Сайт "Фанфики из России" представляет:

© Сефирот

П…ц в пору цветения сакуры
или Сказание о конце дома Мицусада

байка из жизни самураев и ниндзя J

    ...Если ты появился на свет в старинном самурайском роду, достаточно лишь глубоко задуматься над верностью предкам, презреть тело и разум и всецело посвятить себя служению хозяину.
    ...За счастье принадлежать к клану самурай должен платить своим неукоснительным служением. Он должен быть верным своему клану всегда, даже когда его изгнали в горы или закопали в землю.
    ...Молодой человек должен проверять старшего, желающего стать его любовником, в течение, по крайней мере, пяти лет. Если за это время он ни разу не усомнился в его хороших намерениях, можно ответить взаимностью. Кроме того, старший должен точно так же проверять подлинные намерения младшего.
Ямамото Цунэтомо, «Хагакурэ»

    В семье не без урода.
Русская народная мудрость

Давным-давно в провинции Сэццу враждовали два знатных клана – Иидзима и Мицусада. Вражда их длилась долгие годы; дети врагов вырастали и тоже становились врагами, потому что каждому было стыдно существовать под одним небом с давними противниками своего рода.

В описываемое время главой клана Мицусада был благородный и преисполненный добродетелей Мицусада Кацуиэ. В молодости он служил при дворе сёгуна и был пожалован званием младшего капитана Левого крыла стражи Внутреннего дворца. Соперник же его, Иидзима Сабуро, был просто человек неприглядной наружности и скверного нрава, ничем не прославивший своего имени.

Каждый из них был господином замка с доходом в 50000 коку риса.

Военная удача была на стороне господина Мицусада. Во второй день пятой луны четвертого года Гэнроку [1691] он преследовал отступающее войско Иидзима, намереваясь в решающем сражении покончить со своим врагом.

В час Зайца, когда туман поднимается над землей и капли росы сверкают в первых солнечных лучах, отряды Мицусада двигались по лесной дороге близ местечка Икаруга.

Военачальник ехал на белом коне с черной гривой, в седле, расписанном золотыми гербами. На нем был воротник «кабанья шея», наколенники, инкрустированные серебром, он был опоясан двумя мечами, украшенными золотом; большой меч был длиной в три сяку и пять сун. За спиной высоко поднимался колчан на тридцать шесть стрел с оперением из орлиных перьев. В руках военачальник держал лук, плотно обмотанный посередине побегами глицинии.

Впереди него скакал знаменосец, а позади далеко растянулось войско. Двумя колоннами мерно шагали пешие воины, каждый в одной левой рукавице и в набрюшнике, вооруженный с головы до ног. На шлемах всадников сверкали звезды; рядами, будто гвозди на подошвах обуви, выстроились рукава доспехов. Мощь войска сотрясала небо и землю.

Воины переговаривались между собой, ржали кони и звякало оружие; не сразу обратили внимание, что в лесу не слышно пения птиц. «Должно быть, их распугал шум идущего войска», – думали одни; другие же только испуганно озирались. В клубах тумана, окутавшего стволы деревьев, мерещились призраки чудовищ, и солнце словно бы померкло. Даже самые храбрые вдруг ощутили тяжесть на сердце.

Однако господин Мицусада, будучи отважным воином, повелел войску идти вперед, не задерживаясь.

Вдруг кони ехавших впереди встали, как вкопанные, а за ними и кони остальных; в передних рядах случилось смятение. Весьма удивившись такому поведению своих прежде бесстрашных солдат, господин Мицусада поспешил на голоса, – и что же? Он увидел белую лису, спокойно сидящую на обочине. Лиса эта была размером больше обыкновенной; мех ее отливал золотом. Казалось, ее не пугает множество вооруженных людей. Когда же на нее закричали, пытаясь прогнать с дороги, она лишь слегка поводила мордой, не сводя с людей странного пристального взгляда. Глаза ее горели красным огнем. В нее стали бросать камни и палки, но не могли попасть. Наконец, видя смятение своих солдат, сам господин Мицусада сказал:

– Должно быть, это оборотень, – и взялся за лук.

Но верный вассал, Асидзава Хэйдзаэмон, удержал его.

– Господин мой, – сказал он, – вспомните, ведь злой дух, находящийся сейчас в теле лисы, бессмертен. Убив тело, вы только выпустите злого духа на свободу, и тогда он сможет причинить нам еще больший вред.

Между тем время шло, и солнце уже поднялось из-за деревьев. Но лиса не двигалась с места. Кони пятились от нее и ржали, задирая головы, и всадники едва удерживали их. Осторожность изменила господину Мицусада.

– Но я не могу! – вскричал он в гневе. – Мы должны здесь пройти, иначе мерзавец Иидзима скроется, – а скрывшись, он снова соберется с силами, и мы лишимся плодов победы, доставшейся нам ценой больших жертв. Что может быть большей бедой!

Так они спорили, и никто вокруг не знал, что посоветовать. Наконец верный Асидзава сказал:

– Пусть так, господин мой. Но, в таком случае, позвольте мне самому убить эту лису. Пусть лучше гнев злого духа падет на меня, чем на вас!

Но руки его онемели, едва он взялся за лук, и он не мог натянуть тетиву. Тогда он стал громко читать вслух священные сутры, а все вокруг повторяли за ним. Только после этого ему удалось выстрелить – но, едва его стрела вонзилась в грудь оборотня, тот сгинул, оставив после себя лишь горстку пепла, в которой лежала стрела с обугленным наконечником.

Сейчас же птицы снова запели, и туман стал быстро рассеиваться. Лошади успокоились, и войско смогло миновать страшное место.

Господин Мицусада поблагодарил своего верного вассала.

Однако в тот день его воины потерпели сокрушительное поражение от воинов Иидзима, хотя и превосходили их числом. Великое множество погибло, другие же, чтобы не попасть в руки врага, покончили с собой, вспоров животы. А уцелевшие, побросав мечи и доспехи, рассеялись по окрестным долинам, словно листья, разметанные ветром. Неслыханный позор!

А ведь вражеское войско было столь малочисленно, что когда тяжело раненого господина Мицусада увозили в плетеных из бамбука носилках, у Иидзима даже не нашлось людей, чтобы послать вдогонку!

Все решили, что такова была месть злого духа.

Господин Мицусада проболел до глубокой осени. По ночам во сне он стонал и метался, как будто его что-то душило; раны его открывались снова и снова, и кровь пятнала постель.

Между тем в замке стали случаться странные происшествия. По ночам слышались пугающие шорохи и лисий лай – тогда все собаки начинали выть и метаться на привязи, а в конюшне беспокоились кони. С полок падала посуда, опрокидывались жаровни с горящими углями; одной служанке обварило ноги кипятком из котла, который вдруг соскочил с огня, а у другой, когда она разделывала рыбу к ужину, нож вдруг вырвался из руки, сам собой подпрыгнул и отрубил палец. Женщина закричала от боли и схватилась за окровавленную руку, – и вдруг на стене прямо перед собой увидела тень лисицы. На месте глаз у тени горели красные огоньки.

Узнав об этом, Асидзава Хэйдзаэмон, во время болезни господина исполнявший в замке обязанности хозяина, ибо наследники господина Мицусада были еще малы, сказал:

– С самого начала я думал, что злой дух не оставит нас в покое. Должно быть, и столь долгая болезнь нашего господина вызвана злыми чарами. Но настоятель храма Ямато, что неподалеку, на горе за деревней Сака, известен своей святостью. Обратимся же к нему, быть может, он сумеет помочь.

В храм Ямато поскакал гонец; вечером того же дня прибыл в паланкине сам отец-настоятель. Был он сед как лунь и уже столь дряхл, что двое служек водили его под руки; все же он обошел замок, осмотрел обеих покалеченных женщин и больного господина и тогда сказал:

– Скверное дело. Злой дух пылает жаждой мести. Есть только один способ помешать ему извести до смерти всех, обитающих в замке. Я дам вам ярлыки с заклинаниями, и вы должны наклеить по ярлыку на все двери и оконные ставни. Кроме того, каждый из вас так же должен носить на себе ярлык. Сорок два дня все вы должны поститься и читать молитвы. Только так можно избавиться от злого духа.

С этими словами настоятель написал алой тушью на листках бумаги заклинания и раздал их всем домочадцам. Кто повесил листок на шею на шнурке, кто зашил в пояс; на каждую дверь и на каждый оконный ставень так же наклеили по ярлыку с заклятием. Сорок два дня все в доме постились и читали сутры; вскоре все странные события прекратились, и господин Мицусада стал быстро поправляться.

На сорок третий день настоятель храма Ямато вновь посетил замок; обойдя все и осмотрев больных (господин Мицусада уже мог подниматься с постели и почтительно склонился перед ним), он объявил, что злой дух изгнан.

Господин Мицусада пожертвовал в храм Ямато богатые дары.

Минуло семь лет, а вражда между кланами Иидзима и Мицусада все не утихала. Сам Иидзима Сабуро был давно убит, наследником его стал младший брат, Иидзима Саэмон. Господин Мицусада отправил к нему послов со словами: «Вот уже сорок с лишним лет в нашей провинции боевые костры затмевают собою небо, а боевые кличи сотрясают землю, и ни один человек не может достигнуть долголетия. Не пора ли прекратить это?» Но Иидзима Саэмон, пылая местью за смерть брата, не согласился прекратить давнюю распрю.

Скончалась так же любимая жена Асидзава Хэйдзаэмона, госпожа О-Минэ. У него остался единственный сын Хэйтаро; в седьмую годовщину того, как отец застрелил лису-оборотня, сыну исполнился двадцать один год. Асидзава Хэйтаро был неглуп и хорош собой, а его искусство владения мечом во многих вызывало зависть; других же достоинств, приличных самураю, у него вовсе не было. Он не обладал даром стихосложения; даже почерк его был коряв, а от звуков кото в его руках всем хотелось заткнуть уши. Флейта же скрипела хуже несмазанных ворот.

Вдобавок он с детства отличался своенравием и упрямством; еще в пятилетнем возрасте он осмелился спорить с самим господином Мицусада Кацуиэ, когда тот однажды сделал ему замечание. Асидзава Хэйдзаэмон бросился на колени перед господином, умоляя о прощении; господин же Мицусада коснулся рукой его плеча и сказал:

– Я не сержусь на твоего сына, ибо он еще мал. Но я боюсь, что если его не обуздать, такой сын, когда вырастет, не принесет чести твоему роду.

Однако исправить Хэйтаро так никто и не сумел; он был непочтителен и часто позволял себе перечить отцу, а уж про других и говорить нечего. Господин Мицусада недолюбливал его и избегал давать ему важные поручения – что, казалось, вовсе не огорчало дерзкого юнца, но весьма расстраивало его почтенного отца.

Так шло время. А между тем Иидзима Саэмон, отчаявшись победить Мицусада Кацуиэ в честном бою, решился прибегнуть к услугам клана синоби, «скрывающихся» [ниндзя], люди которого были известны ловкостью в делах тайных убийств.

Во вторую луну одиннадцатого года Гэнроку [1698], в первый день Коня, господин Мицусада послал Асидзава Хэйтаро с письмом к своей двоюродной тетке, монахине в женском монастыре Хокэдзи. Путь лежал через деревню Касивабара, и, возвращаясь, Хэйтаро задержался сперва выпить чаю, а затем и вовсе пошел бродить по лавкам. Что и говорить, нерадивым он был слугой!

Деревня Касивабара расположена у подножия горы Такама, недалеко от Киотского тракта. Места эти издавна славятся красотой, и в полдень на улицах было тесно от паломников, съехавшихся полюбоваться горными видами в обрамлении цветущих вишневых садов. Даже сердце Хэйтаро не осталось равнодушным; впрочем, куда больше всех вишен мира заинтересовали его товары в оружейной лавке, где сам хозяин принялся суетиться вокруг знатного молодого самурая, всячески расхваливая свой товар.

Собой Хэйтаро, как уже говорилось, был весьма хорош: брови красивые, взгляд прямой и смелый, как у человека с несколько запальчивым нравом, волосы уложены строго и аккуратно. Одет он был в отличные хакама и прекрасное хаори коричневого цвета с красноватым отливом, а обут в кожаные сандалии. Словом, сразу было видно, что он из господ хатамото, а не из каких-нибудь простых самураев.

С видом знатока он разглядывал оружие; к одному мечу приценивался, да так и не купил. Когда же ступил за порог, попалось ему на глаза уличное отхожее место – два ящичка с песком, что хозяин постоялого двора каждое утро выставлял у дороги и каждый вечер вновь уносил, дабы удобрить их содержимым свой сад. Однако, едва Хэйтаро, приблизившись, взялся за шнурки своих нижних одежд, как какой-то юнец в уже развязанных хакама, которому, видно, приспичило вовсе сверх меры, грубо его оттолкнул и первым пустил свою струю – да так неудачно, что порыв ветерка, благоухающего цветущей вишней, оросил одежды Хэйтаро мерзкими брызгами.

От такого неслыханного оскорбления Хэйтаро остолбенел. А опомнившись, схватился за меч, чтобы разрубить нахала надвое.

Здесь надо сказать, что нахал – а ему оказалось всего-то лет шестнадцать, – подскочил к Хэйтаро справа, не заметив слева на поясе двух мечей. А разглядывать одежду Хэйтаро ему, видно, показалось недосуг. Вот к чему приводит недостойная торопливость! Ведь Хэйтаро мог и даже обязан был зарубить его на месте. Разве можно счесть достойной смерть по столь нелепой и смехотворной причине?

Кое-как закончив свое дело, мальчишка взглянул наконец на того, кого так грубо толкнул, – и, поняв, что перед ним знатный самурай, побледнел.

Хэйтаро же лишь тут толком разглядел его лицо. Красота этого юноши в простой одежде горожанина была необычайной. Если проводить сравнения – облик его напоминал вишню в первом расцвете, когда лепестки ее цветов лишь чуть приоткрылись и словно хотят сказать что-то... И замерла рука Хэйтаро, уже лежавшая на рукояти меча.

Следует сказать так же, что не одно отсутствие поэтического дара было причиной того, что Хэйтаро никогда не отвечал на любовные записки, которые иные женщины, пленившись его наружностью, тайком слали ему. Лишь юноши привлекали его, любви же к женщине он не испытал ни разу – и тут уж, верно, ничего нельзя было поделать... А прелесть этого мальчика затмила бы и луну шестнадцатой ночи! Хэйтаро он показался существом из нездешнего мира. Словом, у бедняги вовсе отшибло разумение, и про меч свой он и думать позабыл.

…В этот момент наглец, повергший Хэйтаро в столь недостойное оцепенение, вдруг склонился в низком поклоне, глядя тому через плечо – как если бы за спиной Хэйтаро вдруг явилась некая важная особа; трюк это столь старый и всем известный, что просто смешно и недостойно самурая было бы попасться на него. Однако Хэйтаро, вконец утративший способность здраво рассуждать, обернулся. Сзади, разумеется, никого не было; когда же он развернулся вновь, юноши уже не было тоже. Только ветерок взметал пыль там, где остались следы его сандалий.

Несомненно, в тот момент Хэйтаро зарубил бы любого, кто посмеялся бы над ним, глупо вертящим головой посреди улицы. Однако прохожие, видя разъяренного самурая, разбежались заранее, и улочка опустела. Лишь кружились в тишине лепестки облетающей сакуры.

Этой ночью Хэйтаро, как легко догадаться, не спалось. Уже луна клонилась к закату, а он все ерзал в постели, снова и снова перекладывая изголовье и не находя себе места. Наступило уже время четвертой стражи, как вдруг в покоях господина Мицусада раздались шум и крики. Зазвенели мечи.

Повсюду люди вскакивали и, хватая оружие, как были полуодетые, бежали на шум. Побежал и Хэйтаро.

– В покои господина пробрался убийца! – слышалось со всех сторон.

Однако в спальне господина застали его одного – в ночном кимоно и с обнаженным мечом.

– Я проснулся и спугнул его! – вскричал господин Мицусада. – Но он не мог так быстро выбраться из замка, он где-то здесь! Ловите его!

Слуги и вассалы разбежались по замку. Вскоре послышался шум на веранде.

– Вот он! Держи! – кричали на разные голоса.

– Он, верно, ранен! Он влез на крышу веранды, а кровь протекла сквозь дранку и закапала пол!

Когда Хэйтаро выскочил на веранду, по полу уже катался клубок сплетенных тел. Убийца, человек в черной одежде синоби, изрыгая непристойные ругательства, сопротивлялся отчаянно, но его все же скрутили и подняли на ноги, заломив локти за спину. В драке с его лица сорвали черную повязку, и все увидели, что он совсем молод.

А у Хэйтаро упало сердце, и печень словно бы растаяла. Это был тот самый юноша, что встретился ему накануне в деревне Касивабара.

И столь странен был контраст между его внешностью и гнусным родом занятий, который стал теперь очевиден, и грязными словами, которые сыпались с его языка, что Хэйтаро и вовсе растерялся.

– Скажи, кто тебя послал, и умрешь быстро, – cказал господин Мицусада.

Но пленник лишь рассмеялся ему в лицо. Тогда выступил вперед отец Хэйтаро, Асидзава Хэйдзаэмон, и с поклоном предложил:

– Его нужно пытать, господин мой. Синоби славятся умением переносить боль, но все же, если мы вынем все его кости из суставов, и вырвем ему глаза, и станем медленно перетирать его тело веревками, он, верно, во всем признается. Он молод и, должно быть, рангом простой гэнин, но и ему может быть многое известно.

– Господин, позвольте мне сказать, – возразил другой вассал, Касуя-но Сабуро, державший отнятый у пленника короткий меч. – Говорят, синоби обладают умением вынимать собственные кости из суставов без вреда для себя – это позволяет им пролезать в тесные щели и избавляться от оковов. Лучше бросить его голым в бочку со змеями. Пусть бы они пролезли внутрь его тела!

– А потом нужно будет вырвать у него язык, проткнуть барабанные перепонки, отрубить руки и ноги и бросить умирать в яму с нечистотами! – подсказал третий, Накагири-но Мататара. – Он заслужил это!

А у Хэйтаро, пока он все это слушал, от ужаса пот выступил на спине. Он не мог отвести глаз от пленника, которого ждала столь страшная участь.

Сердце его заныло еще сильнее, когда мальчишку поволокли во двор.

– И смотрите, чтобы он не откусил себе язык, – предупредил господин Мицусада.

И вот уже несут орудия пыток.

– Надо бы его раздеть, – предложил один из самураев, Лсии Горо. – Возможно, у него есть татуировка клана. Тогда мы узнаем, к какой семье синоби обратились наши враги.

И господин Мицусада счел эту мысль мудрой.

Пленник взвыл от ярости, когда на него навалились, срывая одежду. Он пинался, кусался, ругался, осыпая своих врагов изощренными и разнообразными оскорблениями; но самураев было больше десятка, и все они были взрослые, сильные мужчины, а юноша даже для своих лет был телосложения вовсе не могучего, – где же ему было с ними справиться?

Хэйтаро, которого в толчее зажали в угол, оставалось лишь смотреть. Дыхание его пресеклось, когда из-под черных тряпок показалось нагое тело.

Левая рука у юноши была лишь сильно поцарапана, но кровь капала на пол. И был он так красив, что даже окружившие его враги, только что думавшие лишь о татуировке клана, не могли этого не заметить.

– Какая белая у него кожа, – заявил Лсии Горо.

– Если бы не этот шрам, он был бы совсем похож на девчонку, – вставил другой, Миядзаки Дзиро, – и, взяв юношу за подбородок, грубо вздернул его голову. – У него губки, как у девчонки.

Мальчишка извернулся и вцепился зубами ему в запястье. Миядзаки вырвался и окровавленной рукой ударил его в лицо.

– Однако, – продолжал он невозмутимо, – для женщины у него слишком дурной нрав.

Даже сам господин Мицусада не удержался от насмешки.

– С такой внешностью, – сказал он, – он мог бы услаждать какого-нибудь богача, а не быть наемным убийцей. Хотя, думается мне, любой богач вскоре утопил бы эту бешеную кошку!

Не засмеялся один Хэйтаро.

– Он пытался меня убить, – продолжал господин Мицусада. – И не сумел. Должно быть, не воинской доблестью он завоевал в своем клане доверие, благодаря которому ему дали такое важное поручение! Поэтому, – продолжал он, перекрывая общий хохот, – будет справедливо, если мы и обойдемся с ним, как с женщиной. Тем более что ему, верно, не привыкать.

С этими словами он стал развязывать пояс, ибо похоть овладела его помыслами. Мальчишка попытался пнуть его ногой, но его держали крепко.

– Я не думаю, что у тебя что-то получится, – заявил юный наглец господину Мицусада. – Ты не похож на мужчину. И не будь я связан, я оторвал бы тебе то, чем ты пытаешься мне угрожать!

За эти слова Миядзаки Дзиро снова ударил его по лицу.

Касуя-но Сабуро срубил молодой бамбук, росший у стены, и разрубил его на четыре части. Четыре бамбуковых колышка вбили посреди двора. И как мальчишка ни сопротивлялся, его сбили с ног и растянули на земле между колышками, привязав за руки и за ноги. А в зубы воткнули деревяшку и тоже закрепили веревкой, чтобы он не смог покончить с собой, откусив язык.

Господин Мицусада пожелал первым насладиться телом пленника; однако, когда он приблизился и уже распахнул одежды, его ждало разочарование. Ведь, привязав мальчишке ноги, они сами лишили себя возможности добраться, так сказать, до самого сокровенного.

Тогда господин Мицусада приказал перерубить веревки; теперь за ноги мальчишку держали двое мужчин, разведя их широко в стороны. Мальчишка дергался, мычал и издавал сдавленные звуки, пытаясь ругаться.

Господин Мицусада был с ним груб, а мужское орудие его никто не назвал бы маленьким. Миядзаки Дзиро и Лсии Горо удерживали отчаянно дергающиеся мальчишкины ноги и по мере сил помогали господину, поднимая их выше; Хэйтаро видел, что их грубые пальцы оставляют на белой коже юноши красные пятна.

Чувства молодого Асидзава пришли в окончательное смятение. Зрелище причиняло ему, кажется, бОльшие страдания, чем если бы его самого отдали на поругание врагам, – а ведь он видел юношу второй раз в жизни и еще накануне готов был убить его своей рукой.

В ужасе он взглянул на отца, но тот, к его великому облегчению, отказался принять участие в забаве.

Господина Мицусада сменил его двоюродный брат Мицусада Саданао, затем – его зять Микава Гэнго и Касуя-но Сабуро. Наконец очередь дошла до Фудзисато Тодзаэмона, воина огромного роста и могучего телосложения; хотя Хэйтаро, при всем его интересе к мужчинам, не случалось иметь с ним дела, он видел его голым в бане, где известные части тела Фудзисато, случалось, становились предметом восхищенного обсуждения. Теперь же Хэйтаро с ужасом подумал, что Фудзисато проткнет мальчишку насквозь, будто колом.

К тому же, спеша на помощь господину, Фудзисато Тодзаэмон успел надеть свой панцирь цвета листьев воскового дерева и не потрудился его снять, наваливаясь на пленника. Под такой тяжестью юноша захрипел, задыхаясь. Обтянутые лакированной кожей и украшенные серебром пластины панциря ранили его голое тело. Известный орган Фудзисато проник внутрь еще только на две трети; помогая себе рукой, тот старался и так и эдак, но не мог проникнуть глубже – так что всем показалось, будто предел в теле юноши достигнут. Однако Фудзисато не унимался. Тяжело дыша, он бился над пленником, а Лсии Горо и Миядзаки Дзиро всячески способствовали ему; пленник же, почти раздавленный, не мог даже хрипеть. Наконец, схватив юношу за бедра, Фудзисато грубо дернул его на себя и вверх – и, навалившись всей тяжестью, ворвался сильным толчком. В собравшейся толпе послышались смех и восхищенные возгласы; когда же орудие Фудзисато, размерами подобное конскому, вновь явилось на свет, оно было все в крови.

Охваченный ужасом Хэйтаро подумал, что мальчишка не останется в живых; он уже готов был броситься на Фудзисато и зарубить его на месте – но понимал, что этим лишь погубит себя, но ничем не поможет пленнику.

Женщины клана Мицусада тоже собрались во дворе. Богато разодетые, в шелковых кимоно, в ожерельях из золота и яшмы, они стыдливо поглядывали, прикрываясь веерами. Жена Фудзисато даже осмелилась, хихикая, подбадривать своего мужа.

А жена Мицусада Саданао, глядя на корчащегося пленника, сказала:

– Посмотрите, посмотрите, как он изгибается – словно девушка, впервые принимающая в себя мужчину!

А ее невестка, юная госпожа О-Цую, прозванная Аямэ [Ирис], добавила:

– Думается, в прошлом рождении этот парень был императорской наложницей! Как прекрасно его тело; я не вижу ни единого родимого пятнышка!

Даже служанки выглядывали из окон, позабыв о домашних делах.

В этот момент Фудзисато приподнялся, и пленник смог вдохнуть. Доспехи оставили на его теле ссадины и синяки; он дрожал и дергался, пытаясь схватить воздух ртом, а во рту была деревяшка. Сердце Хэйтаро дрогнуло от жалости.

Так Фудзисато забавлялся с пленником, не считая пролетающих минут. Он двигался то быстрее, то медленнее, выходя почти полностью и погружаясь снова, поворачивая тело юноши так и эдак – насколько позволяли веревки; кровь обильно увлажнила землю. В конце концов юноша, растерзанный до самых глубин, лишился чувств. Тогда господин Мицусада приказал принести воды и выплеснуть пленнику на голову; это было исполнено.

Лишь однажды тело пленника отозвалось на действия Фудзисато совершенно неожиданно и постыдно – так, словно происходящее доставляло ему наслаждение; вокруг громко засмеялись. Лсии Горо наступил на вдруг ожившее мужское орудие пленника босой ногой – не сильно, но так, что тот выгнулся бы от боли, если бы не тяжесть Фудзисато.

За все время пленник ни издал ни стона; он грыз деревяшку, и измочаленные щепки прилипли к его губам. Такое мужество не могло не вызвать в Хэйтаро уважения; он давно позабыл о нанесенном накануне оскорблении, сердце его сжималось от страха и жалости, и собственные родственники представились ему кровожадными чудовищами, накинувшимися на беззащитную жертву.

Между тем Фудзисато сменили другие, и каждый давал себе волю, не сдерживая желаний и вовсе не заботясь о самочувствии юноши – а тот уже едва шевелился, то и дело теряя сознание. Тогда стоявший наготове слуга обливал его водой из большого медного кувшина.

…В этот момент и пришла в голову Хэйтаро отчаянная мысль.

Как ни страшно было ему покинуть двор, он понимал, что от его присутствия все равно никакого толку. Про себя он твердо решил, что, пока жив, не позволит убить пленника – даже если придется погибнуть в схватке с собственной родней; но ведь гибель его не спасет юношу. В то время как хитростью, быть может, удастся…

Пробравшись в свою комнату, он достал из тайника ящичек с пятьюстами рл – все деньги, что мог взять с собой прямо сейчас, и прихватил его с собой.

Страшная мысль овладела им. Озираясь, словно вор, он пробрался в кухню – а там как раз никого не случилось, все выбежали поглазеть на происходящее во дворе.

Страсть в одночасье лишила Хэйтаро и совести, и здравомыслия – он думал только о пленнике, которому, быть может, и жить оставалось лишь несколько часов – ведь даже когда все мужчины во дворе пресытятся его телом, они станут пытать его, чтобы узнать, кто его подослал!

Думая так, Хэйтаро решился на ужасное дело: приволок ширму и повалил прямо на тлеющую жаровню. Жаровня опрокинулась, угли рассыпались; вспыхнула разрисованная бумага, задымилось лакированное дерево. Вот уж занялась циновка, на которой, бывало, сидела повариха… Убедившись, что пожар неизбежен, Хэйтаро бросился бежать.

А ведь будь в кухне люди, кто-нибудь из них, верно, успел бы закричать, – и беды бы не случилось. Вот к чему приводит небрежение слуг!

Едва успел Хэйтаро вновь замешаться в толпу, как отовсюду послышались крики:

– Пожар! Пожар!

И вот уже первые языки пламени показались над кровлей.

Ужасное зрелище. Вот люди мечутся в страхе, волокут сундуки на скрипучих колесиках, тащат на плечах корзины, несут дорогое оружие и тушечницы с принадлежностями для письма… срывают крышку с подполья, бросают туда самое ценное. И что же? У них на глазах все обращается в дым.

О пленнике все позабыли.

Хэйтаро бросился к конюшне, в сторону которой дул ветер и нес горящие клочья.

– Я выведу лошадей! – крикнул он.

А с пленником в этот момент был некто Оногава Кодзо, простой воин самого низкого звания. Прежде, чем поднялась суматоха, он всего раз или два успел погрузиться туда, где жаждал найти высшее наслаждение. Какая незадача! Воин все же не нашел в себе сил сразу оторваться от столь желанного ему тела. Пораскинув умом, он решился сперва завершить начатое, а уж после бежать вместе с другими заливать огонь. Так сказать, пламя любострастия превзошло в его душе страх перед огнем пожара.

Миядзаки и Лсии бросили пленника и тоже поспешили на пожар. Ноги юноши оказались свободны, но он уже так ослабел, что не пытался сопротивляться, когда Оногава с рычанием вцепился в его плечи, размашисто двигаясь взад и вперед. Член Оногава стал для него орудием пытки, а не источником наслаждения.

Но и тут пленник не издал ни звука. Но ведь он был еще совсем юн – и, видно, терпеть больше не было сил. Лицо его исказилось страданием, и Хэйтаро, подбежавший к ним с лошадью в поводу, увидел это, когда Оногава приподнялся. Жалость и боль в душе Хэйтаро обратились в ярость. Он уже схватился за меч, собираясь зарубить насильника, – но вовремя одумался. Он закричал на Оногава, приказывая тому поспешить на пожар.

Наконец Хэйтаро остался с пленником наедине. Юноша вновь лишился чувств, едва его оставили в покое. Бедра его были в крови.

Не долго думая, Хэйтаро перерубил веревки, забросил пленника поперек седла, вскочил на коня и поскакал к воротам.

Все воины, охранявшие ворота замка, оставив посты, устремились на помощь тушившим огонь. Остался лишь один пожилой стражник по имени Харада Найскэ.

Он очень удивился, но все же, помня о своем долге, схватил коня Хэйтаро под узцы.

– Куда вы, господин? Кто это у вас?

Никогда прежде он не делал Хэйтаро ничего дурного, и все же тот зарубил его, не ожидавшего нападения, без всякой жалости. Двумя косыми ударами стражник был разрублен на три части, словно рисовая лепешка. Хэйтаро быстро нанес точный завершающий удар, а затем, нагнувшись с седла, кое-как обтер окровавленный меч одеждой убитого и столкнул тело в ров с водой.

С топотом проскакав по мосту, он скрылся в лесу.

Так противоестественная страсть лишила Асидзава Хэйтаро чести и рассудка: вчера еще достойный человек, сегодня он убил одного из слуг своего клана и поджег дом господина. Еще не перевалил за середину день, встреченный им в кругу близких, – а он уже преступник, изгнанник без роду, без племени...

Увы! Не прояснятся больше воды мутного потока!

Торопясь скорее покинуть владения своего господина, Хэйтаро избрал кратчайший путь – через лес у подножия горы Такаяма. Всецело положась на волю случая, он не ведал, чего ждать от судьбы. Не знал даже, что сказать юноше, когда тот очнется. Чувства его были в смятении. И все же он ни на минуту не пожалел о содеянном.

И вот, словно ему еще мало было неприятностей, едва они скрылись в лесу, как – должно быть, от тряски, – у пленника началась рвота. Хэйтаро пришлось остановить коня. Спешившись, он кинжалом разрезал узел у юноши на затылке и вытащил из его зубов деревянный брусок. Юноша по-прежнему пребывал без сознания, и Хэйтаро пришлось пальцами разжать ему рот и выковыривать рвоту, чтобы он не захлебнулся. От отвращения его самого едва не стошнило – но сильнее отвращения было сострадание к юноше, оказавшемуся в столь жалком и беспомощном положении. Любовь овладела сердцем Хэйтаро.

Сняв пленника с седла, Хэйтаро уложил его на бок, на камни возле теплого источника, каких много в этих местах. В круглой, словно чаша, промоине клокотала, пузырясь, вода. По краям источник оброс кусками выпаренной соли, похожими на прозрачные желтоватые камни.

Раненая рука юноши все еще кровоточила. Нагое тело его было сплошь в синяках и ссадинах, бедра и зад измазаны кровью и семенем; от него пахло рвотой – и все же Хэйтаро не мог отвести глаз. Он уже проклинал себя за то, что во дворе так долго смотрел, ничего не предпринимая, – а теперь неизвестно, оправится ли пленник, или столь грубое насилие станет причиной его смерти.

Ему пришло на ум, что вода целебных источников обладает свойством останавливать кровотечения и заживлять раны.

Он едва успел снять нижнее кимоно, чтобы отдать пленнику, и второпях вновь накинуть верхнее, как юноша пришел в себя. Когда он увидел над собой склонившегося Хэйтаро, а затем огляделся вокруг, лицо его ничуть не выразило удивления – ведь все же он был из клана синоби; впрочем, он, казалось, был так потрясен случившимся, что едва сознавал даже, где он и что с ним. Взгляд его был бессмысленен, тело сотрясала крупная дрожь, и зубы стучали.

Хэйтаро подтолкнул его к воде, заговорив о ее целебных свойствах; но пленник, казалось, не слышал его. Он лежал на камнях, скорчившись, словно ребенок в утробе матери. Хэйтаро пришлось взять его на руки и погрузить в источник, так что над водой торчала одна голова, и поить из своих рук.

– Пей, – уговаривал он. – Если внутри у тебя идет кровь, это должно остановить ее. Да пей же!

А у пленника только голова моталась. Все же Хэйтаро удалось влить в него несколько горстей целебной воды.

Вытащив пленника на берег, он кое-как обтер его и закутал в свое расшитое шелком двуслойное нижнее платье; но пленник, обхватив себя руками за плечи, только молча трясся, будто в ознобе. Хэйтаро подсадил его на коня – боком, словно девушку. Будь ниндзючонок в себе, он, конечно, едва ли согласился бы на такое, – а теперь растрепанная голова его, ослабевшего, сама собой упала Хэйтаро на грудь.

Сердце Хэйтаро замерло. Он обнимал юношу одной рукой, а сам боялся лишний раз пошевелиться или слишком глубоко вздохнуть.

Скакал он лесом, таясь от людских глаз. Так они и добрались до местечка Анадзато, первой деревни за пределами владений Мицусада.

Хэйтаро на руках внес юношу в дом деревенского лекаря. Сам лекарь, завидев самурая, пусть и в одежде без гербов, выбежал навстречу, почтительно кланяясь.

– Осмотри моего друга, – заявил Хэйтаро, укладывая юношу на циновку в комнате, где лекарь принимал больных. – И если я узнаю, что ты хоть слово сболтнул на стороне о том, какова природа его недомогания…

– Что вы! – С этими словами лекарь склонился еще ниже. – Как можно! Еще ни разу я не обмолвился чужому человеку о болезнях моих пациентов. Ведь болезни, знаете, бывают разного свойства…

Так он пытался шутить, но Хэйтаро оборвал его:

– Придержи язык! Да принимайся за дело.

Между тем был уже час Лошади – середина дня. Лекарь суетился над юношей, напоил его целебным отваром, перевязал руку, смазал ссадины мазью и, читая сутры, втыкал в его тело серебряные иголки.

– Вы поступили очень мудро, господин мой, что дали ему напиться из источника Нарутаки. Вода этого источника останавливает кровь…

Вскоре больной заснул. Служанка лекаря по поручению Хэйтаро сбегала к одному из зажиточных соседей и купила у него одежду для юноши, – а вернувшись, села над спящим, отгоняя мух. Жена лекаря сварила Хэйтаро миску гречневой лапши на пару, подала мясо соленого журавля, пирожки и лучший чай; он ел, не отходя от больного.

Лицо юноши было бледно до зелени, вокруг глаз резкие темные круги. Он казался смертельно измученным – и совсем юным. Сердце Хэйтаро болело от любви.

Он понимал, что им нельзя надолго задерживаться в этой деревне. Хоть он и постарался обставить дело так, словно погиб при пожаре, могли ведь и не поверить; что, если налетит погоня? Тем не менее, в тревоге за жизнь юноши, Хэйтаро не беспокоил его; между тем драгоценное время бежало, словно вода сквозь пальцы.

Когда юноша открыл глаза, Хэйтаро сразу понял, что лечение возымело действие. Взгляд пленника казался разумным; голос прозвучал хрипло и еле слышно, когда он спросил у Хэйтаро:

– Что тебе нужно от меня?

– Мне ничего не нужно, – отвечал Хэйтаро. – Я хочу лишь помочь тебе. Ты не сможешь ехать один, даже если я отдам тебе коня. Твоей жизни угрожает опасность; я спас тебя от людей клана Мицусада, но ведь они могли выслать погоню.

Юноша взглянул на него с презрением.

– Разве ты не понял, что я хотел совершить этой ночью? И ты еще говоришь, что хочешь помочь мне?

Гнев вспыхнул в сердце Хэйтаро, но он сдержался.

– Я все понял, – отвечал он. – И я не забыл нашу вчерашнюю встречу в деревне Касивабара. Вчера я мог сам убить тебя, но сегодня то, как ты держался во дворе, вызвало во мне уважение. Мне стало жаль, что тебе предстоит погибнуть в мучениях, и я решился помочь тебе. Ты неблагодарен, но, видно, такова моя кара за грехи в прошлых рождениях. Я отпущу тебя, как только ты будешь в силах уйти самостоятельно, и не потребую платы.

Юноша ничего не ответил. С трудом поднявшись с постели, он принялся одеваться – и, казалось, едва стоял на ногах. Однако стоило Хэйтаро отвернуться, как он выбежал во двор и вскочил на коня, – но лицо его тут же исказилось от боли, он смертельно побледнел и упал бы, не успей подбежавший Хэйтаро его подхватить. Сперва Хэйтаро смолчал, но потом все-таки сказал:

– Пока ты столь слаб, тебе стоит слушаться меня.

Расплатившись с лекарем, он снова посадил юношу на седло впереди себя. Тот по-прежнему глядел презрительно и высокомерно, но сидеть верхом позади Хэйтаро, как полагалось бы мужчине, он и вправду не мог. Да и сам Хэйтаро не собирался подставлять спину недавнему врагу.

– В каком направлении мне ехать, чтобы отвезти тебя домой? – спросил он.

Юноша засмеялся.

– Пусть это тебя не заботит. Я никогда не скажу тебе, где мой дом.

И снова гнев охватил Хэйтаро – но любовь, разгоравшаяся все сильнее, лишила его гордости.

– Хорошо, – сказал он. – Тогда мы поедем в направлении Осака. В тех краях не живет никто из вассалов семьи Мицусада, к тому же там теплее, а нам придется часто ночевать в лесу, на земле. А в большом городе, да еще портовом, легче скрыться.

И вновь юноша не удостоил его ответом – лишь взглянул так, словно Хэйтаро был его слугой, всем обязанным ему.

Вновь Хэйтаро подумал, что характер этого парня не доведет его до добра.

Поначалу юноша держался в седле очень прямо, избегая прикасаться к Хэйтаро; но к ночи, совсем обессилев – ведь он был очень слаб и болен, – снова уронил голову ему на плечо. Хэйтаро счел этот момент подходящим, чтобы спросить:

– Как тебя зовут?

Юноша долго молчал, но в конце концов все же назвал свое имя:

– Сасукэ.

А больше не добавил ничего.

Жизнь человеческая подобна пузырьку на воде – кому дано знать, когда она оборвется? Заподозрив поджог, родственники Хэйтаро решили, что в замок на выручку пленнику пробрались его сообщники, а выловленный из рва труп Харада Найскэ послужил доказательством. «Должно быть, синоби напали на Хэйтаро исподтишка, или же из гордости он не позвал на помощь. Верно, тело его тоже где-то тут», – так рассуждали они и раз за разом обыскивали ров, но ничего не нашли. Тем не менее Хэйтаро объявили умершим, заказали монахам из храма Ямато заупокойную службу, поставили в храме поминальный столбик с табличкой. Горькая участь – при жизни быть оплаканным, словно мертвец! Но Хэйтаро сам выбрал ее.

А между тем предводитель клана синоби, узнав о неудаче и бегстве своего убийцы, хотел было послать взамен другого, – но, поразмыслив, решил обождать. Ведь Сасукэ (а это было, как ни удивительно, настоящее имя юноши) никогда прежде его не подводил!

Шли дни. Хэйтаро соорудил в лесу шалаш; питались же беглецы тем, что ему удавалось подстрелить и поджарить на костре – птицами да зайцами.

По ночам Хэйтаро боялся заснуть, не зная, чего ждать от пленника; в первую же ночь, прикинувшись спящим, он поймал руку, скользнувшую к его мечу. Юноша, несомненно, убил бы его, – ведь, несмотря на все уверения Хэйтаро, он продолжал считать его врагом. Но Хэйтаро только и сказал:

– Ты неблагодарен, – и с тех пор связывал его по ночам.

На третью ночь он не выдержал и задремал; пленник сумел освободить руки и ноги и сбежал. Хэйтаро нашел его под утро – не пройдя и нескольких дзё, тот свалился от слабости и заполз в кусты.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Хэйтаро. – Я вовсе не хочу удерживать тебя силой, но ведь без моей помощи ты погибнешь. Ведь тебя могли сожрать дикие звери!

– Я не нуждаюсь в твоей жалости, – еле слышно пробормотал юноша Сасукэ и лишился чувств.

Однако с тех пор он не пытался бежать и не покушался более на жизнь Хэйтаро; в конце концов тот поверил в его добрые намерения и однажды ночью оставил свободным.

Он проснулся от стука конских копыт – пленник ускакал. Хэйтаро вскочил, но ведь пешему не догнать всадника.

До рассвета Хэйтаро просидел у костра. На сердце у него было тяжело. Ради Сасукэ он решился на позор и преступление, лишился и службы, и дома, и семьи, и средств к существованию. Но ведь, с другой стороны, тот и не обещал ему любви в благодарность за спасение. И разве, прожив неделю бок о бок, он все еще не понял, с кем связался?

И все же загадочно человеческое сердце. Ибо больше всего Хэйтаро боялся, что Сасукэ в его состоянии не справится с лошадью и упадет под копыта.

Уж рассвело, а Хэйтаро все сидел, глядя на угли прогоревшего костра. Вдруг снова послышался стук копыт, и из лесу выехал Сасукэ. От слабости он едва держался в седле – и, едва натянув поводья, без единого слова свалился подскочившему Хэйтаро на руки.

Хэйтаро отнес его в шалаш, уложил на срубленные ветки, служившие им постелью. На Сасукэ не было лица.

– Ты вернулся, – сказал Хэйтаро.

А про себя подумал: «Видно, он просто понял, что не в силах ускакать далеко».

– Мне пришло в голову, – отвечал Сасукэ, слегка отдышавшись, – раз ты так заботишься обо мне, зачем я буду сам заботиться о себе?

И хотя Хэйтаро видел, что он лжет, пряча под дерзостью слабость, все же сдержался и промолчал. Как уже говорилось, любовь вовсе лишила его гордости, приличной самураю.

После этой скачки Сасукэ стало хуже. Целый день он пролежал в шалаше, скорчившись и дрожа. Хэйтаро укрыл его конской попоной. Он думал, что юноша спит, и вздрогнул, когда тот открыл глаза. Сасукэ смерил своего спасителя взглядом – один такой взгляд можно было бы счесть оскорблением и отрубить оскорбителю голову. Но, против ожидания, вместо очередной дерзости Сасукэ только тихо произнес:

– Мне холодно.

Видно, он совсем обессилел и отчаялся, – а может, терпение и забота Хэйтаро наконец растопили его сердце. И Хэйтаро, все это время щадивший гордость юноши куда больше, чем собственную честь, а потому боявшийся лишний раз к нему прикоснуться, сам не понял, как оказался лежащим рядом. Мысленно он поклялся даже не думать ни о чем о дурном, и если отважился обнять Сасукэ, положив руку тому на живот, так причиной этому стала жалость, а не желание.

А Сасукэ хотел было сбросить его руку, но по слабости не смог этого сделать сразу, – а потом вдруг с удивлением понял, что она приносит облегчение. Ему показалось, что теплая ладонь Хэйтаро словно бы вбирает в себя его боль, подобно тому, как губка впитывает влагу. Он и сам не заметил, как согрелся и задремал.

А Хэйтаро, прислушиваясь к его ровному дыханию, боялся пошевелиться.

Прежде он вовсе не рассчитывал на взаимность, но с этого дня надежда поселилась в его душе.

-продолжение следует-

© Сефирот