Она ответила, немного помолчав: "Знаешь, ты очень милый, что больше не
хочешь затащить меня в лес и сделать со мной всё, что положено делать с
такими, как я..."
Он рассмеялся, слегка задыхаясь от радостного облегчения и, прижав
телефонную трубку плечом, закурил сигарету - немного грузный,
седобородый господин в круглых очках... - сидел за большим столом,
укрытым книгами и исписанными листками, оседлав табуретку, похожую на
спортивного "козла", и растерянно улыбался уже не словам, но самому себе
- незнакомому - неужели это он сказал? - действительно... он неделю тому
назад произнёс эти противоестественные для него слова напряжённым до
хрипоты голосом.
Они ехали в машине, догоняя огромное красное солнце, спешащее за
горизонт. Женщина молчала, пряча лицо в мохнатый воротничок пальто,
собранный в сжатые кулачки. Казалось, она держит себя, как держат за
шиворот испачканного котёнка, ещё не зная, что с ним делать... Сидела,
опершись о спинку кресла плечом, вполоборота к мужчине за рулём, глядя
на него  - словно следя и боясь отвести глаза...
"Что ты смотришь?" - спросил раздражённо, мнительно: "Я  плохо выгляжу?"

"Нет, очень хорошо... у тебя красивый профиль..." - голос искал
поддержки, улыбки...
И тогда он сказал, чётко разделяя слова: "Жаль, что здесь нет леса...
где можно было бы сделать с тобой всё, что положено делать с такими, как
ты" - и злой рукой сжал её колено, смял юбку - машина вильнула, и рука,
дрогнув, вернулась на руль.
Всю оставшуюся дорогу молчали. Солнце закатилось наполовину, затем ещё
четверть и скрылось, оставив тёмно-красный дым...

Лев занимался древними языками: древнегреческий,  арамейский, иврит,
латынь - и называл сам себя "книжный червь" - с мрачноватой усмешкой,
словно предъявлял фамильный герб на воротах частных владений. Сказал эти
слова и знакомясь с Ириной - вышло что-то вроде "Лев - книжный червь" -
со старомодным кивком куда-то в сигаретный дым. Она  тоже уважительно
покивала, и улыбка пробежала по её лицу - именно пробежала, не
задерживаясь - первыми дрогнули уголки губ, потом морщинки у глаз, и они
на миг ласково смягчились... и опять вежливое сосредоточение - церемония
улыбки завершилась...
"Мило" - подумал...
А ей представился, как всегда некстати, огромный, похожий на льва
червяк, работающий челюстями над изъеденной уже крепостной стеной
полуразрушенного замка, сооруженного из папье-маше  и облака театральной
пыли...
Потом, когда между ними возникло то, что он классифицировал -
пунктуально, как всё, что делал - как "роман", он читал ей отрывки своих
переводов из древних рукописей, а урчащий червь с косматой гривой
отвлекал её, выдергивая из нескончаемого потока чужого сознания,
ломящегося по одному и тому же древнему, как мир, литературному руслу...
Какие-то учёные эллины и иудеи наперебой бросались в мыслепоток,
отдаваясь его мощному течению, и их сносило в банальность, и только
изредка - раз, быть может, в эпоху - какой-нибудь смельчак пытался плыть
вопреки течению и идеологической пене - неуклюжим движением вопреки,
всплеском свободной мысли - парадоксом - и возникала история... история
мысли, а значит история разума - человеческая...
"Ну как?"- спрашивал он, оторвавшись от звучащего литаврами текста...
"Замечательно" - отвечала... старательно - "Знаешь, что ещё
замечательно? - то, что в этом году в Париже была всемирная конференция
философов, и собралось их две тысячи... "
"Какая связь?"
Пожала плечами... - не могла же она начать рассказывать про львиную
трапезу и мощное течение, снёсшее в Париж две тысячи важных господ в
костюмах и галстуках. Должно быть, среди них не было женщин... во всяком
случае хорошеньких... :"Как ты думаешь, сколько среди двух тысяч
философов хорошеньких женщин?"
Он снял очки, положил их на открытую страницу, смотрел изумлённо - не
дурачит ли  его...
"Просто я представила, как в большом зале жемчужных тонов сидят,
сдержанно оглядываясь, две тысячи солидных мужчин, начиненных одинаковой
информацией, как рождественские гуси яблоками..." - и добавила,
поколебавшись: "Ну... немного разные приправы: ... восточные...
западные... и ни одной хорошенькой..."
Лев даже покраснел от возмущения: "Эта начинка, как ты изволила
выразиться, суть образования... бесценное..." - резко встал, придержав
рукой падающий стул - и вышел энергичный жест, усиленный стулопадением -
крещендо всё тех же гневных литавр, что звучали в тексте,  придавленном
теперь круглыми очками...
Он хотел продолжать, даже набрал побольше воздуха, чтобы мастерски
нырнуть в поток своего сознания ... но потом увидел её лицо и всю
фигурку, одиноко сидящую на безнадёжно удаляющемся берегу, уплывающем в
прошлое - его прошлое - почувствовал на пределе душевных сил - словно
усилием выбросил себя - свою душу - вверх, как выбрасывает на берег
своего ребёнка тонущая мать... и услышал сквозь шум своего голоса,
озвучивающего чужие тексты, ноту, похожую на "ля" камертона...
Ирина сидела покорно, как зритель в театре, когда уже понятно, что
хвалённая пьеса скучна, но ловушка из бархатных кресел захлопнулась и
неловко нарушать своим побегом удобство сотен расслабленных рук,
сложенных на коленях - и она тоже сложила свои руки на коленях,
смирившись с тем, что сквозь её судьбу - не тронув души - пройдёт
космическое тело страстного монолога...
  Лев перевёл дыхание... Ирина увидела, как его глаза стали беспомощными
и шаг немереным - большой, два маленьких и неловкое опускание на колени
- перед ней -  обхватил руками бёдра и положил голову лицом вниз,
уткнувшись в её повлажневшие ладони, и она держала эту голову в руках,
не зная что делать с ней и c ударом душной жалости, похожей на
нежность...
Шептала: "Ну-ну... ну что ты... всё так хорошо... будет хорошо... ты
умный, милый... что ты говорил?... там?... ну хорошо... ну ладно... "

Пожалуй, это было ещё до того, как она сказала про конференцию в Париже
- тогда, когда они ещё говорили друг другу "Вы"... ну да...

А потом возникло недоразумение, когда она заторопилась, а он не
отпускал: "Ты куда?"
"Пусти, я в середине месяца - не защищена..."
"Вот и хорошо..."
"Что хорошо? - пусти"...
"Не уходи - хорошо, что не защищена - я не отпущу..."
Изумлённо открыла глаза... даже не поверила... лежала навзничь - его
руки тяжело держали её запястья... попыталась освободить плечо и не
смогла... мысль мелькнула: "Бог шельму метит... ведь знала, знала, когда
соглашалась прийти, что будет именно так... знала и врала... одевалась в
чёрное кружево... дура"...  - сказала заискивающе: "Пусти..."
"Ты уйдёшь..."
Рассердилась, и он сразу почувствовал и разжал руки... сказал тускло:
"Беги - всё равно тебя уже нет со мной..."

А потом поил чаем с молоком и мёдом, говорил покаянно: "Было так хорошо
с тобой - не отбирай теперь..."
Опять оглушила нежность: "Было хорошо... "
Посмотрел недоверчиво...
Изумилась своей власти... мелькнуло: "Что теперь?"
Он словно услышал - засуетился: "Ты будешь жить наверху - там можно
поставить твой мольберт".
"Мне пора - последний автобус"
"Останься... до утра..."
Но Ирина уже металась, собирая разбросанные вещи, и в душе её рос страх:
"Всё, казалось, теперь складывалось в её жизни почти... счастливо -
свободно, как мечталось - только-только выплыла на вольную воду - зачем
пришла - шельма... чем заплачу... прости господи - прости..."
В позднем автобусе ехали уставшие после работы люди, свободных мест не
было, Ирина стояла на передней площадке, и ей казалось, что все знают,
что она - шельма в тонком чёрном пальто - едет со свидания,  все
подробности которого придумала прежде - как если бы рисовала картину -
немного красок растерянности, нежности, немереных шагов... вот, пожалуй,
вдохновенным мазком - сизым - пульсирующая веточка на запястье...
 Ирина ощутила, что уносит на себе его прикосновения - чуть повыше
кистей рук - средоточием новой несвободы...

Телефон разрывался, когда она отпирала дверь, и Лев что-то горячо
говорил, и Ирина отвечала "Не знаю", но уже знала, что придёт к нему
опять и что будет им  плохо.

Май 99г.