6.2  Трагедия Гёттингена как Выбор Истории

Снова вчитаемся в высказывание Макса Борна из «Введения» к его работе 1909 г. «Теория недеформируемого электрона в релятивистской кинематике» [3]:

Моя теория находится в согласии с атомистическим инстинктом столь большого числа экспериментаторов, что интересная попытка Леви-Чивита [7] описать движение электричества как некую жидкость, свободно движущуюся под действием её собственного поля и не связанную никакими кинематическими условиями ^Z, едва ли заслуживает одобрения. [3,с.291]

Это «высказывание» может быть ключевым для реконструкции идей и открытий Германа Минковского, которые переполняли его в последние месяцы жизни. Только в такой зашифрованной форме Борн позволил себе высказать несогласие с известной ему позицией Минковского и, тем самым, предоставил нам косвенное свидетельство о ней.

Борн даже не упоминает о второй из двух работ Анри Пуанкаре с общим названием «О теории электрона» [9.II]. Это может быть свидетельством негативной реакции Минковского на предлагаемое там решение проблемы электрона, его спасение от распада за счёт сил скалярного (поверхностного) давления, уравновешивающих электрические силы отталкивания. Такое отношение могло быть естественным, если Минковский уже встал на путь, созвучный идеям Леви-Чивита. Тогда процедура Пуанкаре была шагом назад и едва ли заслуживала одобрения, поскольку электрон и не следовало спасать таким образом от распада, искусственно цементируя его статическую конфигурацию заряда. Борну решение Пуанкаре также представлялось искусственным и излишним, но уже по другим соображениям. Совпадающая, в конечном счёте, негативная оценка этого направления развития теории делала излишним для Борна упоминание работы Пуанкаре, как не имеющей перспективы.

Совсем другое дело, – работа Леви-Чивита [7]. Если Минковский:

• высоко оценивал это направление дальнейшей геометризации теории поля и возможности обоснования мира Минковского с помощью лежащего в его основании фазово-конфигурационного аналога,

• склонялся к стационарной динамической структуре электрона, как максимально симметричной реализации возможности существования достаточно устойчивого баланса между взаимодействующими друг с другом полевым набором консервативных гиперболических токов Леви-Чивита и их собственным (результирующим) полем (электрона),

• делился с коллегами и Борном своими соображениями и планами по этим направлениям, увязываемым им в общую программу,

• оставил после своей кончины материалы и наработки по этим темам, полученные Борном по предложению Давида Гильберта для изучения и оценки их значимости, возможности и целесообразности их «должного» издания,

то Борну уже не представлялось возможным просто умолчать об этом. Он был вынужден, защищая свою позицию (и/или выполняя некую установку Гильберта), мучительно искать контраргументы против такой «крайне надуманной» природы атомизма электрона и очередного отхода от ещё только формирующихся в умах современников представлений специальной теории относительности о пространстве и времени. Не знай Борн о высокой оценке идей Леви-Чивита своим учителем и наставником, не зарони ему Минковский сомнений в правильности и непогрешимости избранного Борном пути, не последовало бы даже упоминания о работе Леви-Чивита.

Борну так и не удалось найти что-либо убедительнее атомистического инстинкта столь большого числа экспериментаторов, верой и правдой стоящего на страже неприкосновенности статической модели электрона и прямо с порога отметающего некую жидкость Леви-Чивита (и Минковского).

Судите сами, – могли ли всеми уважаемые учёные, обременённые непомерным грузом ответственности, достаточно серьёзно и заинтересованно отнестись к столь разыгравшимся фантазиям коллег-математиков, вторгающихся на территорию физиков и предлагающих всерьёз строить теорию «твёрдого» электрона на основе некой жидкости, да ещё и не связанной никакими кинематическими условиями? Какой ещё реакции можно было ожидать от учёных мужей, которые добросовестно усвоили точки зрения Евклида, Ньютона и Канта на фундаментальный характер пространства и времени, довели эти представления до инстинкта, подкрепили его стройными аксиоматическими схемами на основе постулатов, не подлежащих сомнению смертными. И чем глубже и отточенней были эти представления у конкретного учёного, чем большее количество моделей и взаимных внутренних и внешних связей открывалось его интеллектуальному взору, тем, следовательно, больше интеллектуального труда и духовных усилий было им вложено в освоение этой области, в эту выпестованную частичку его научного «Я». И тем меньше оставалось надежды на его добровольную и искреннюю готовность пожертвовать этой частичкой своего «Я» в обмен на некую призрачную перспективу обретения взамен чего-то большего и доселе никем не испытанного в должной мере. Иначе говоря, – события имели реальные шансы развиваться в соответствии с тезисом Планка.

Фазовое и конфигурационное пространства аналитической механики представлялись весьма удобными и полезными для решения определённого круга задач, но рассматривались в качестве сугубо вспомогательных математических структур, лишённых своего физического субстрата, какого-либо реального физического содержания. Ситуация здесь очень напоминала ранний этап восприятия отрицательных и комплексных чисел даже крупнейшими мыслителями своего времени, упорно настаивавшими на терминах «невозможный», «иррациональный» и «мнимый», допускавшими их употребление исключительно в силу различного рода «практических» нужд.

Одно дело, – согласиться на вынужденное использование мира Минковского под давлением экспериментальных фактов, которые никак не удавалось корректно и вразумительно описать в рамках представлений об абсолютных пространстве и времени. И совсем другое, – тут же отказаться от ещё и не принятого до конца мира Минковского и приступить к построению «заведомо фиктивного» фазово-конфигурационного мира под нужды некой жидкости, будто бы решающей сразу все проблемы электрона.

Небольшая историческая справка по книге Констанс Рид [12] о трагических событиях, предшествовавших появлению этой и других работ Борна этого периода, связанных так или иначе с реакцией Гёттингена на идеи и замыслы Минковского, оставшиеся неопубликованными…

Летом 1908 года Минковский был на вершине своей творческой активности. В сентябре он представил некоторые из своих новых результатов по электродинамике на ежегодном собрании Общества германских учёных и врачей в Кёльне. Названием его доклада было «Пространство и время»…

Он часто говорил своим студентам в Гёттингене: «Эйнштейн излагает свою глубокую теорию с математической точки зрения неуклюже – я имею право так говорить, поскольку своё математическое образование он получил в Цюрихе у меня»…

Доклад Минковского в Кёльне явился «великим моментом геометризации». За несколько минут Минковский внёс в теорию относительности свою собственную, простую и красивую математическую идею о пространстве-времени, дающую очень прозрачное математическое представление различных описаний заданного явления…

Среди слушателей был Макс Борн, который снова начал проявлять интерес к теории относительности из-за недавних работ Эйнштейна. Минковский уговаривал Борна вернуться в Гёттинген и стать его сотрудником. Ему нужен был специалист со знанием оптики, как у Борна. Однако сначала он хотел, чтобы его бывший ученик более близко познакомился с его собственными новыми идеями в этой области. Он отослал Борна обратно в Бреслау, снабдив его своей последней работой по электродинамике.

В этой работе Минковского этот молодой человек нашёл уже готовым «весь математический арсенал теории относительности… в том виде, в каком с того времени его повседневно использует каждый физик-теоретик». Только к началу декабря он счёл возможным для себя вернуться в Гёттинген.

«Затем последовали несколько недель, в течение которых я видел Минковского и беседовал с ним каждый день. Это было счастливое время, полное научной активности, а также богатое опытом личного характера, началом истинной дружбы, насколько разница в возрасте и опыте позволяет употребить это слово».

Во время рождественских праздников Минковский отсутствовал в Гёттингене. Вернулся сюда он в среду 6 января. На следующий день, в четверг, четверо профессоров математики ровно в 3 часа вышли на свою еженедельную прогулку до Керотеля на Хайнберге. Несмотря на окружающие их снежные холмы и голые деревья, это была приятная прогулка. Холодный воздух был наполнен громкими радостными голосами и смехом. «С особой оживлённостью» Минковский рассказывал о своих последних результатах в электродинамике… [12,гл.XIV,c.149-152]

Исключительность всё возрастающей роли Минковского определялась не только его личными качествами и редким сочетанием глубины проникновения как в проблемы чистой математики, так и в основания электродинамики с её естественной физической геометрией, но и его уникальным статусом близкого друга и «домашнего учителя физики» Давида Гильберта. Последнее обстоятельство могло бы во сто крат увеличить вес каждого его слова и инстинкта, обеспечить беспрецедентное влияние на выбор перспективных направлений физических исследований, на формирование инстинктов молодёжи, стекающейся со всего света на стажировку в Гёттинген, и покидающей его с приобретённым там видением перспективы.

Могло бы, – проживи и проработай Минковский ещё несколько лет, успей оформить должным образом свои идеи и познакомить с ними научную общественность. Могло бы, – прояви Гильберт неподдельный интерес к физической программе Минковского, как он сделал это по отношению к нелинейным схемам Густава Ми и Альберта Эйнштейна впоследствии.

Были созданы почти все необходимые условия для реализации новой, невиданной доселе интеллектуальной связки, которая в ближайшие годы могла бы стать мощным локомотивом познания геометрической природы поля и его источников и навеки быть вписанной в анналы истории торжества творческого духа. Но, – такой перспективе воспротивилось само Небо…

В пятницу Минковский прочитал свою обычную лекцию. После этого он принимал докторский экзамен.

Затем в воскресенье днём, за обедом, он внезапно почувствовал сильный приступ аппендицита. Ночью было решено произвести трудную операцию по удалению разорвавшегося органа.

За понедельник состояние Минковского ухудшилось. Он был в сознании и вполне сознавал безнадёжность своего положения. На больничной койке он изучал корректуру одной из своих последних работ и решал, удастся ли довести ещё не оконченную часть работы до хорошего состояния.

Позже Гильберт вспоминал: «Он выражал сожаление по поводу своей судьбы, так как он ещё так много мог бы сделать; но он решил, что было бы хорошо выправить корректуру, чтобы облегчить понимание и чтение его последних работ по электродинамике». Он сказал, что, возможно, после его смерти будет легче преодолеть сопротивление его новым идеям…

В полдень во вторник, 12 января 1909 года, Минковский выразил желание снова увидеть свою семью и Гильберта. Гильберт отправился сразу же, как только получил известие; однако, когда он добрался до больницы, Минковский уже скончался. Не достигнув сорока пяти лет, он ушёл «в полном расцвете своей жизненной энергии, в середине своего самого счастливого периода работы, на высоте своего научного творчества»…

«Даже врачи стояли вокруг постели со слезами на глазах»…

В четверг днём не было математической прогулки. Вместо неё профессора математики провожали Минковского в последний путь. Снова, заметил Гильберт, было ровно три часа дня.

«Сильные математики были похожи на растерянных людей, – писал один студент родителям после похорон. – По всему было видно, что даже самому Клейну было трудно спокойно говорить. Гильберт и Рунге казались обезображенными, с глазами, красными от слёз». [12,гл.XIV,c.152-154]

Летом 1912 года умер другой Гигант – Анри Пуанкаре. Ему было 56 лет, и 33 года из них он продуктивно работал почти во всех областях математики [и фундаментальной физики!]. За год до смерти он попросил редактора одного математического журнала принять неоконченную статью, посвящённую проблеме, имеющей, по его мнению, важнейшее значение:

«В моём возрасте я могу оказаться неспособным к её решению, тогда как полученные результаты, по-видимому, могут вывести исследователей на новую и неожиданную дорогу и кажутся мне многообещающими, несмотря на то, что они много раз вели меня по ложному пути и мне пришлось отказаться от того, чтобы жертвовать на них своё время.»

Это служило горьким напоминанием его современникам, что времени оставалось мало. Многие из них почувствовали страх смерти, хорошо выраженный в одной из речей, посвящённых работам Пуанкаре, ведущим итальянским математиком Вито Вольтерра:

«Среди многих причин стремления человека к жизни существует одна, из-за которой это стремление приобретает величественную сторону. Она совсем непохожа на те, которые объясняются страхом смерти. Приходит момент, когда в голове учёного рождаются новые идеи. Он видит их плодотворность и полезность, но знает, что они ещё настолько неопределённы, что предстоит ещё много работы, прежде чем публика сможет понять их и дать им справедливую оценку. Если же он осознаёт, что смерть может внезапно уничтожить весь этот мир великих идей и, быть может, должны пройти многие годы для того, чтобы они вновь были открыты, то мы сможем понять желание жить, которое внезапно должно захватить его, и счастье работы должно быть смешано со страхом перед возможностью прекратить её навсегда.» [12,гл.XVI,c.175]

Подход Минковского к теории чисел [объектов физики] был геометрическим, его целью было выразить с помощью геометрии соотношения между алгебраическими числами [физическими величинами]. При этом подходе многие доказательства [фундаментальные физические структуры] становились более прозрачными. Он был глубоко погружён в работу над книгой об этой новой теории, и его письма к Гильберту были полны забот об изложении материала в ней. Окончательный вариант должен был быть «klipp und klar» [коротким и ясным]. Хотя он и называл Пуанкаре «величайшим математиком в мире», Гильберту он писал: «Я не могу заставить себя издавать свои труды в том виде, в каком издаёт их Пуанкаре». [12,гл.VI,c.58]

Столь требовательное и весьма уместное для небожителей отношение Минковского к качеству своих публикаций, высказанное ещё в 1892 году в период работы в Бонне и не претерпевшее смягчения в будущем, обернулось роковым обстоятельством в деле ознакомления современников и потомков с его открытиями в электродинамике…

По предложению Гильберта Макс Борн стал доверенным лицом госпожи Минковской в деле издания физических работ её мужа. Одну из них Борн должен был восстановить лишь по немногим оставшимся заметкам. Он также продолжил дело своего учителя своей собственной работой, посвящённой новому и строгому методу измерения электромагнитной энергии электрона. [12,гл.XV,с.162]

Скоропостижный уход из жизни и науки Германа Минковского представляется решающим событием, надолго сохранившим притязания атомистического инстинкта вне сферы его естественной применимости, отсрочившим избавление от его влияния на представления о природе источников поля, входящих в правые части уравнений поля, где должен править полевой инстинкт Фарадея–Максвелла. Намеченный процесс дальнейшей геометризации был остановлен, а сама идея отвергнута и предана забвению как вздорная и не заслуживающая одобрения. Идеи Леви-Чивита повисли в воздухе, не найдя поддержки со стороны физиков.

Великий момент геометризации после кончины Минковского был низведён (в чём также принял участие Борн) до реализации очень эффективного инструментария, обеспечивающего гарантированную лоренц-инвариантность всех физических величин и безусловно полезного и удобного для разворачивания и укрепления программы Эйнштейна. Такая доктрина открыла физикам широкое поле деятельности по замене всех без исключения величин на их лоренц-инвариантные аналоги или их компоненты. Однако, с математической точки зрения эта программа, будучи заведомо достаточной для получения лоренц-инвариантных финальных величин и уравнений, подлежащих сравнению с опытом, не является, строго говоря, абсолютно необходимой для некоторого класса величин, встречающихся на промежуточных этапах вычислений и выпадающих из конечных теоретических предсказаний. Самой известной величиной такого рода является 4-потенциал электромагнитного поля. Величины подобного рода всегда встречаются парами и входят в выражение, являющееся 4-скаляром. Это открывает возможность замены группы Лоренца на другую, сохраняющую лоренц-инвариантность этого скаляра как целого. Собственно, с подобной ситуацией физики столкнулись при работе с калибровочной инвариантностью и со спинорным уравнением Дирака. Вместе с тем, чрезмерно жёсткие требования, накладываемые на природу соответствующих величин и выбор определяющей группы, так и остались не преодолёнными. И только во второй половине XX века теоретики заговорили об избыточности в наборе релятивистских и квантовых постулатов, накладываемых на «полную» физическую теорию.

По очень странному, на первый взгляд, предложению Гильберта все неопубликованные физические работы, заметки и прочие материалы по этой тематике, оставшиеся после смерти Минковского, предоставляются Борну для изучения и оценки их значимости, и далее, возможности и целесообразности их издания.

Гильберт, принимая это решение, не мог не знать, что:

• Минковский разрабатывал весьма неожиданный и революционный подход к электродинамике и основаниям физической геометрии, объединяя эти две области исследований в единую, жёстко связанную структуру;

• Минковский, оставаясь верным своему геометрическому подходу, выстраивал геометрические структуры под уравнения поля, успешно сочетая его с алгебраическими методами теории групп и их инвариантов;

• Минковский опирался на работы итальянских математиков и принадлежавший им всеохватывающий обзор по «абсолютному дифференциальному исчислению», написанному в 1901 г. Риччи и его блестящим учеником Леви-Чивита [10]. [11,c.210]

• Борн не владел столь обширным математическим багажом в сочетании с чётким видением взаимных связей, что было абсолютно необходимо для квалифицированной оценки идей и замыслов Минковского;

• для прочтения, расшифровки и понимания домашних заготовок, замечаний, набросков, закладок для памяти и пр., сделанных Минковским в процессе подготовительной работы для последующего их использования, для восстановления во всём этом богатстве зашифрованного Минковским содержания, нужно было быть, как минимум, вторым Минковским;

• без квалифицированной помощи математиков, хорошо знакомых с методами работы Минковского, шансы на успешное выполнение Борном возложенной на него миссии были заведомо бесконечно малыми;

• всё, что выйдет из под пера Борна по этой тематике, будет воспринято научным миром как слепок с идей и замыслов Минковского.

Для сравнения обратимся к эталонному образцу отношения Максвелла к трудам своих предшественников и коллег, исполнения своего человеческого и профессионального долга…

Судьба работ Кавендиша по электричеству столь же удивительна, как и судьба их автора… Научная деятельность Кавендиша резко контрастировала с господствовавшим тогда идеалом учёного-джентльмена, посвящающего любопытным опытам лишь часы досуга: он был полностью поглощён своими исследованиями. Но о большей части напряжённых исследований Кавендиша его современники и коллеги по Лондонскому Королевскому обществу ничего не знали. О ней стало известно лишь спустя более пятидесяти лет после смерти учёного. Обстоятельства публикации работ Кавендиша по электричеству таковы, что невольно напрашивается мысль, будто история постаралась наилучшим образом исправить свою же ошибку…

В 1870 г. один из потомков «великого отшельника» герцог Девонширский, будучи покровителем Кембриджского университета, предложил его руководству выделить средства для основания специальной физической лаборатории и учреждения должности профессора экспериментальной физики. Первым «кавендишским» профессором стал Дж. К. Максвелл, с которым мы ещё встретимся в одной из следующих глав. Максвелл энергично принялся за строительство лаборатории и на торжественном её открытии в 1874 г. герцог Девонширский вручил первому директору пачку рукописей Кавендиша, именем которого была названа лаборатория, с просьбой разобрать их и оценить значимость содержания. Казалось, что для физика такого класса, как Максвелл, это скучная, второстепенная работа, лишь отнимающая время от занятий любимой теоретической физикой. Однако вскоре после первого знакомства с рукописями Кавендиша Максвелл увлёкся этой новой, необычной для него деятельностью. Рукописи оказались подлинной сокровищницей, в которой хранились результаты многочисленных, разнообразных и остроумных опытов по электричеству. Максвелл писал одному из коллег:

«…В своих рукописях Кавендиш обнаруживает знакомство с законами параллельного и последовательного соединения проводников… Он провёл весьма обширные исследования в области проводимости солевых растворов в трубках, которые можно уподобить проволокам из разных металлов. Создаётся впечатление, что он достоин ещё больших почестей, так как опередил Ома до того, как были открыты постоянные токи. Его измерения ёмкости заставят нас попотеть в Кавендишской лаб., прежде чем мы достигнем точки, где он остановился.»

Работа по исследованию рукописей Кавендиша заняла у Максвелла гораздо больше времени, чем он предполагал. Она не прервалась даже несмотря на резкое ухудшение состояния здоровья учёного. Уже будучи смертельно больным Максвелл продолжал вести подготовку издания работ Кавендиша по электричеству. Это издание увидело свет в 1879 г., незадолго до смерти Максвелла.

Создатель теории электромагнитного поля творчески подошёл к публикации трудов своего соотечественника. Он не только упорядочил рукописные материалы, но и снабдил их подробными комментариями, многие из которых могут рассматриваться как небольшие самостоятельные научные исследования. Тексту работ Кавендиша Максвелл предослал очерк жизни и деятельности учёного, в котором особенно подробно осветил исследования по электричеству. На основе анализа рукописей Кавендиша, а также свидетельств его современников Максвелл составил почти художественное описание лаборатории, где учёный-отшельник проводил свои электрические опыты. [13,c.68–71]

Параллельно с подготовкой к изданию рукописей Генри Кавендиша и заботами по доводке будущей «колыбели гениев» – Кавендишской лаборатории, Максвелл работал над вторым изданием своей «библии электричества» – «Трактатом по электричеству и магнетизму», первое двухтомное издание которого вышло в 1873 году и быстро разошлось. Болезнь и смерть прервали работу. Максвелл успел подготовить только девять глав из тридцати. Сравнение с первым изданием показывает, что Максвелл замышлял существенную переработку книги. Все девять глав были написаны заново. Второе и третье издание вышли под редакцией учеников Максвелла – В. Ниве и Дж. Дж. Томсона. [14,c.153]

Спешу предостеречь от ложной оценки роли загруженности Максвелла в деле продвижения его работы по подготовке второго издания «Трактата». В действительности, все эти заботы не столько отвлекали, сколько благотворно смягчали (демпфировали) угнетающее его чувство незавершённости проделанной работы, связанное с отсутствием удовлетворительных ответов на стоявшие перед ним ключевые вопросы о природе поля и его источников (токов): – Я не был в состоянии сделать следующий шаг, а именно, объяснить эти напряжения в диэлектрике с помощью механических соображений. [21,c.133] Искусство избавления от этих фундаментальных вопросов Максвеллу ещё было неведомо…

Максвелл, ещё только приступая к построению теории поля, уже в первой своей работе теоретико-полевого цикла «О фарадеевых силовых линиях», говорит, что имеет намерение только показать, каким образом непосредственным применением идей и метода Фарадея лучше всего могут быть выяснены взаимные отношения различных классов открытых им явлений.[13,c.136] И в этой, и во всех последующих работах по теории электромагнитного поля, включая «Трактат», он многократно отдает должное идеям Фарадея. У читателя даже может возникнуть представление, что Максвелл только лишь облекает физические идеи Фарадея в математическую форму: – И в этой, и в последующих работах Максвелл ставил перед собой цель перевести физические исследования Фарадея на язык математических формул. [22,гл.VII,c.154]

К этим эталонным образцам, подаренным нам Гением Максвелла, можно, по праву, добавить пример отношения другого Гиганта – Анри Пуанкаре к идеям Лоренца, ярко выраженного в статьях 1905 года «О динамике электрона» [9.I; 9.II], изданных по-русски Анатолием Алексеевичем Логуновым с массой глубоких комментариев [15].

Пуанкаре [9.I,c.9]: – …Результаты, полученные мною, согласуются во всех наиболее важных пунктах с теми, которые получил Лоренц; я стремился только несколько видоизменить и дополнить их. Идея Лоренца состоит в том, что уравнения электромагнитного поля не изменятся в результате некоторого преобразования (которое я назову именем Лоренца) следующего вида: [преобразования Лоренца].

Логунов [15,c.10]: – Пуанкаре пишет: «Идея Лоренца», но Лоренц до Пуанкаре так никогда не писал. Пуанкаре здесь сформулировал свою основополагающую идею, но приписал её полностью Лоренцу. Он, вероятно, как никто другой, всегда крайне высоко ценил и отмечал каждого, кто дал толчок его мысли и доставил радость творчества. Ему были абсолютно чужды личные приоритетные соображения.

Логунов [15,c.11]: – Необходимо подчеркнуть, что, установив групповой характер совокупности всех чисто пространственных преобразований вместе с преобразованиями Лоренца, оставляющими инвариантными уравнения электродинамики, Пуанкаре тем самым открыл существование в физике принципиально нового типа симметрии, связанной с группой линейных пространственно-временных преобразований, которую он назвал группой Лоренца.

Дополненная преобразованиями трансляций пространственных координат и времени группа Лоренца образует максимальную группу пространственно-временных преобразований, оставляющих инвариантными все уравнения движения частиц и физических полей и носит данное ей впоследствии Е. Вигнером название группы Пуанкаре. Ричард Фейнман об этом написал так: «Именно Пуанкаре предложил исследовать, что можно делать с уравнениями, не меняя при этом их вида. Именно ему принадлежит идея обратить внимание на свойства симметрии физических законов».

Почему Гильберт не привлёк для этой работы Арнольда Зоммерфельда, который был хорошо подготовлен к ней по всем статьям, включая этическую и нравственную составляющие? Прояви Гильберт свойственные ему настойчивость и умение убеждать, когда он этого хотел, включение Зоммерфельда в эту работу стало бы вопросом времени. Почему, наконец, Гильберт не счёл себя лично обязанным принять непосредственное участие в этой работе?

• Возможно, не обошлось без чувства ревности к успехам Минковского со стороны Гильберта, зародившегося ещё в школьные годы в Кёнигсберге, когда юный вундеркинд Герман Минковский успел обойти Давида, который был старше его на два года. Весной этого года «благодаря превосходной памяти и способности схватывать всё на лету» (как позже вспоминал Гильберт) Минковский закончил за пять с половиной лет восьмилетний курс Альтштадской гимназии и поступил в местный университет. [12,гл.I,c.15]

Весной 1883 года пришло известие, что этому мальчику, только 18 лет от роду, совместно с хорошо известным английским математиком Генри Смитом присуждён Grand Prix des Sciences Mathématiques. Впечатление, которое произвела эта новость в Кёнигсберге, можно оценить тем фактом, что судья Гильберт предостерегал Давида, что осмеливаться знакомиться с «таким знаменитым человеком» было бы «неуместно»… Камилл Жордан писал Минковскому из Парижа: «Молю Вас, работайте, чтобы стать великим математиком». Гильберт ясно видел своё счастье, когда оно встречалось. Несмотря на неодобрение отца, он вскоре подружился с робким, одарённым Минковским. Незадолго до этого он заметил о другом застенчивом молодом математике: «Я уверен, что, если подойти к нему правильно, он раскроется». Теперь он явно применял свой искусный подход к Минковскому. [12,гл.II,c.21]

• Возможно, отчасти это можно объяснить тем обстоятельством, что Гильберт в те годы был занят своими собственными работами по интегральным уравнениям и своим местом в математике до такой степени, что не потрудился разобраться в физических работах Минковского. И относился к ним как к недостойным математика попыткам протащить в святая святых путаные соображения физиков. К тому же, Минковский тем самым, не только тратил собственные время и силы на «недостойное занятие», но и отвлекал коллег и его лично от великого служения математике вместо того, чтобы быть ему верным помощником.

• Возможно даже, что смерть Минковского и последовавшие хлопоты были восприняты Гильбертом как некая форма предательства со стороны Минковского по отношению к его миссии. Похожая реакция у Гильберта была отмечена и позднее, когда случилось несчастье с его сыном Францем. Вот свидетельство Рихарда Куранта, сопровождавшего вместе с Гильбертом Франца в клинику: – «С этого времени, – спокойно сказал Гильберт, – я должен считать, что у меня нет сына». «Это было сказано очень грустно, но решительно». [12,гл.XVII,c.183]

И вот, появляется самый важный для физики, потерявшей Минковского, результат проделанной Борном работы. Уже не Герман Минковский, которому судьба не предоставила возможности даже распорядиться вразумительным для окружающих образом своими революционными идеями и наработками, а Макс Борн публикует свою «собственную» работу по гиперболической кинематике [3]. Но, – делает попытку представить в ней дело так, будто выделенность гиперболического движения порождает кинематику недеформируемых твёрдых тел на основе постулатов относительности, что заведомо ложно. В конечном счёте, эта работа Борна бросила тень на глубокую идею Минковского об основополагающей значимости выделенности гиперболического движения в мире Минковского и, в известном смысле, дискредитировала её, увязав в памяти потомков с логически порочным понятием твёрдого тела Борна.

Основная страница – http://www.ltn.lv/~elefzaze/ html/php вёрстка: Александр А. Зазерский ©1998–2005  Александр С. Зазерский