Татьяна Ахтман.

Реквием по генеалогии.

Городок был похож на пыльную витрину галантерейного магазина. В центре стояли часы с боем, как украшение, гордость и память о лучших временах. Иногда они трубили насморочным звуком - тогда жители говорили: "О!" - и поднимали вверх указательный палец. Так они приветствовали таинство жизнеутверждающего проистечения - свою галантерейную надежду. Они говорили друг - другу: "Прорастёт" - и переводили фокус зрения за горизонт - туда, где оканчивалось стекло витрины и начиналась деревянная рама с облупленной краской - откуда иногда свистел сквозняк, заставляя шелестеть и раскачиваться пастельный атлас и кружево развешенных лент, в сплетениях которых прятались влюблённые парочки - кавалеры снимали пиджаки и набрасывали их на зябкие девичьи плечи.

На полу витрины были щедро разбросаны кошельки и футляры от очков, и в их суконных и бархатных апартаментах жили самые уважаемые семьи - главный галантерейщик, психиатр, протезист и дамский мастер.

В престижных, но неуютных футлярах одеколонов жила богема. Актерки подрабатывали вязанием и считалось хорошим тоном иметь кофточки и шарфики от... "Знаете, она ещё играла блондинку... от неё ушёл муж к... Вы должны знать... у Вас, кажется, шарфик... подумать только... надо же... те же нитки - они все живут со всеми..."

Большинство горожан теснилось на многоклеточных шахматных досках, в карточных домиках и даже в тюбиках от губной помады, где на красном плюше был риск вляпаться.

Фармацевт овдовел очень рано и, как было принято в фармацевтических кругах, женился на сестре своей бывшей жены - трогательно красивой и необразованной бесприданнице. Когда-то у фармацевта была своя аптека - чудесная комната со шкафами, наполненными таинственным бутылочным сиянием и горьким нежным запахом. А потом морскую раковинку купили... Это всегда происходило одинаково трагично и непонятно - насилие являлось пятипалым и поглощало безвозвратно - никто не был защищён от рока.

Самым безопасным местом считались часы с боем, но там, среди рычагов и зубчатых колёс обретались пьющие и страшноговорящие часовщики, а на чердаке вместе с чучелом лысеющей птицы жил сумасшедший философ. Он писал серовато-коричневыми перьями “О Хаосе”. Его боялись даже самые пьющие и говорили, что в ночь перед каждым явлением пятипалого, слышат, что философ плачет и что-то бессвязное кричит. Говорили, что когда он испишет последнее перо, распахнётся завешенная паутиной дверь, в ней появится голая птица и прокукует конец света.

Фармацевт не мог смириться с утерей аптеки и потому был нервен со своей молодой женой. Она ничего не смыслила в латыни и мучительно стыдилась и краснела всякий раз, когда он заговаривал с ней по-учёному, как будто забывая с кем имеет дело... Она поднимала на него молящие о прощении глаза, а он трагически хватался тремя пальцами за лоб и восклицал: "Боже, о-о-о..." Обычно кульминация происходила ближе к ночи, и смирение и кротость юной жены вознаграждали учёного мужа. Но иногда порывы гнева застигали его в полдень или даже утром, и тогда женщина плотно закрывала глаза.

Похоронив мужа, жена фармацевта посмотрелась в зеркало - там отразилось постаревшее лицо, и ей стало стыдно за морщинки у потухших глаз. На вдове женился, как было принято, брат фармацевта. Он был шутник, весельчак и игрок. Шутя, назвал жену "Бабкой" и прозвище прилипло. Прожили вместе они не долго. Однажды Бабке стало плохо от стакана чая, приготовленного мужем, и её увезла скорая помощь. В больнице ей стало лучше и она на следующий день вернулась домой, но там уже не было ни мужа, ни денег что оставил ей в коробочке фармацевт, исчезли даже книги на латыни..

Скоро стало известно, что весельчак перебрался жить в дамский кошелёк из искусственного крокодила. На деньги фармацевта был сделан ремонт подкладки и куплены новые полки для латинских книг. Молодожёны были вхожи в лучшие дома. Их сын выучился на фармацевта, умел жить, мило балагуря, и был завидным женихом, но женился традиционно - как принято среди фармацевтов - осчастливил сироту из близкой родни - трогательно красивую бесприданницу, которая робела своего учёного мужа и вздрагивая, заливалась жарким румянцем при звуке латинских слов.

Его родители умерли в одночасье и прошёл слух, что было подмешано, но слух - дело житейское... мало ли, что говорят злые языки... Говорят, например, что кошелёк - из искусственного крокодила, и что философ был сыном фармацевта от первого брака, но не преуспел в латыни, ушёл на войну и там сошёл с ума...

Карточные домики были на снос. Так и строились - на снос. Но в них успевали прожить два и даже три и четыре поколения. Там всё время что-то падало и ронялось. На ступеньках все спотыкались, о косяки бились, натыкались на углы и проваливались в рытвины, колодцы и люки. Пахло хлоркой. Жители тасовались с просительным выражением на лицевой и угрожающим - на тыльной стороне. Все мечты были о сносе. Все разговоры были о "когда нас снесут и как получим новую жилую клетку". Но когда свершалось долгожданное чудо, новые клеточные страдали от ностальгии и говорили, что прежде было свободней и живописней, что утеряны цель, смысл жизни и что рок сыграл ими в дурака.

Три женщины проживали в углу сползающего вниз каре. Старшая прислуживала средней и младшей. Она была одета в старую кофту и белый платочек. Лицо её смотрело, как со старой закопчённой иконки, помещённой в глубину плохо освещённого иконостаса. Зимой и летом она выносила помойное ведро и ходила к колонке за водой. Что-то мыла и скребла. А в свободное время сидела в оцепенении за печкой и смотрела скорбными глазами.

Средняя где-то работала и приносила домой сумку с едой. Молодая страстно мечтала о сносе. Потом она родила девочку, а старшая умерла - и всё осталось, как прежде: старшая носила ведра, скреблась и затихала за печкой, средняя работала и приносила домой сумку, а младшая мечтала о сносе...

В шахматных многоэтажках все были на виду: перегородок между клетками не было и люди приспособились не замечать друг друга. Говорили: "не беру в голову" и "не обращаю внимания", а любимым утешением было: "расслабься и получи удовольствие" .

Естественно, что с удовольствием там проживали только способные не брать в голову. А это, всё-же, не каждому дано. Для этого нужны специально устроенные головы. Но за три - четыре поколения произошёл естественный отбор, многие ушли на войну и там героически погибли защищая родину, а в новых поколениях рождались так, как зачинались: не приходя в себя - приходить уже было некуда.

Правда, иногда в непогоду болели мертворождённые мысли, и когда на площади простужено ворчали часы, поднимался вверх палец, восклицалось "О!" и надеялось, что прорастёт... по весне жизнеутверждающего проистечения.

И прорастало... но не понятно что. Собственно, никто не знал, что и как должно было прорасти. Разговоры о смыслах давно были для одноклеточных чем-то глубоко постыдным. Нормой были застолья и развлечения. Но если кто-то случайно заговаривал о смысле всего происходящего, то смотрели на него с брезгливостью и гневом, словно он выражался в общественном месте. "Не бери в голову" - утешали его самые легкомысленные. Обычно это были прыгающие в бок лошади. Они исчезали уже в конце фразы и их здоровое ржание и мощные ляжки подтверждали правильность сказанного.

Пешки были тугодумы. Они передвигались шажком, носили чёрные очки в подтверждении своей лояльности, но при этом неожиданно больно били из-за угла. Ходить по трупам, как большие фигуры, они не умели, зато отлично размножались

Высшей ценностью была, конечно, сама клетка. Говорили, что раньше фигур было меньше, чем клеток и они жили по закону. Но потом шахматы купили и, потеряв одну пешку, заменили её не то копейкой, не то пуговицей... произошли беспорядки, и наступил беспредел. Поначалу пешки пытались скакать вбок или носиться по диагонали, но скоро поняли, что не умеют и, решив не брать в голову, что получалось просто и легко, стали размножаться, заполняя собой все клетки естественным для одноклеточных образом.

В семье у инженера родился трудный ребёнок. Вначале он был как все, но потом обнаружились отвратительные пороки. Так, ребёнок всё время пытался куда-то спрятаться. Он городил из стульев и занавесок пещеры и пытался забиться в них и жить там. Утаскивал в них свой горшок и ни за что не хотел пользоваться им как все нормальные дети - сидя посередине клетки и весело переговариваясь с родителями и соседями. И ещё он задавал вопросы: смотрел круглыми глазами и задавал дурацкие вопросы. Ему говорили: "Не бери в голову," а он спрашивал: "Почему?"

Ребёнка пытались лечить. Он месяцами лежал в больнице, где стулья были привинчены к полу, а по ночам не выключался свет. Болезнь называлась хроническим эгоизмом и не поддавалась лечению. Несчастные родители жили в страхе, что общество заподозрит в них источник дурной наследственности, и всё время следили друг за другом, обвиняя друг друга в эгоизме и призывая в свидетелей родню и соседей. Ссоры и скандалы на клетках всегда находили сочувствие у зрителей, скрашивали жизнь и наполняли её динамикой. Семья сосредоточилась на борьбе с недугом: больному ребёнку отдавали все силы и время - не спускали с него глаз, ни на минуту не оставляли одного - все это видели и жалели безутешных и преданных родителей. И всё же, однажды он сумел сбежать... Говорили, что видели его среди часовщиков и, как будто, даже близко от логова философа...

Пятипалый рок был единственным, что равняло всех - никто не был защищён от его ужасного появления. Сминались шёлковые небеса, в воздух взлетала шкатулка или гребешок и исчезали, словно втянутые в воронку смерча. Их больше никогда не видели и после явления, горожане несколько дней были особенно торжественными, чинными и вежливыми друг с другом. Говорили: "Пронесло" и "Все там будем". Отдавали друг другу старые долги и гладили детей по голове. Но если пятипалый долго не являлся, начинались беспорядки - скандалы и даже потасовки. Терялся ритм - словно давало перебои сердце. Казалось, не хватает воздуха и, вот-вот, в грудь вопьётся страшная игла, но небеса сминались навстречу молитвам и таинство жизнеутверждающего проистечения продолжалось...

Галантерейная лавка была на бойком месте - рядом с пивной, и захмелевшие прохожие легко расставались с пятаками, чтобы купить какую-нибудь безделушку, а в соседнем доме - наискосок - была женская гимназия, и барышням всегда были нужны ленты и бисерные кошельки... Витрина обновлялась почти каждую неделю.

1998г