых лапах. Было видно, как радужно испаряется роса. Появились первые студенты - садились на скамейки и просто на траву, читали, переговаривались. Лиза видела всё это когда-то. Должно быть, во сне, в прошлой жизни или на картинах Ренуара, где тоже были непринуждённость, лёгкость, свет. Странно было подумать, что совсем близко автобусы везут на изнурительную работу сонных рабов, тревожатся очереди просителей в чиновничьих лабиринтах... Рай, ад... в этой точке земли живут почти не пересекаясь на плоскости... сами по себе... страна для одиноких - все равны под небесами... для каждого льётся дождь.

Для лекции было выделено двадцать минут, и Лиза, страшно волнуясь, сказала первые вызубренные фразы. И всё удалось, возникли лёгкость и кураж, она видела по лицам слушателей, что слова держат мысль: “Идея пророков заключалась в том, что душа человека свободна от места и времени, которые достались ему по рождению - “сын не понесёт вины отца“, и Бог не в Храме, а в свободной душе, и разум дан человеку, чтобы осознавать себя, мир, этические идеи и строить свою жизнь, опираясь на закон.” - что-то в этом роде, экзальтированное, как это бывает с первооткрывателями старых истин. “Ах - говорят они - кто бы мог подумать! Как это ново! ... Архиново!”

И что-то в этой поздней и бурной весне есть неловкое, словно приход в гости некстати, и Лиза ощущала двойственность слов и чувств, как в любительском фотомонтаже... Потом, спустя годы, поняла, что откровение не бывает чужим и принадлежит по праву тому, кто переживает его - как рождение, любовь, смерть и... утешилась...

Лиза получила на экзамене самый высокий балл, всех пригласили на неожиданный банкет, показавшийся ей сказочным пиром, а затем “пробило двенадцать”... Лиза возвращалась в квартиру, которую снимали тогда, - поднимаясь по ступенькам подъезда, и с каждой ступенькой - восемь, девять - словно всходила на эшафот: сумела взлететь и увидеть свою непрожитую судьбу и теперь возвращается на место и время, зная, как могло быть, и что нужно жить, превратив это знание из муки... в печаль, как сказали пророки: собраться в точку - освободиться от пуповины... прекратить истерику. Лиза плакала навзрыд, и муж не сразу понял, что оценка отличная, и был банкет…

Окно осветилось, упало на пол тусклыми квадратами, поплыло по стенам - это приехал скрипач, у которого молодая жена и, значит, начало девятого, и пора прислушиваться к шагам на лестнице. Среди лизиных видений было: ”Тихо шурша шинами, подъехала машина, хлопнула садовая калитка”. Видение светилось, как фосфор в темноте. У Лизы никогда не было машины и сада, но устало откидываясь на спинку автобусного кресла, она прикрывала глаза и шептала: “Тихо шурша...” Калитка была из крашенного дерева, сад тенистый, но иногда он терял периметр и тогда Лизу уносило в терновник.

Клеёнчатый квадратик когда-то был на запястье маленькой руки, похожей на веточку коралла. В ячейке из казённых пелёнок происходила таинственная жизнь и в ней сосредоточилась теперь часть лизиной души. То есть, прежде Лиза должна была прислушиваться к себе, а теперь возник голос более загадочный, властный, и он звучал из иного измерения, смещая центр мира и лишая равновесия. Тогда была зима и из разбитого окна ледяной ветер дул в грот и фок-паруса советского роддома. Уже неделю, как палата была взята на абордаж очередным пьяным папашей-визитёром и стекло так и не вставили...

Лиза разлюбила роман “Анна Каренина”. Её смущала дистанция между ней самой и героиней, неспособность сочувствия тамошним страстям.

Однажды она лечила воспаление лёгких. В палате лежало пять женщин. Среди них старуха из белорусского села и молоденькая студентка. Обе были разговорчивыми и охотно исповедовались, мягко уступая друг другу очередь. Старуха говорила: ”Немцы подходят к нашему селу, а мы лежим в сарае, и тут у меня начались роды, и соседка говорит, мол, уходи в лес, а то будешь кричать, а у меня дети. И я пошла огородами, а там километра три до леса и я боюсь идти и ползу. “

- “Да, - отвечает студентка - все удивляются, что я пью кофе без сахара и только с шоколадными конфетами”

- “Ну, вот, доползла я до дороги, за которой лес, и больше не могу - рвёт меня на части изнутри. А там самая пыль и грязь, а я уже не могу шевельнуться: ни туда, ни сюда... “

- “Пирожные я ем только с чаем, а конфеты с кофе - все наши уже знают и смеются, мол, Юлька пьёт кофе с шоколадом... ха-а-а...”

- “Я сняла платок с головы, подстелила между ног, а тут, слышу, мотоциклы - немцы, значит, едут - а я посреди дороги, вот... Так они меня объехали: треск, пыль - даже не остановились... слава богу...”

Лиза не могла смириться, сравнивая сцену родов Кити, прекрасную как фрески Леонардо, с оскорбительной обезличенностью процедуры, которой подверглась сама, и чувствовала, как плывут мимо её души страдания Кити и Левина... То есть, пропадает нечто общее с кем-то или чем-то бесконечно дорогим и важным, которое ни за что нельзя терять, и что объединяет драмы Кити и несчастной белорусской бабы, но отстраняет Лизу. Драма рождения - явление, в котором может угадываться судьба, как в иероглифе на ладони. Это может быть аккорд из влажных завитков, разбросанных на белом батисте, капелек пота и резкого, птичьего - не её - крика; заламывания рук в соседней комнате, тихих приказов акушерки подать ещё воды... Может быть... трагический каприччес из пыли, рёва мотоциклов, скомканного окровавленного платка.

Лизе достался фарс, оскорбительный природе. Полу-тюремный режим, полу-блатные отношения... - нет, это не было главным... как и грубость, жестокость… Всё это было, как будто, не главным. Важнее было то, что ребёнка сразу унесли куда-то… словно они были деталями в технологическом процессе, и вот, их разобрали на отдельные части и конвейер двинулся дальше… И даже это было не главным, а та покорность - иногда тревожная, иногда безмятежная - с которой все отдавались этому безумию.

Правнуки Кити, если остались они в России, рождались технологично. В палате для рожениц стоял крик: кричащая толпа всегда ужасна, но толпа кричащих женщин и младенцев безбожна... словно размножающаяся биомасса... Лиза не знала, что это будет так... Было совестно перед ребёнком, который доверился ей и мог подумать… поверить!, что… она и он… как-то связаны… принадлежат… уродливому и пошлому фарсу рождения “хомо-советикус” с его коллективными схватками, потугами, криками, которые, должно быть, слышны на улице и в соседних домах, и, возможно, жители говорят привычно: ”хороший район, правда, рядом роддом…”, и все понимают, что это такая же помеха, как стадион или зоосад. Чужеродность происходящего с ней ощущалась Лизой сильней, чем ошеломляющая боль, что обрушивалась, пересекая дыхание. Нужно было бежать…- спасти себя и ребёнка - остаться только вдвоём… в тишине, где слышен диалог, видны фрески Леонардо, а шорох шин и скрип калитки звучат, как камертон...

Лиза сдерживала стоны, тайно переживая откровение одинокого рождения - только бы не быть в хоре - отстраниться: так, чтобы её малыш на свободе услышал звук идеальной чистоты - тишину.

Что было бы с Русалочкой, если бы Создатель не был милосерден, превратив её в морскую пену. Ради любви к человеку она отказалась от своего дара: от голоса, от свободы. Что, если бы принц женился на ней, и она родила бы ребёнка и молча ковыляла бы за ним, страдая, до самой смерти? Должно быть, сын был бы в досаде и раздражении от её убожества, нажил бы язву желудка или стал хамом... Или нет, она писала бы ему письма, мол, у меня был такой чудный голос, горы жемчуга и тонны бирюзовой воды... и я отдала их тебе... “Где они?”- спрашивал бы он в обиде...

Из тернового гнезда, свитого на земле Ханаана, как из шляпы фокусника, возникают горы, долины, поломанная серёжка с александритом, клеёнчатая бирочка, заговор, девять упаковок снотворного, милосердие к Русалочке...

На лестнице послышались шаги. Заволновалось пламя свечи. Тихо шурша подъехала машина, скрипнула садовая калитка...

ã2000 Таня Ахтман.

http://www.oocities.org/SoHo/Workshop/7489/litera/index

akhtman@hotmail.com