...Гарри лег поздно. До двух часов он был с Барбарой в ресторане. Потом, когда вернулись домой, пока легли, еще полчаса, не меньше, ушло на любовные утехи, и, когда, наконец, чтобы лучше выспаться, он ушел из спальни от горячей и ненасытной рыжей Барбары и постелил в кабинете, вот тогда зазвонил телефон. Вырвав его из сладких глубин первого сна. В трубке послышался голос мамы. Голос он узнал сразу. Но поначалу никак не мог понять, почему она всхлипывает. Она плакала, стонала и сморкалась у себя там в кондоминиуме в Форт Лодердейл, Флорида, и Гарри должен был это выслушивать, не совсем еще очухавшись от сна, на другом конце Америки, в Кливленде. Наконец, он разобрал в маминых стонах, что умерла Фира. - Какая Фира? - Не помнишь Фиру? Твоя тетя! Моя старшая сестра Фира! Да, действительно, у матери была такая сестра. Гарри ее в последний раз видел, когда был еще маленьким мальчиком и не помнил даже, как она выглядит. Кажется, она единственная из маминых сестер не имела детей, и это еще больше отдалило ее от младшего поколения: не было связи через кузенов. Она пережила мужа и долго, на удивление всей родне, почти до девяносто лет, тянула одна в маленьком городишке, в Нью-Джерси, в том самом доме, который купил еще дед, переселившись в прошлом столетии из Польши в Америку. - Меня эта новость сразила, - всхлипывала мама. - Конечно, конечно, - сдерживая зевоту, согласился Гарри. - Но что поделаешь?.. Естественный ход событий... Дай Бог нам дотянуть до ее лет. - Я уже не дотяну... - сказала мама. - Она была здоровее всех. А я троих детей вырастила, мужа похоронила. И даже теперь мне нет покоя. Она снова зарыдала. Отчего мама не имеет покоя, даже теперь, на склоне лет, Гарри знал.

_Мать провдовствовала недолго, и после смерти отца ликвидировала его дело, переехала во Флориду, и там, вместо того, чтобы спокойно и безбедно доживать у теплого океана, ни с кем не посоветовавшись, не известив заранее детей, вышла замуж. За кубинца. Эмигранта с Кубы. Некоего Фернанда Гомеса, белозубого усатого брюнета, на четверть века ее моложе. Она вложила все, что имела в ресторан, кубинец стал заправлять всеми делами, и по ночам доводил до изнеможения старую женщину, вдруг, в ее-то годы, открывшую, что такое подлинный секс. Теперь она жалуется, что не дотянет до лет свой старшей сестры Фиры. - Конечно, миссис Гомес, - подумал, но не сказал Гарри, - ваш образ жизни не способствует долголетию. Мать, в довершение ко всем своим проделкам, взяла фамилию нового мужа и стала вместо миссис Шварц миссис Гомес. Неплохой подарочек покойнику, с кем прожила бок о бок сорок лет. Но этого покойник не знал. Гарри его еще при жизни обидел, и отец ему так этого и не простил. Вступив в бизнес, открыв свое дело, он сменил совсем уж откровенно еврейскую фамилию Шварц на англосаксонскую Блэк, и стал Гарри Блэком - президентом большой инвестиционной компании, с солидными связями в Канаде, Бразилии и Европе. Когда отец попытался его упрекнуть в том, что стыдиться своего происхождения не большая добродетель, он нашел неотразимый аргумент: - А мое имя Гарри? Я его, что ли выбирал? Меня назвали по покойному деду. Но не Гершелем, а Гарри. И имя это выбрал ты, отец. Так что при нееврейском имени не обязательна и еврейская фамилия. Мать и тогда была человеком более современным, чем отец. - Что Шварц, что Блэк, - рассмеялась она, - от этого наша фамилия светлее не станет. Она имела в виду, что Блэк по-английски означает то же самое, что Шварц по-немецки и на идиш, и то и другое означает - черный. Мама, миссис Гомес, молодящаяся старушка с крашеными в темно-красный цвет и, невзирая на это, по-прежнему прозрачными как пух волосами, хлюпала носом на другом конце провода. - Когда похороны? - спросил, чтобы не молчать, Гарри. - Вот об этом я тебя хотела попросить, сынок. Я не могу вылететь. У меня, как на грех, разыгрался ишиас, и я уже три дня не могу разогнуться. Я умру от огорчения и стыда, если кто-нибудь от нас не поедет на похороны. - Кто? - спросил Гарри, окончательно просыпаясь, и почувствовал неприятный вяжущий вкус во рту от выпитой с вечера мешанины из разных вин и виски. - Только на тебя надежда, - снова заплакала мать, - твой брат, ты знаешь, в отъезде, а Сюзанн никак не сможет. Я ей звонила. С кем она детей оставит? Ради меня... умоляю... там будут все.. и от нас тоже должен быть кто-то... бедная Фира... она так тебя любила... ты был крошкой... и мы на два месяца к ней тебя завезли... когда с твоим отцом ездили в Европу, Гарри... Это моя последняя просьба... Я ведь тоже скоро уйду за Фирой. Дальше пошли такие густые рыдания, что Гарри ничего не оставалось, как согласиться.

_Настроение было испорчено. Лететь черт знает куда, терять дорогое время, отменить столько деловых встреч, и лишь для того, чтобы потолкаться среди малознакомых родственников, собравшихся со всей Америки в этот жалкий городишко, откуда три поколения назад пошел их род по американской земле, притворно вздыхать и делать печальное лицо, говорить пустые, но приличествующие случаю слова, и выслушивать комплименты и неискушенные восторги по поводу его, Гарри Блэка, не сглазить бы, блистательной карьеры. Он плохо проспал остаток ночи и утром заказал билеты на дневной рейс в Нью-Йорк. Не один билет, а два. Рыжая Барбара, его любовница с роскошным ирландским телом, белым и усеянным веснушками, не захотела оставаться дома одна. Она уже второй месяц жила у Гарри. Он привез ее из Лос-Анжелеса, где она дебютировала в фильме, финансированном его, Гарри, компанией. Дебютировала не она, а ее тело. В фильме Барбара, по большей части, снималась обнаженной, и в сексуальных сценах была настолько пластична и выразительна, что срочно заказали еще несколько сценариев подобного рода, уже специально на нее, чтобы продлить коммерческий успех, достигнутый первым фильмом. До начала съемок Барбара перебралась к Гарри в Кливленд, и с тех пор он почти каждую ночь пил и не высыпался. Появиться среди своей еврейской родни с рыжей Барбарой, которую многие, возможно, видели в фильме и поэтому знают, как она выглядит без одежды, было не совсем удобно и, конечно, не приличествовало печальному поводу, сведшему всю семью вместе. Потом уже кое-кто знал Кристину, жену Гарри, с которой он уже три года в разводе, помнили, несомненно, его детей, живущих теперь в Калифорнии с отчимом. Это все вызовет недоуменные взгляды, незаданные вопросы, еврейское пожимание плечами и переглядывание друг с другом за его спиной. - Я никогда не бывала на еврейских похоронах, - сказала Барбара за завтраком, разметав по голым, в веснушках, плечах свою рыжую, с медным отливом, гриву. - Это должно быть забавно. Гарри не смог ее убедить, что лучше ей остаться в Кливленде и дождаться его возвращения. Барбара настояла. Единственное, в чем она ему уступила, не наложила, как обычно, много краски на лицо и ресницы, и поэтому в самолете выглядела мятой и словно неумытой.

_Городок, в котором умерла тетя Фира, казалось, ни в чем не изменился с тех пор, как Гарри мальчиком провел здесь лето. Он даже узнал дом, немного старомодный, из красного кирпича и без привычного гаража. Покойная автомобилем не пользовалась. Только деревья перед домом - толстые буки - разрослись неимоверно, и нижние ветви тяжело лежали на крыше. Когда-то эта улица, да и все прилегающие, были заселены исключительно евреями. Теперь население сменилось полностью: в окнах и на тротуарах мелькали одни черные лица. Тетя Фира была последней еврейкой и последним белым человеком во всей округе. Евреи, окрепнув и разбогатев, переселились в лучшие районы, а в их обветшалые дома въезжали другие бедняки - негры и пуэрториканцы. Даже синагога, в двух домах от тети Фиры, тоже была брошена, и сейчас там пели псалмы негры-баптисты, а на кирпичных стенах по-прежнему виднелись шестиконечные иудейские звезды. Поэтому вся религиозная часть похорон проводилась в нескольких милях отсюда, в роскошном - сплошной парк - еврейском районе с новой современной синагогой из стекла и бетона. Тетя Фира, сморщенная, маленькая, как ребенок, лежала в отлично сделанном, недешевом гробу. Молодой упитанный раввин говорил много похвальных слов о ее благочестивой жизни и ставил покойницу в пример сидевшим на скамьях похоронного дома, хорошо одетым, холеным евреям и еврейкам, среди которых отлично вписалась съехавшаяся сюда родня Гарри Блэка. Даже Барбара не выделялась. На скамьях попадались похожие англосаксонские лица блондинок. По всей видимости, жены евреев, при замужестве перешедшие в иудаизм. В комнатах тети Фиры было запустение, какое бывает в жилищах старых, потерявших подвижность людей. И мебель, и картины на стенах были старыми, ветхими, их поставил здесь еще дед, приехав из Польши, и никто их с тех пор не сдвигал с места.

_На комоде с облупленными боками в высокой клетке из позеленевших медных прутьев сидел, нахохлившись, на перекладине старый зеленый попугай с красным пятном над клювом, касаясь длинным хвостом кучки помета - клетку давно не убирали. Глаза попугая были затянуты розовой кожицей, и, казалось, он спит среди шума в переполненном гостями доме. Лишь изредка пленка сдвигалась с круглых глаз, клюв приоткрывался и попугай издавал вздох, который может издать только старый еврей, когда он чем-то опечален: - Ай-яй-яй-яй-яй. И все в комнате вздрагивали и кое-кто даже улыбался. Старушонка, из тех, что навещала покойницу, объяснила приехавшим, что этот попугай был долгие годы единственным собеседником тети Фиры и перенял все ее манеры и привычки. Тетя Фира под старость почти забыла английский и рассуждала сама с собой на языке предков - на идиш. Попугай вторил ей. Такая умная птица! Он даже научился картавить, точь-в-точь, как евреи в польских местечках. - Знаете, сказала старушка, моргая розовыми, как у попугая, без ресниц, веками, - во всем нашем городе они только двое разговаривали на идиш. Остальные забыли. Даже я еле помню. Она повернула сморщенное личико к попугаю и сказала пару непонятных слов. На идиш, догадались все в комнате и даже привстали с мест, ожидая, что ответит попугай. Попугай, совсем по-еврейски, с мировой скорбью в круглых глазах, посмотрел на них и, ничего не ответив, сдвинул, как занавески, розовые пленки на глазах.

_Гарри достал старый альбом в малиновом бархатном переплете, с залысинами в местах, где его касались пальцы. Рыжая Барбара через его плечо разглядывала фотографии, пожелтевшие, в трещинах. Здесь был и дед с бородой, в черной фуражке-картузе, какие носили в ту пору в Российской империи, и бабка в черном платке, по-крестьянски повязанном под подбородком. И мать Гарри, нынешняя миссис Гомес, - маленькая пухлая девочка со светлыми локонами и в юбке колоколом, в ту пору не подозревавшая, что есть такая болезнь по названию ишиас. Все свое имущество покойная завещала еврейской общине, а так как в основном это был хлам, то порешили пригласить сюда эмигрантов из СССР - пусть выберут, что им приглянется. Родственники согласились взять лишь по какому-нибудь незначительному предмету на память. Как сувенир, Гарри остановил свой выбор на медном подсвечнике-меноре, куда вставляют на Хануку восемь свечей и каждый день зажигают по одной. Менора была прошлого столетия из Восточной Европы. Из багажа деда. Все брали по одной вещи. И Барбаре тоже захотелось что-нибудь взять. - Можно попугая? - попросила она Гарри, неуместно блеснув порочными глазами. Он усмехнулся, пожал плечами. - Мало тебе хлопот? Возьми. И стал думать о собственных делах, о предстоящих переговорах с инвесторами из Торонто, приезд которых он из-за похорон отодвинул на один день.

_Как попугай перенес перелет из Нью-Йорка в Кливленд, они не знали: он ехал в своей клетке в багажном отделении самолета. В доме Гарри Блэка клетку с попугаем поставили в гостиной между тумбой со стереофоническим проигрывателем и высоким торшером: Барбара вычистила клетку, налила свежей воды, протерла каждый медный прутик, и клетка засверкала, как пожарный колокол. А менору с восемью пустыми чашечками для свечей поместили в противоположном углу, где Гарри собрал коллекцию сувениров, привезенных из далеких деловых поездок. На стене щерились черные ритуальные маски из Африки. На полу сидел, расставив круглые колени, упитанный бронзовый Будда, купленный в Бангкоке. Над ним печально смотрел с креста деревянный распятый Иисус Христос с длинным удивленным лицом, которого Гарри раздобыл в Польше. Русская темная икона мерцала тусклой позолотой оклада. И маленькая менора совсем потерялась в этой коллекции. Гостиная была большая, просторная, полная света, и воздух был чистый и прохладный, процеженный через кондиционер. А старый попугай задыхался. Ему недоставало захламленной тесноты, привычных запахов лекарств, играющих в солнечном луче пылинок, веток бука, хлопающих по мутному, давно немытому окну.

_Вечером пришли гости. Канадский партнер Гарри из Торонто Сэм Винстон, такой же высокий и уже начинающий полнеть еврей, как и Гарри. - Какой он Винстон? - почему-то ухмыльнулся в душе Гарри. - Тоже сменил фамилию, чтобы выглядеть ВАСПом. Небось, отца зовут Кац или Рабинович. С Сэмом приехала его секретарша Жаннет - канадская француженка. Не такая вульгарная, как Барбара, но и зато с меньшим зарядом секса. И еще одна пара. Кливлендский адвокат Брюс Мортон и его подружка - коллега по конторе, незамужняя Майра Кипнис. Оба евреи. Сначала они обедали в загородном клубе. Вечером ввалились к Гарри, уже изрядно отяжелев от еды и питья. И принялись танцевать, включив на всю мощь стереопроигрыватель. Попугай вздрагивал в своей клетке, ерошил перья, втягивал голову в плечи, высунув лишь желтый, как слоновая кость, кривой клюв. Барбара, пьяная, заплетающимся языком рассказала гостям о попугае. С ним попробовали разговаривать. Он не отвечал. Жаннет задала вопрос по-французски. - Идиоты! - вспомнила Барбара. - Он знает лишь один язык... еврейский. - Иврит? - спросил Сэм. - Нет, идиш, - ответил Гарри. - Моя покойная тетя пользовалась только этим языком, объясняясь с попугаем. После смерти тети попугай остался последним могиканином, понимавшим идиш. Все рассмеялись удачной шутке хозяина дома.

_Темноволосая Майра вздохнула: - Я тоже немножко понимаю. Честное слово. Мой дедушка с бабушкой, когда хотели что-то утаить от моих ушей, пользовались этим языком. - Спроси его на идиш, - загорелась Барбара. - Не умею. Спрашивать не умею. Лишь немножко понимаю. Они отстали от попугая. К ночи гости перепились. Женщины утомились от танцев, перегрелись и стали обнажаться, сбрасывая понемногу с себя всю одежду. Барбара сняла даже трусики и раскинулась на ковре, широко расставив ноги, подтверждая, что все в ней натурально, и роскошные волосы - свои, некрашенные, на ее лобке пониже выпуклого живота кудрявился рыженький пучок. Возле Барбары клевал носом Сэм Винстон. Без пиджака и без рубашки, но в брюках. В одной руке он держал бокал с кусочками тающего льда, а ладонью другой мял плоско опавшие груди Барбары. Гарри на другом конце целовал секретаршу Сэма - Жаннет, раздевшуюся не совсем до конца. Брюс и Майра жались на диване. Голова Брюса с закрытыми глазами покоилась на ее коленях, а голова Майры была запрокинута на спинку дивана и глаза устремлены в потолок.

_Стереофонический грохот, оборвавшись, умолк - кончилась пластинка, и механический рычаг, потрескивая, переворачивал ее другой стороной. И пока было непривычно тихо, вдруг послышался скрипучий горестный голос: - Ай-яй-яй-яй-яй... Как будто старый, как мир, еврей, хочет пожаловаться на свою судьбу. И Барбара, и Сэм, и Гарри, и Жаннет, и Брюс, и Майра повернулись к попугаю. Старая зеленая птица потопталась серыми скрюченными лапами на перекладине и изрекла четко: - Вей из мир! Вос хот геворн мит ди идн! (Горе мне! Что сталось с евреями!). - Что? что он такое говорит? - вскочила на четвереньки голая Барбара. - Он говорит на идиш, - сонно сказала с дивана Майра. - И, если я его поняла правильно, он сказал мало лестного о нас.