Какая-то женщина, плохо одетая, с заплаканными глазами, подсаживается ко мне и просит взглянуть на ее прошение, - так ли там написано? В прошении какая-то несообразность. Я советую ей показать прошение офицеру, так как видела, что он уже чье-то просматривал. Она боится, просит, чтобы я показала. Я подхожу с ней к офицеру и обращаю его внимание на просительницу. Голос обыкновенный, ни в чем не проявляется волнение. Я довольна. Кошмарной тяжести, давившей меня со вчерашнего вечера, нет и следа. Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло как задумано.

Адъютант повел нас в следующую комнату, меня первую, и поставил с краю, а в это время из других дверей вышел Трепов с целой свитой военных, и все направились ко мне.

На мгновенье это смутило, встревожило меня. Обдумывая все подробности, я нашла неудобным стрелять в момент подачи прошения: и он, и свита на меня смотрят, рука занята бумагой и проч., и решила сделать это раньше, когда Трепов остановится, не доходя до меня, против соседа.

И вдруг нет соседа до меня, - я оказалась первой…

"Не все ли равно: выстрелю, когда он остановится около следующей за мной просительницы", - окрикнула я себя внутренне, и минутная тревога тотчас же улеглась, точно ее не было.

Черкнул что-то карандашом и обратился к соседке.

Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.

Екнуло сердце, опять нажала, выстрел, крик…

"Теперь должны броситься бить", - значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.

Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.

Револьвер я бросила, - это тоже было решено заранее, иначе, в свалке, он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала.

"На преступницу напал столбняк", - писали потом в газетах.

Вдруг все задвигалось: просители разбегались, чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон.

Предо мной очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала): глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычанье, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила из всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, - меня повалили и продолжали бить.

Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец в камере.

Около меня началась борьба: кого-то отталкивали, - должно быть Курнеева.

Мне помогли встать и усадили на стул… Мне казалось, что я была все в той же комнате, где подавала прошение, но предо мною, несколько влево стены, шла вверх широкая лестница без площадки, до самого верха противоположной стены, и по ней, спеша и толкаясь, с шумом и восклицаниями спускались люди. Она тотчас приковала мое внимание: откуда взялась тут лестница, - раньше ее как будто не было и какая-то она точно не настоящая, и люди тоже не настоящие. Может быть, мне это только кажется, - мелькнуло тут же в голове. Но меня увели в другую комнату, и вопрос о лестнице так и остался у меня под сомнением и почему-то целый день, как только оставят меня на минуту в покое, так она и вспомнится.

Комната, в которую меня перевели, была большая, гораздо больше первой, у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла широкая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, - из свиты градоначальника, кажется, никого.

Я внутренне даже усмехнулась: "Вот я же его учить должна!"

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

В этом "ты" не было ничего враждебного, так - по-мужицки.

В группе сановников произошло движение, и они направились в мою сторону. Это вернулись полицейские, посланные произвести обыск по фантастическому адресу, выставленному мною на прошении.