Раздел II
Тексты о "Медицинской Герменевтике"

Борис Гройс
Микробы искусства

Все объекты, акции и инсталляции "Медгерменевтики" сопровождаются подробными комментирующими текстами. Комментируется, как правило, произведение искусства, если оно убого, слабо, немощно, ущербно - короче, если оно больно. Точно так же говорят о человеке, а не с человеком, лишь тогда, когда он болен, когда ему требуется поставить диагноз и прописать лекарства. Комментарий - тоже своего рода лекарство: он придает больному произведению искусства смысл, истину, содержательность - благодаря ему оно снова обретает здоровье, потому что быть здоровым - значит иметь смысл, место в жизни, основание самостоятельного существования. "Медгерменевтика", таким образом, - такого рода медицинская помощь больному искусству, которое страдает нехваткой смысла и силы воздействия, и потому предоставленное самому себе оно выжить не в состоянии.
Все искусство двадцатого века часто обвиняли в том, что оно нуждается в комментарии и потому должно быть признано больным, так как не в состоянии существовать без посторонней, текстуальной помощи. Интерпретаторская работа медгерменевтиков подтверждает этот диагноз, открыто признавая, что их вполне соответствующая духу времени художественная продукция настоятельно нуждается в текстуальной интерпретации. Для каждого недужного произведения искусства выписывается снадобье - в форме письменного разъяснения его значения, от нехватки которого он страдает. Однако уже Платон заметил, что письмо похоже на живопись, поскольку и письмо не в состоянии ответить на вопросы, которые возникают у читателя во время его прочтения. Только живая личность может живой речью сформулировать некоторый смысл и отстоять его. Искусство на это неспособно, потому что оно не говорит, - то есть для Платона всякое искусство изначально больно. Однако и письмо больно, потому что немо - оно в любую минуту может быть отброшено как бессмысленная масса больных или даже мертвых знаков. Поэтому любой спасительный письменный комментарий, который в свою очередь является больным, нуждается в своем дополнительном лекарстве, в своем дополнительном комментарии, который должен исцелить предшествующий комментарий. Таким образом, процесс комментирования, или излечения, становится бесконечным, а здоровое состояние не может наступить никогда. Художники-меднерменев-тики и в самом деле запускают подобный бесконечный процесс комментирования, который сам себя постоянно воспроизводит.
Итак, как уже было сказано, зависимость современного искусства от комментария общепризнанна. Потребность в комментарии возникает инстинктивно, когда зритель оказывается перед современным произведением искусства, явно производящем больное впечатление. В этом случае и в самом деле происходят совершенно спонтанные поиски лекарства. Совершенно иначе обстоит дело с произведениями традиционного искусства или массовой культуры, которые кажутся совершенно здоровыми, то есть воспринимаются как непосредственно очевидные, осмысленные, говорящие сами за себя. Однако такие произведения искусства и тексты также обсуждаются, интерпретируются, комментируются медгерменевтиками - вопреки потребности читателя или зрителя. В результате такого комментирования традиционные или конвенциональные произведения вдруг вызывают у зрителя впечатление непонятности, фрагментарности, бессмысленности и случайности композиции. От медгерменевтического комментария эти прежде совершенно здоровые произведения тоже становятся больными. Комментарий, который в одном случае применяется в качестве лечебного средства, оказывается в других случаях болезнетворным. Процесс комментирования повышает ценность произведений искусства и текстов, которые кажутся бессмысленными - он придает им более глубокий смысл. Зато произведения искусства и тексты, воспринимаемые как осмысленные, от комментирования обесцениваются и распадаются. То, что для больного лекарство, для здорового оказывается самой болезнью.
Эта двоякая функция комментария, который одновременно повышает и снижает ценность, или лечит и вызывает болезнь, показывает, что оздоровление в общепринятом смысле слова никак не является целью "Медгерменевтики". Скорее это нечто, что можно было бы назвать бесконечной болезнью. Ведь всякое здоровье конечно - его пределом является смерть. И не только потому, что больная жизнь таит в себе смерть, но и потому, что сама болезнь - живая. Болезни вызываются различными бактериями или вирусами, или же возникают от различных патологических отклонений в развитии организма, которые, однако, также являются самостоятельными формами жизни. Смерть организма - это продолжение жизни его болезни, от которой он умер. Поэтому попытка стать своей собственной болезнью, жить как собственная болезнь обещает своего рода бессмертие, своего рода уходящее в бесконечность существование. Поэтому болезнь - тоже лекарство. Комментарий, заражающий и разрушающий здоровье произведения искусства своим текстом, в то же время гарантирует дальнейшую жизнь этого произведения и сохранение его смысла в своей текстуальности. Итак, стать здоровым поистине означает стать своей болезнью, продолжать жизнь как своя собственная болезнь.
Искусство как болезнь - старая, почтенная метафора. Можно умереть в своем искусстве и от своего искусства, но можно и продлить жизнь в своем искусстве - жить как своя болезнь в мире, являющемся миром искусства, то есть в "неестественном", бесконечно и безнадежно больном мире. Эта метафора болезни была, между прочим, особенно распространена в русском авангарде. Уже Лев Толстой утверждал, что искусство распространяется как болезнь - инфекционным путем. При этом, считал он, есть дурные художественные болезни, ведущие человека к сумасшествию, к излишествам, к внутреннему краху и даже смерти - и, так сказать, доброкачественные болезни, которые хотя и поражают его тело, однако спасают душу. Искусство провоцирует оба вида болезней, заражая людей. Таким образом, искусство само по себе не является ни дурным, ни хорошим, это неопределенная по своим симптомам болезнь, последствия которой могут быть всевозможными. И эта болезнь, очевидно, переносится маленькими, невидимыми бациллами, потому что глядя на искусство нельзя сказать, почему оно вдруг оказывает такое сильное и длительное воздействие.
Заражение искусством происходит таким образом, как если бы во время разговора со знакомым полагать, что смысл коммуникации с ним заключается в обмене словами. Однако в действительности этот знакомый может быть болен, быть носителем бацилл, передаваемых во время разговора, но невидимых и неслышимых, потому что они слишком малы и к тому же немы. Лишь вернувшись домой и по прошествии нескольких часов человек вдруг понимает, что он заболел. И только в этот момент становится ему ясен тайный смысл беседы с этим знакомым: ему казалось, что это был вежливый обмен репликами, но на самом деле произошел обмен смертельными бациллами, изменившим его жизнь так, как не смогли бы это сделать никакие слова. По Толстому, искусство действует таким же образом: человеку кажется, что он читает слова, видит картины или слышит звуки музыки, однако незаметно заражается и лишь много позже замечает, что его собственная жизнь изменилась, что он заболел.
К той же метафоре невидимых бацилл (или "добавочных элементов", как он их называет) прибегает, например, и Малевич в своей попытке объяснить происхождение и воздействие искусства. При этом он полагает, что каждый человек становится художником только потому, что заражается определенными, так сказать "визуальными бациллами". Эти бациллы - бессознательные визуальные впечатления, не обязательно художественные, которые могут незаметно изменить всю систему восприятия человека или вызвать ее болезнь. При этом, как полагает Малевич, человек будет поступать неразумно, если будет стремиться излечиться от этой заразы, подавляя или даже убивая в себе эти бациллы, чтобы вернуться к нормальному, здоровому состоянию. Совсем наоборот, он должен признать свою болезнь и принять ее как норму, как иную, но равноценную форму жизни - сравнимую с тем, что понимают под здоровьем. Таким образом, и Малевич понимает искусство как жизнь бацилл, как живую болезнь, которая возникает не субъективно, которую следует понимать не как выражение некоторого чувства или мысли, а как тайное действие заразы, которая может передаваться от человека к человеку, от вещей к человеку, но и от человека к вещам. Откуда берутся эти бациллы, куда они уходят и как ими заражаются - все это неизвестно и не может быть выяснено.

Работы "Медгерменевтики" больше всего напоминают мне об этих теориях заражения искусством, созданных Толстым и Малевичем. Комментарии "Медгерменевтики" позволяют диагностировать в различных произведениях искусства и текстах определенные элементы, действующие подобно бациллам, т.е. как бессубъектные, свободно движущиеся, в конечном счете не привязанные к конкретному тексту психические состояния, прямо и неосознанно проникающие в сознание читателя или зрителя - в отрыве от их привычной привязки к сюжету, стилю единству произведения или индивидуальности автора. Речь идет о внутренних болезнях произведения искусства, об элементах текста и произведения искусства, не подчиняющихся общему плану и смыслу произведения. Это объясняет, почему комментарий "Медгерменевтики" работает так, как это было описано выше. "Современным" произведениям искусства, которые с самого начала замышляются как подобные заразные бациллы, комментарий помогает достигнуть своей инфекционной цели, помещая их в подходящую словесную среду, где они могут свободно размножаться. А скрепляющее смысловое единство классических или конвенциональных произведений искусства разрушается с той же целью - чтобы ослабить защитные силы произведения и опять-таки дать возможность содержащимся в нем бациллам беспрепятственно размножаться.
В особенности инсталляция "Швейцария+Медицина" (Цюрих, 1992) следует этой логике. Например, падение профессора Мориарти в швейцарский водопад представляется в общей структуре историй о Шерлоке Холмсе немотивированным, ненужным, излишне драматизированным. Из-за этого данная сцена словно сама выскальзывает из рассказа и начинает вступать в свободные отношения с другими сценами, которые в других рассказах других авторов кажутся столь же излишними и немотивированными. Падение советского агента из окна - эпизод совершенно кичевого советского фильма "времени застоя" - ассоциируется далее с мнимым моральным падением Ленина и Ницше. Затем они связываются с романом Томаса Манна "Волшебная гора", который в значительной мере посвящен таким темам, как болезнь, искусство, моральные мучения и утрата утопий, а также - last but not least - с выставкой Кабакова в Швейцарии, которая интерпретируется также как грехопадение, как профанирование священной болезни советской подпольной жизни, жизни аутсайдера, как изгнание из рая за собственные грехи.
Эта часть выставки несомненно играет решающую роль в ее общем устройстве, потому что медгерменевтики последовательно понимают себя как дети Кабакова. Их выставка показывает, что они также понимают себя как дети грехопадения, изгнания, вины, ссылки, утраты невинности, которые произошли еще до их появления как художников и заразили их неизлечимой болезнью. Однако речь идет не об изгнании из райской полноты в страх постоянного эротического стремления, а об изгнании из русского рая эмоций в буддийский холод Запада. Выставка "19-91" (Цюрих, 1992) обозначает эту цезуру, пролагая между сексуальным вожделением и его объектом временной интервал, который не может быть преодолен. В качестве знака этого буддийского холода и пустоты используется улыбка Кабакова, говорящего "Замечательно!".
Швейцария служит при этом прообразом этой катастрофы, постоянно повторяющейся в воображении художников и постоянно узнаваемой в их других текстах. Почему Швейцария? Наверняка по биографическим причинам, потому что грехопадение их духовных родителей, которое они сами повторяют, действительно произошло в Швейцарии. Но не только поэтому.
Швейцария для находящихся вне ее - страна нормальности и природы, страна здорового естественного состояния, описанного в свое время швейцарцем Жаном-Жаком Руссо. Однако сам Руссо пишет, что природное состояние и l’homme naturel, живущий в этом природном состоянии, - всего лишь плод воображения, грезы, в общем-то больные, одинокие грезы, из которых может возникнуть только литература. L’homme naturel Руссо тоже одинок, обеспокоен, постоянно в тревоге и не может отличить болезнь от здоровья. Один из наиболее известных героев русской литературы - князь Мышкин, возвращающийся в Петербург из Швейцарии. Он и есть l’homme naturel: он не лжет, у него нет социальных амбиций, он во всех отношениях естественен. Однако в то же время он идиот, умственно отсталый - и к тому же эпилептик. Здоровье - крайняя степень болезни. А здоровая Швейцария - всего лишь болезненное видение.
Швейцария - страна медицинская, потому что стремится лечить болезни на природе и природными средствами, потому что это место, где снова можно стать нормальным. Однако быть нормальным - это значит в то же время быть холодным, пустым и не быть художником. Из-за этого Швейцария становится опасностью и падением в бездну. Но если швейцарская нормальность - это усиленная болезнь художника, всего лишь воображаемая литературная картина искушения, греха и духовного возвышения, как собственно и можно подумать, глядя на эту инсталляцию "Медгерменевтики", то тогда Швейцария - страна искусства par excellence. А грехопадение отцов - всего лишь художническая эскапада. И сыновья поэтому полностью свободны, снова бодры и здоровы. Больная Россия - комментарий к Швейцарии, а швейцарская медицина - комментарий к России. Обе страны неразрывно связаны - по крайней мере для "Медгерменевтики" - воображаемой болезнью, которая отнюдь не лишена приятности.