| НАЕДИНЕ С ПАЛАЧАМИ В последнее время много и даже чересчур толкуется о воинской храбрости евреев. А ведь основная доблесть лучших представителей древнего народа – гражданская стойкость, жестоковыйностъ. Эрих Мюзам характерный и далеко не единственный пример. Мюзам по-немецки означает трудный, и вся его жизнь удивительно соответствует имени. Мюзам и сам находил в своем имени не столько игру слов, сколько предсказание судьбы. Избежать ее он не желал. Психоаналитику, предложившему установить причину его неврозов, он ответил: "Я не позволю отнять у меня неврозы, приобретенные с таким трудом". Мысля себя реалистом, он был на деле добродушным и лохматым романтиком, полным революционного духа. Еще школьником он противился влияниям, которые могли изменить его сущность, и этот дух сопротивления определил линию его жизни, поскольку наделил фатальной привязанностью к обреченным делам. В книге Фредерика Грюнфельда "Пророки без признания" о Мюзаме оказано немного, но с чувством. Эрих Мюзам был сыном фармацевта, родился в Берлине в 1878 году, но рос в Любеке. В одном из автобиографических отрывков он дает лапидарное описание детства так, словно с трудом выдавливает слова: "Не желающие понимать учителя. Никого рядом, кто мог бы понять особенности ребенка, его бунтарство, лень, стремление к внешкольным предметам. Раннее стремление писать поэзию, не поощряемое ни в школе, ни дома, наоборот, принимаемое как отделение от школы и, следовательно, как попытка избежать исполнения ученического долга. Поэзия могла твориться только в глубокой тайне". Будучи гимназистом, он послал текст речи директора гимназии с соответствующими комментариями в местную социал-демократическую газету и был исключен как радикал и возмутитель спокойствия. Он стал учеником, а затем помощником фармацевта, но ни на миг не переставал быть поэтом. Одним из первых опубликованных эссе Мюзама было описание берлинской богемы. Богема, объяснял Мюзам, имея в виду, конечно, прежде всего, самого себя, – "это личность, которая отчаялась установить контакт с большинством собратьев по роду человеческому. Это отчаяние является результатом лежащего в основе его желания быть артистом, человеком искусства, и с этим он пускается в жизнь, чтобы экспериментировать с шансом, перебрасываясь мячом со случайностью и соединяя себя с вечностью, которая всегда с нами ". Богема Мюзама не была антисоциальна. Она противилась принудительному внедрению обычаев, которым противопоставляла скептическое отношение к обществу и его "общепризнанным ценностям", но одновременно выражала великую социальную тоску по идеальной цивилизации. Притом Мюзам не питал утопических иллюзий в отношении коммунизма. Еще в 1906 году, за десятилетие до русской революции, Мюзам предсказал, что государство, основанное на коммунистических принципах, приведет к жизни режим такой казенщины, в сравнении с которым существующее прусское государство покажется праздничным лагерем. Он не видел ни малейших преимуществ в том порядке вещей, при котором Мать Держава выступает в качестве единственного работодателя. Позднее он ввел острый термин "' бисмарксизм" для описания радикализма коммунистически-авторитарного мышления. Тем не менее после Октябрьской революции он некоторое время поддерживал коммунистов в надежде, что они будут осуществлять социализм его типа. За это социал-демократическая партия объявила его поэтом кафе. И впрямь, естественная среда обитания Мюзам была в поэтических кафе, где его можно было найти в любое время импровизирующим абсурдные Непроизвольные куплеты, которыми он славился: Man wollte sie zu zwanzig Dingen, In einem Haus zu Danzig zwingen (Они хотят заставить ее делать двадцать вещей в доме в Данциге). Он исполнял свои поэмы, а затем пускал шляпу по кругу, поскольку другого источника доходов у него не было. "Ничто не свято для этого бунтаря, – писал о нем один из хроникеров берлинской жизни. – Нет в германском лексиконе слова, которое он не вывернул бы наизнанку в своих «Непроизвольных куплетах», и нет ни единого благополучного посетителя кафе, из которого он не ухитрился бы извлечь талер в качестве гонорара за свое искусство ". У него была профессорская внешность. Маленького роста, плотный, с дикими волосами и густой рыжей бородой, мясистый нос, очки, постоянная мягкая улыбка на лице. Он хорошо играл в шахматы и в разговорах предпочитал политику искусству. О нем говорили, что он неизлечимо болен политически... В бытовом отношении Мюзам был минималистом. Он спал в пригородных сараях или пользовался гостеприимством друзей. Философ Густав Радбрух вспоминает, что, когда он жил в Берлине в начале века, Мюзам периодически оставался бесприютным. "Он проводил ночи в кафе Дас Вестенс, а потом почти каждое утро стучался в мою дверь в шесть утра, чтобы немного поспать. Однажды он пришел без пальто, так как отдал его замерзавшему нищему ". В 1907 году тридцатилетний поэт направился в Париж через Швейцарию, где провел некоторое время среди русских революционеров-эмигрантов в Анконе, а затем пересек Альпы пешком. В Симплоне он на протяжении трех дней дискутировал теологию с монахом-бенедиктинцем, державшим приют для пешеходов на середине пути. В монпарнасских кафе Парижа Мюзам оказался в своей среде в компании с Пикассо, Паулем Фортом и Жюлем Паскиным. Сатирическая "L’Assiete beurre" публиковала его стихи. Ночи он проводил в ла Пин Ажиль, кабаре Монмартра, творчекой лаборатории, переполненной поэтами, певцами и хорошенькими девочками. В этом кафе не было разницы между слушателями и исполнителями. Когда в следующем году Мюзам вернулся в Берлин, он подытожил свои впечатления фразой: "Париж живет, Берлин функционирует". Мюнхен, казалось, предлагал более адекватную атмосферу для человека типа Мюзама, и на десятилетие он становится видным членом швабского литературного эстеблишмента, несколько своеобразным, однако никогда не имевшим ни гроша, поскольку раздавал все, что зарабатывал. Читателям мюнхенского еженедельного "Симплицимусс" он был уже известен как автор наиболее злободневных баллад, как то "Баллада о психологии наследника все еще живой тетушки", поэм, гимнов типа "Вегетарьянские гимны" – ритмический календарь обездоленных. Песнями, социальными сатирами, эссе о путях благоустройства мира он заполнял страницы своего единолично издаваемого "Журнала гуманности" с сардоническим названием "Каин". Драматург Франк Ведекинд, собутыльник Мюзама по "Торгель-штюбе", винному бару, примыкающему к мюнхенскому Большому пивному дому, однажды предупредил Мюзама, что его политическая ориентация в разладе с его литературным даром. "Ты словно вольтижер, стоящий на конях, скачущих в разные стороны, они разорвут тебя пополам". – "Если я позволю хоть одному коню сбиться с пути, – возразил Мюзам, – я потеряю равновесие и сломаю себе шею". Мюзам писал лирические поэмы, героинями которых были простые коривоногие девушки с кудряшками, по женился он на красавице Криценции, Зензл для краткости, которую друзья описывали как архибаварскую крестьянку. Она безмерно была предана ему, и он ей. "Эрих был наиболее внимательный муж из всех, кого ты только можешь себе представить, – писала она сестре через три года после его убийства. – Кроме того, он всегда был ужасно горд мною. "Моя жена делает все сама!" Он наполнил мою жизнь далеко за пределами своей жизни. Я знаю, что люди умирают не совсем, каждый оставляет вековую тень за собой. Но Эрих, он стоит за мной, он ходит рядом со мной, он остается со мной. Когда я мечтаю, я никогда не помню о том, что он мертв ". В своих предвоенных эссе Мюзам атаковал милитаризм, который лежал в основе кайзеровской Германии и который породил культ щелкающих каблуками офицеров, охарактеризованных Ницше как "послушание и длинные ноги". Мюзам внушал своим читателям, что армия так же опасна, как и аморальна. "Патриоты" начинают свою деятельность с детей. Антимилитаристы тоже должны начинать с детей. Детей должно учить, что война это убийство. Им должно внушить отвращение и ненависть к убийству ". Помимо всего прочего, гарнизонное государство неэкономично. "Сотни тысяч молодых людей, наиболее способных к трудовой деятельности и обзаведению семьей, оторваны от нормальной деятельности и одеты в комические цветные костюмы, в которых все они выглядят, как один... " Когда война вспыхнула, писклявый голос Мюзама утонул в радостных воплях и маршевых песнях. Несмотря на антивоенную агитацию, правительство не сочло его опасным и не заключило в тюрьму, как Розу Люксембург. Лишь когда он наотрез отказался записаться в Патриотический вспомогательный фронт, то был признан сознательным противником и посажен за решетку. И вдруг, после многих лет изоляции и отрыва от социальной жизни Германии, он обнаружил себя в центре не писчебумажной, а подлинной революции: 8 ноября 1918 года лидер независимых социалистов Баварии Курт Эйснер добился от мюнхенского гарнизона поддержки в провозглашении Баварской республики. Эйснер был одаренным человеком и государственным деятелем, прекрасным оратором, но обладал одним "дефектом": в Швабии он оставался берлинским евреем-интеллектуалом. Как и наиболее заметные фигуры его кабинета – Густав Ландауэр, Эрнст Толлер и Эрих Мюзам. Отчасти – а может, и не отчасти, быть может, во всей полноте – прав был Кафка, когда год спустя после революции, упрекая евреев в том, что они превзошли себя, он писал Максу Броду: "Они всегда толкали Германию к вещам, которые она могла воспринять лишь медленно и на ее собственный манер, но которые были обречены на отторжение, поскольку пришли от людей со стороны ". Результаты не замедлили сказаться. Три месяца спустя Курт Эйснер был убит. Характерно, что убийца его, граф Арко Вэлли, был человеком, уязвленным своим еврейством (его мать была еврейкой). Своим поступком он как бы утверждал собственное тевтонство в глазах друзей по Туле-клубу и одновременно отделял себя от евреев по ту сторону баррикад. В последовавшей за убийством Эйснера краткой гражданской войне Республике солдатских и рабочих депутатов была ликвидирована предтечами гитлеровских штурмовиков, а лидеры поверженной республики были судимы военным трибуналом и обвинены в измене. Мюзам был приговорен к 15-летнему тюремного заключению и освобожден лишь в декабре 1924 года, после гитлеровского Пивного путча и кратковременного отката Германии политическому центру. Тюремное заключение Мюзам отбывал в знаменитой тюремной крепости Нидершененфельд, где политических заключенных содержали столь сурово, сколь это вообще было принято в те, сравнительно еще вегетарианские, времена. Его часто переводили в одиночку – за написание "подрывных" стихов, за оскорбление баварского министра и за любые мелкие нарушения тюремного режима. Видимо, было в нем нечто недопустимо независимое, шокировавшее тюремщиков. За попытку привлечь внимание тюремной администрации к тому, что многие заключенные нуждаются в психиатрическом лечении, он был наказан семинедельной камерой-одиночкой. "Это даст Мюзаму возможность решить, стоит ли становиться лидером, защищая права других заключенных", – резюмировала тюремная запись. Между тем, оглохнув на одно ухо и приобретя в заключении болезнь сердца, Мюзам продолжал, добывая бумагу где только возможно, писать свои поэмы и пьесы. Еще с первых контактов с законом ему сделалось ясно, что ему с его внешностью платить придется не за одни только политические взгляды. Ваше имя? – директор спросил. Я сказал. Рожден? Да! Когда, я имею в виду. Я дату назвал. Религия? Вас не касается. Отлично! Запишем – еврей! И клерк зафиксировал это. Приезд Мюзама в Берлин после освобождения из тюрьмы вызвал столпотворение, для разгона которого полиция прибегла к резиновым дубинкам. А Мюзам, верный себе, все свое время отдавал освобождению других политзаключенных. В этом он пользовался помощью коммунистической организации МОПР до тех пор, пока не узнал, что она игнорировала призыв о помощи заключенных в СССР анархистов. Он немедленно порвал с МОПР, сказав, что призыв к амнистии не должен затихать на границах России. Поскольку программа ни одной из политических партий не удовлетворяла его полностью, он вернулся к изданию крохотного эксцентричного журнала и писанию на берлинском диалекте стихов, публиковавшихся в одном из недельных альманахов. Толпы молодых людей собирались слушать его стихи. Их подкупило то, что Мюзам не был ни доктринером, ни фанатиком, но всегда был прав и не стремился к этому, зато умел быть привлекательно смешным. Но главное – он всегда оставался непримиримым к несправедливости. На фашистском глазу такое бельмо не могло быть терпимо. Для Гитлера Мюзам был куда опаснее коммунистов. Коммунисты, по крайней мере, придерживались дисциплины, их можно было обратить в иную веру, что Гитлер и сделал: всего 11 тысяч коммунистов погибли в гитлеровских концлагерях, в тысячу раз меньше, чем в сталинских, остальные были обращены и примерно воевали за дело рейха. Мюзам же был пацифистом, непримиримым к государственному принуждению, пропагандировавшим свободу личности. Фатальная привязанность к обреченным делам... В марте 1933 года, немедленно после поджога рейхстага, на Мюзама, как и на других левых интеллектуалов, была организована облава. Друзья предвидели это и достали ему билет в Прагу. Знакомый, за которым тоже охотилось гестапо, помогал ему паковать бумаги и книги. Свидетельство сохранило для потомства поведение Мюзама в его последние часы на свободе. Глаза его сияли на бородатом лице. "Поехал бы ты, если бы мог?" – спросил он друга и, услышав утвердительный ответ, тут же вручил ему свой билет третьего класса в Прагу. Молодой человек, не задавая лишних слов, бегом пустился на вокзал с билетом, который предназначен был для спасения жизни Мюзама. Утром Мюзам был схвачен штурмовиками. Ему было 55. Больше он не вышел на свободу. Последующие семнадцать месяцев его истязали нарастающим темпом. Сперва место заключения был лагерь Зонненбург, затем Бранденбург и, наконец, Ораниенбург. При встрече в Зонненбурге ему для знакомства разбили очки, выбили зубы и клочьями вырывали волосы. Затем поставили лицом к стене с повязкой на глазах и сказали, что сейчас пристрелят. Он сорвал повязку, по вернулся к своим мучителям и крикнул, что хочет видеть свиней, Которые собираются его убить. Но это было лишь развлечением стражников, приказа убить, видимо, еще не поступало. Другой узник Бранденбурга, которому удалось бежать в Прагу, описал впоследствии, каким публичным унижениям подвергался Мюзам наряду с рутинными избиениями, доставшимися на долю почти всех заключенных. 12 октября 1933 года Мюзам был поставлен перед строем узников. Эсэсовец Шмидт произнес следующую речь: "Поглядите на эту жалкую образину, на эту живую мишень. Таковы ваши лидеры! Это Эрих Мюзам из Республики солдатских и рабочих депутатов. Это ты, Мюзам?" – "Да, это я!" – сказал Мюзам. – "Смотрите, эта еврейская свинья даже горда собой!" – завопил Шмидт и нанес Мюзаму такой удар в лицо, от которого Мюзам опрокинулся навзничь. В том же лагере в ноябре Мюзам попросил разрешение написать письмо к жене. Реакция не замедлила последовать и на сей раз. Мюзама вызвали в канцелярию. "Дай-ка мне свои руки, Мюзам", – потребовал штурмовик. Мюзам спрятал руки за спину. Ему вывернули руки и сломали оба больших пальца. "Теперь можешь писать". В результате избиений Мюзам почти полностью оглох и ослеп. Особенно злило мучителей то, что из этого маленького хилого человечка не удавалось исторгнуть крика. Ораниенбургский лагерь, в который Мюзама перевели в феврале 1934 года, славился особой изощренностью издевательств. В квартире одной из жертв гестаповцы нашли шимпанзе, которого и подсадили в камеру Мюзама. Предполагалось, что рассерженное животное, обладающее к тому же огромной силой, изобьет и покусает поэта. Вместо этого обезьяна впервые, возможно, со времени разлуки с хозяином почувствовала возле себя подлинно людское существо, обняла Мюзама за шею и стала целовать его. Вероятно, и Мюзам впервые за долгие месяцы ощутил живое тепло, он ласково говорил с животным и гладил его. Разъяренные гестаповцы вытащили шимпанзе из камеры и на глазах Мюзама замучили насмерть. Надо полагать, в это время их стали уже поторапливать сверху. Но соблюдая еще некоторый контракт с мировым содружеством, которому концлагеря представлялись гитлеризмом в виде воспитательных или перевоспитательных учреждений, нацисты желали получить смерть Мюзама от него самого в виде отказа от жизни. Мюзам понимал, что его подталкивают к самоубийству, но, в отличие от многих, не вынесших мук и совершивших его, отказался сотрудничать с палачами. "Я не сделаю эту работу, не стану собственным палачом, я предоставлю это другим". 9 июля 1934 года его вызвали в канцелярию лагеря и сказали прямо: даем тебе 48 часов, чтобы покончить с собой, но если ты не сделаешь этого, мы возьмемся за тебя сами ". 48 часов были использованы Мюзамом, чтобы сказать своим товарищам по заключению вышеприведенные слова. По истечении срока его увели, назад он не вернулся. Изуродованное тело его нашли в петле в туалете, но профессионально завязанная петля выдала убийц. В петлю тело поэта было засунуто мертвым. Последним актом трагедии Эриха Мюзама надо считать судьбу его литературного наследия. Хоть он писал уничтожающие сатирические и комические стихи, серьезные его произведения трудны своей высокой честностью и в свое время остались непонятыми. Характерно для Мюзама даже название его произведений: "Освобождение общества от государства ". При жизни Мюзам заклинал свою жену Зензл не искать помощи в СССР. Зензл сумела собрать рукописи поэта и переправить их в Чехию через Чешское посольство в Берлине. Но в 1935 году она все же приехала в Москву, а затем передала Московскому литинститугу им. Горького исключительное право распоряжаться рукописями мужа. В СССР умели заманивать. Зензл организовала также доставку рукописей из Праги в Москву, после чего на десятки лет исчезла в ГУЛАГе. Она пережила Сталина и вышла на волю, но судьба рукописей неизвестна. Лишь горстка громадного литературного наследия Мюзама опубликована после его смерти, остальное то ли уничтожено, то ли томится в неволе. Не скоро еще история раскроет даже сохранившиеся сокровища… Если только они еще не присвоены другими. В этом случае – никогда. Петр МЕЖИРИЦКИЙ ЕВРЕЙСКИЙ МИР, 24 января 1997 г. |