| Р У С С К И Й Если спрашивали, как дела, он отвечал: "Близятся к кровавой развязке". И переходил к делам спрашивавшего. Он приехал к нам из СССР в семьдесят пятом, сорока лет, с маленьким английским и двумя профессиями: инженер-механик и историк. Это меня с ним роднило, мне после университета так и не повезло работать по моей специальности в "Свободных искусствах". Сука-жизнь себя покажет, говаривал отец, она себя и показала, пришлось-таки пойти на курсы компьютерного черчения – благо, сделал я это вовремя и прослыл столпом с одним лишь законом Архимеда в извилинах. Вот он был инженер заметный за милю. Хоть свое "Владимир" он сразу же обрезал до "Влад", в цехе его иначе как "Доктор Влад", не звали, пока он не влип в конфликт с участком сварки. В цехе он настолько очевидно все понимал, что мастер механического участка, перед которым робел даже президент, такая у него пасть, сходу предложил: "Слушайте, Док, почему бы вам не украсить наш шахматный турнир? – Я плохо играю, – возразил Влад. – Пустяки, – перебил мастер, – по вашему лбу вижу, что ваше "плохо" нам будет в самый раз". Лоб у него был высокий и добрый, хоть как-то и не идет лбу такое определение. Мягкие черные волосы без проседи, темные брови, карие глаза – все доброе. Вкалывал он так, что толстый Джим вечно шипел о штрейкбрехерстве. Меня потянула к нему застенчивость, светлый взгляд, это меня проняло, я стал вытаскивать его на беседы. Он стеснялся, а когда я, чтоб подбодрить, сделал ему комплимент, пожал плечами: никогда он не сможет выразиться по-английски так, как по-русски. Я предложил учить по слову в день, словарь будет на триста слов в год богаче, преимущественно за счет более высокого, чем будничный, уровня, начнем, например, со слова, обозначающего слова, одинаково читаемые слева направо и справа налево... Палиндром, сказал он, и мы стали хохотать, словно дружили с детства и вспомнили давнюю историю. Ладно, сказал я, вот другое слово, рыре мало употребляемое, оно – лайбэйшн – означает дринк, причем есть два вида дринка, предобеденный и послеобеденный, соответственно прэпрендиал лайбейшн и пострпрэндиал лайбэшн, так выражаются лорды. Следующие три дня не давай мне заданий, я буду учить эти три слова, сказал он с убийственной серьезностью, и мы снова стали хохотать, тихо, чтобы нас не засекли и не продали. Позднее я познакомился с его родственником, который не так много пил, как Влад, зато неплохо говорил по-английски, и он рассказал, как пытался объяснить Владу, что индустрия в Америке дышит на ладан; инженер – это ископаемое, а Влад – пишущий человек, пусть зарегистрируется на вэлфейре, будет сидеть дома и писать. Влад засмеялся и ответил родственнику: "Штыком и гранатой пробились ребята!" У меня заныло сердце: эти слова Влад произносил в критических ситуациях и однажды пояснил, что они из его детства, из русского шлягера тридцатых годов. Что такое критические ситуации? Мы же не ходили с ним в штыковые атаки. Ну, как-то толстый Джим такого напахал на очередной линии, что собрать-то это собрали, но уж об обслуживании нечего было и думать, в щели между агрегатами змей не пролез бы. Разбираться с разъяренным клиентом послали в Миннесоту инженера из отдела заказов и Влада в качестве дизайнера. Прибыв на место, Влад заэскизировал переплетение труб и металлоконструкций. Сборочного чертежа, конечно, не было, толстый Джим не освоил еще компьютер, слепил все стародедовским способом, так оно и вышло… Влад вернулся, а мне поручили его деликатно поторопить; я пялился на эскиз, вся жуть была ясна, неясно было, как выйти из этой жути за день, клиент не дал больше, клиента тоже понять можно, день обходился в кругленькую сумму. Как же ты разберешься, спросил я, а ввести это в компьютер, только ввести, ничего больше, это же работа на добрых три дня. Ничего, сказал Влад, штыком и гранатой... До вечера он сидел и глядел на эскиз, а наутро уже занимался текущим проектом. На мой вопрос ответил, что проблема решилась за счет подвески всей этой путаницы к единой раме. Однажды он рассказал, как впервые набрался смелости и позвонил по объявлению. По заранее составленной бумажке прочел невидимому собеседнику: требуемое совпадает с его специальностью, он инженер, знает процессы, включая то-то и то-то, и не простую сварку, но сварку толстых листов и даже шлаковый переплав… Вот уж это было совсем лишнее! Владелец спросил: "У вас странный акцент, вы русский?" – "Почти, – сказал Влад, – но я не шпион, напротив, я из тех, кого обменивают на доступ к вашим секретам..." Это у него было отработано заранее, такой своеобразный тест, Владу хотелось попасть к боссу с чувством юмора. Но у этого с юмором было неважно, и он ответил: "Я не работал с русскими, не знаю их квалификации и предпочитаю не рисковать". Я сказал, что после такого душа пошел бы в мусорщики. Влад рассмеялся: "Что ты, мусорщик – это профессия для старых американских семей! Надо, чтоб тебя рекомендовали, это же престижная должность!" Когда он устроился на очередную работу, уже не дизайнером, а инженером, выбранный из списка в восемьдесят претендентов, он ввернул им этот эпизод и закончил его фразой: "А сейчас русский инженер в компании – это вроде русского хоккеиста в команде". Мы проработали два года, но ему я говорил то, чего не открывал никому. Кто-то скажет – "не боялся пересечений". А я скажу: он слушал. Насчет пересечений, впрочем, верно. О нем я точно знал, что он не пойдет стучать менеджменту. Однажды прошло сокращение, уволили слесаря Стива, парня с такой вот пивной будкой. А Стив приди и скажи: у нас право старшинства, желаю им воспользоваться, пусть увольняют того, кто проработал меньше, берусь выполнять его работу, хоть бы и с его зарплатой. Меньше проработала крохотного росточка Мари, ее на этом же заводе придавило электрокарой, переломало бедра, а заодно повыбивало зубы, и она работала рассыльной, ковыляла по этажам, разносила чертежи. В том, что Стив польстился на ее место, никто не увидел ничего дурного, включая меня, а Влад сказал: "Я бы сгорел от стыда, если бы вытеснил калеку". У меня кровь прилила к лицу, представил, что сейчас будет: "Кто ты такой, советскую твою так и этак, чтобы морали нам читать?!" И точно, встал старина Уолт и сказал: "Человеку нечего стыдиться, если он кормит семью!" Тем не менее, дело вдруг представилось с точки зрения Мари, и на Влада дружео вознегодовали, потому что у нас социальный эгоизм в крови, а у него нет, он среди нас как Иисус непорочный. Но он-то наших чувств не понимал, он даже язык еще слабо знал, это его спасало, он такое пропускал, за что уже не по морде бьют – по печени. Вот и теперь он тянул: вы правы, но пнуть калеку! ей же иной работы не найти! Все в нашем отсеке повставали и ушли, остались лишь он и я, и он сказал: опять я влез, лучше бы мне вовсе без языка, но и с языком я, наверно, чего-то никогда у вас не пойму. Я промолчал. Соседи стали возвращаться, кроме Уолта, он пошел в цех, Стив ему доводится родичем. Толстый Джим имел уже два предупреждения за лень и не упустил случая высказаться. Есть такие кайки, у них морщинка на лбу, и за эту дурацкую морщинку начальство их почему-то любит. Заткни пасть и быстро спрячь харю под стол, сказал я на сленге, которого Влад понять не мог, иначе, будь я проклят, драться ты будешь не с ним, а со мной, ленивая свинья. Вошел наш ведущий, Джордж, и направился к Владу, тот проектировал какое-то устройство, какого у нас никогда еще не делали, и Джордж рассудил, что, раз ни у кого нет опыта, надо поручить Владу. Последнее слово осталось таким образом за мной, но я был готов к раунду бокса, если Джим возникнет поасле ухода Джорджа. Джордж бормотал скороговоркой, не знаю, как Влад его понимает, я и то переспрашиваю, а Влад нет, какое же это для него напряжение! Джордж ушел, и Джим не возник, а Уолтер вернулся из цеха с ледяным лицом и не проронил ни слова. В конце дня Влад подошел: – Мне неважно, что думают другие, но ты… Поедем на preprendial libation? У меня на тот день было намечено что-то, но Владу после пивной надо было пилить пятьдесят миль, а мне десять, не мог же я ему отказать. – Понимаешь, – сказал он, когда мы взяли свои дринки, я "Кровавую Мэри", а он тройной бренди, – я ведь с Луны свалился. У нас не ваша ментальность, не нормальная. Нас учили – и научили! – что человек не о себе должен думать, а о других, и о нем пусть позаботятся другие. Глупо, конечно, но, с другой стороны... Нет? Каждый за себя, и все в порядке, да? И глядел в глаза, и мне показалось, что он прав, что я для других, будь я проклят, и пусть обо мне позаботятся! И мы набрались в стельку. А, приехав домой, я сделал себе еще мартини – перебить настроение. Утром, конечно, проспал, позвонил на работу, сказал, что проблема с машиной, явился позже. И узнал, что Стив уволился, что беззубая Мари уже побывала здесь и целовала Влада. Он был молчалив, Уолт смущен, а скотина Джим равнодушен. В следующую пятницу его уволили. Влад сокрушался и подарил ему дорогую вещь, эмалевую картинку русской работы, а Джим за это украл у Влада калькулятор, и Влад много дней его искал и сокрушался: куда мог его засунуть? Похоже, он так и не узнал о нашем варварском обычае – на прощание красть у того, чье увольнение кажется тебе справедливее, чем твое. Потом разразился скандал со сварочным участком. Наша рама приятна на вид, но дорога. Джордж вызвал Влада (об ином кандидате и речи не было) и своей скороговоркой предложил изучить рамы, найти общее, разбить по типоразмерам и – если удастся – создать унифицированный вариант. Влад не обратил внимания на это "если удастся". Суть дела состояла в том, что начальство желало удешевить производство и показать совету директоров красивую цифру. Но снижение трудоемкости означает сокращение численности работающих. Понимал ли это Влад? Он видел сложную задачу: раму выпускали тридцать лет и ничего в ней не могли изменить. Изложу длинную историю кратко. Два месяца спустя, проанализировав около двухсот чертежей рам и несколько сот чертежей других сварных изделий, Влад нашел, что сварка у нас производится не в целях прочности, а в целях эстетики, и предложил модульную раму из промышленных профилей. Трудоемкость ее была в четыре раза ниже. Это означало, что каждые трое из четверых на участке сварки могут быть уволены. Говорили, что мастер-механик на презентации лишь посмеивался, но Влада на турниры больше не звал и стал с ним прохладен. Что же до мастера-сварщика, то тут информация у меня, так сказать, из уст самой лошади: он планерист (взлетает с аэродрома, а садится на ферме соседа) и сам рассказал мне обо всем, а парень он большой и, когда кипятится, от него пар валит. Влад переживал молча. В обед забыл ключ в замке зажигания и захлопнул дверь. Носить запасной ключ в бумажнике он еще не научился, и вообще все обнаружилось, лишь когда мы разъезжались по домам. Стоял холодный мартовский вечер, солнце быстро садилось, паркинг пустел. Возле Влада были только я и один недавно принятый русский. Остальные разъезжались, словно ничего не видя, хотя обычно вокруг терпящего бедствие собирается толпа. Я сбегал в цех, принес полосу жести, сложил крюком и ухитрился открыть дверь. Русский с облегчением уехал. Влад обнял меня и сказал, что этот крюк повесит дома, он соединил дружбу двух великих народов. Да, он так уже насобачился в языке, что мог говорить подобные вещи. И начался разговор. Я понимаю, сказал он, на больших предприятиях у вас процветает наш родимый социализм, всем все до лампочки. Ведь если сократят сварочный участок, то его и вовсе могут слить с механическим, тогда сократят и мастера, тогда, по цепочке, еще кого-то, я все понимаю, мне всех жаль, но куда заведет такое отношение, в русский лес? Мы теряем заказы не потому, что делаем плохо, а потому, что запрашиваем дорого, нам самим это обходится дорого, и клиент уходит, чего же мы добьемся, сохраняя рабочие места для всех? потеряем работу все? Я понимаю, жизнь сложна, и она почему-то ставит в такие положения именно меня, но я с этой лампочкой там не мирился и здесь не могу… С этого времени у него прибавилось хлопот. И чертежи ему теперь приходилось проверять так, чтобы ни один размер не мог быть прочитан ложно, потому что именно так его и читали. Напряжение вокруг него росло, он нервничал и оттого действительно допускал ошибки. Никого не интересовало, что решения его оригинальны – он не вписывался! Дела близятся к кровавой развязке, стал отвечать он тем, кто спрашивал, как дела. А уволили нас вместе. Я знал задолго, меня уговаривали перейти в штат, это было невыгодно, и я отказался. Других предупредили за два дня. Влад в последний день лихорадочно заканчивал чертеж и проекты передавал так, словно от этого зависела жизнь компании, которой он ни за что не хотел повредить. Перед ланчем приковыляла Мари, принесла шерстяные носки, у Влада печка не работала в машине, плакала. Уолт вдруг шмякнул о стол папку, в которой ковырялся, и сказал: никогда в жизни не видел таких людей, едем на ланч и, будь все проклято, выпьем за ваше будущее, не может быть, чтобы у таких людей не было будущего, и за него надо выпить. И кто это сказал?! Непьющий Уолт! Фронтовик Уолт! Через месяц я нашел работу. Рекомендовал и Влада, но шеф его испугался. С Владом я перезванивался, но не виделся года три. Я работал на одном месте, а он кочевал. Не повезло устроиться в крупную фирму, его ангажировали мелкие, обещая занятость до пенсии и увольняя сразу по решении проблемы, ради которой нанимали. Он понимал это – и ничего не мог с собой поделать, завершал работу в обещанные им самим сроки. На завод по производству столовых приборов из пластика его приняли главным механиком, и он ужаснулся техпроцессу. Лишь складирование и подача пластмассы к прессам были современны, от них он пришел в восторг. Остальное было на уровне каменного века, и на этом фоне директор требовал роботов для упаковки пластиковых обеденных наборов: по штучке – нож, вилка, ложка… Влад возражал: это как поднимать куриные перья домкратом, за двести лет не окупится, до роботов предстоит много иной работы. А что до обеденных наборов, то он берется придумать что-то простое. Тогда владелец взял его на ланч и там, за дружеской беседой, сказал: почему бы тебе не составить список улучшений? Влад взялся за дело с энтузиазмом и завершил в два дня. В частности, со столовыми наборами решил и вовсе элементарно: предложил изготовить форму, отливающую вилку, ложку и нож в связке. Владелец изумился и восторженно бил Влада по плечам. В пятницу его уволили. Когда мы встретились, он смеялся, рассказывая, как приходится воевать за свои решения с теми, кому этими решениями он сберегает деньги. Потом оборвал себя и в подробностях вытянул мои злоключения со сценарием, который у меня приняли и за который не расплатились. Лишь тогда явилась возможность вернуться к нему: чем же он занят сейчас? Я выпытывал небескорыстно, это было то техническое образование, которого я не получил. Каскад решений, всякий раз на другом производстве: то оптика и точная механика, то химзавод, перерабатывавший взрывоопасные ингредиенты, то завод расфасовки клеевых составов. Там не работала вакуумная камера, ну не работала и все, хоть приборы показывали, что работает. Завод собачился с фирмой, ее агент ездил взад-вперед и терпеливо показывал на основной и дополнительный вакуумметры, но пробки упорно не заходили в шприцы. Влад поставил простейший эксперимент. Он взял десять шприцев, наугад наживил в каждый по пробке, закрепил все на одной фанерке и нажал пробками на почтовые весы так, чтобы все пробки полностью погрузились. Разделив показание весов на десять, он получил средний результат усилия, необходимого, чтобы загнать пробку в шприц. После этого ему только и оставалось, что позвонить в свой научно-исследовательский отдел. Ребята, сказал он, с вакуумной установкой все о'кей, но что-то не о'кей с мозгами, назначавшими допуска. Там у вас прессовая посадка. Для прессовой нужен пресс, а не вакуумная установка. И ты еще удивляешься, что тебя уволили, сказал я. Не уволили, сказал он, у них тьма подобных проблем. Не обольщайся, перебил я, им нужны проблемы, это джаб секьюрити, твои дни сочтены, тебя уволят до того, как ты эти проблемы решишь. Так тому и быть, сказал он, разве можно быть такими идиотами и не додуматься до столь простой вещи. Как долго ты до этого додумывался, спросил я. Ну, с часок понаблюдал за их возней и понял. Я тянул бы это год, сказал я, ты ставишь американскую технологию на ракетные салазки. Я опять тебя обижу, сказал он, но, если год, то ясно, почему все обходят Америку, а мы – и я в том числе, поскольку я уже гражданин – теряем целые отрасли. Гражданин, обрадовался я, так выпьем! Дело в том, что, въезжая в страну, Влад не скрыл, что состоял в компартии. Из его рассказов я понял, что в СССР, чтобы состоять в компартии, не обязательно было верить в коммунизм. Не ручаюсь за точность, так, по крайней мере, я понял. Так обстояло дело со многими видными людьми. Влад своей партийности не скрыл, хотя при въезде соотечественники его предупреждали: никакой ты не коммунист и не корчи, пожалуйста, перед ними... Но он поступил по-своему. Теперь коммунизм сгинул, но тогда ФБР все принимало всерьез и отметило Влада вниманием. Сперва несколько раз в год, потом все реже, сперва два сотрудника приезжали на беседу, потом один: "Хэлло, Влад, как дела с пропагандой коммунизма?" Влад сокрушался: "Я из сил выбиваюсь, врастая в вашу идиотскую систему, но советские идиоты там, у себя, такое вытворяют, что вам их не переплюнуть." Так навещали его лет пять, смеялись, а потом сказали: подавай на гражданство. Вы же предупредили, не раньше десяти лет, удивился Влад. Ты так небрежно пропагандируешь, что для тебя мы сделаем исключение, ответил фебеэровец. Мы почтили гражданство глотком, и я спросил: все-таки, как с работой? это же не дело так мотаться, на такие расстояния... Да и без расстояний, усмехнулся он, на предыдущем месте требовали работать по двенадцать часов, готовились к ярмарке – это его особенно рассмешило, уж так по-советски! – и в один из дней за компьютером он почувствовал, что у него крутнулись мозги. Взяли и крутнулись, и он четко подумал: конец! Отшатнулся от экрана, встал с сердцебиением, походил, попил воды и – снова за компьютер. На другой день позвонил врачу, такому же эмигранту, и тот наорал на него: немедленно в отпуск, со смертью играешь, на американскую статистику не равняйся, ты эмигрант, ты не будешь жить столько, сколько живет средний американец. А ты еще и пишешь, добавил я, да если б и не писал, это расходование времени, бензина, машины, себя... Не жалей меня, сказал Влад, я высказываю в глаза высокооплачиваемым тупицам все, что о них думаю. Цена правды высока, но знаешь, какое ни с чем не сравнимое удовольствие сказать правду? Да, сказал я, это приятно, но не слишком ли высока может оказаться цена? Ты намекаешь на мою статью? (Я позабыл сказать, он к тому времени опубликовал статью на английском и прислал ее мне, и я понял: не приведи Бог попасть на его русский язык. Статья была о золоте КПСС). Да, сказал я, жизнь журналиста дешева, как жизнь собаки. Мы – отработанный материал, сказал он, на нас им плевать, им страшны пишущие там, у них. Он погиб в автокатастрофе. Выехал на встречную полосу. Банально, но ведь, образно говоря, он проездил по встречной полосе всю жизнь... Родственник, который мало пил, но говорил по-английски, за поминальной рюмкой намекнул, что по наводке оттуда кто-то столкнул Влада с дороги. Там, конечно, серьезные парни, но, я думаю, Влад просто уснул за рулем. Или опять крутнулись мозги, на сей раз безвозвратно. На холодном кладбище было много людей, женщины в мехах, мужчины в дорогих кожаных куртках, и я подумал, что многие, трудившиеся не так тяжко, как Влад, успевали куда больше. Вечерами, вернувшись с той же работы, которую нашел после нашего с Владом увольнения и на которой редко устаю, хоть и прихватываю иногда часок для репутации трудоголика, я готовлю свой мартини. Готовлю мартини и вспоминаю, как Влад спрашивал меня о рецепте, а я объяснял: "Беру чистый стакан, желательно побольше, наливаю в него водку, желательно замороженный "Абсолют"... – Сколько? – Полный стакан. – Ну? – И выпиваю. – А-а! Как сложно!" – выдохнул Влад, и мы стали хохотать, как сумасшедшие. Не жалей меня, откуда-то из сфер говорит он, когда я пью свой мартини за его детскую душу, я высказывал тупицам все, что о них думал. Цена правды высока, но знаешь, какое это ни с чем не сравнимое удовольствие – сказать правду?! |