"Женщина охотнее теряет разум, чем любовь"

Ирина АЛФЁРОВА:
"Женщина охотнее теряет разум, чем любовь"

Ирина Алферова за столом

— Ирина Ивановна, до встречи с вами я прилежно изучал папку, заведенную на вас в библиотеке Союза театральных деятелей России...

— Хорошо, что папка в Союзе театральных деятелей, а не в другом месте. И что там пишут?

— В течение последних пятнадцати — двадцати лет в каждой публикации о вас или интервью с вами обязательно присутствовали такие понятия, как невостребованность и нереализованность. Как получилось, что актриса, востребованная публикой, оказалась не востребована театральной ситуацией? И в родном «Ленкоме» — ни одной новой роли больше десяти лет!

— А давайте я вам встречный вопрос задам на засыпку. Вы много видели спектаклей с моим участием?

— Несколько.

— И что вы можете о них сказать?

— Я видел, например, спектакль, который вам предстоит играть сегодня, — «Пришел мужчина к женщине». Мне кажется, образ, который вы играете, слишком прост для вас.

— Вот именно. Я выхожу сегодня на сцену, зная, что мои актерские возможности не будут задействованы даже вполовину. Женщина, которую я играю, мне не интересна. Совершенно. А что касается невостребованности — так это любой актер может сказать. Вот Инна Чурикова, например, которая, кажется, все уже переиграла, жалуется в каждом интервью, что ей не хватает ролей... Если бы я была средней актрисой, то, напротив, можно было бы сказать, что все складывается потрясающе: любовь публики, прекрасные партнеры... Но тот уровень, на который я способна выйти, совершенно не востребован. И это меня потрясает бесконечно.

— Вы говорите о ситуации в «Ленкоме»?

— Нет, про «Ленком» я вообще не хочу говорить. Что со мной об этом говорить? Спросите у Марка Захарова! Ну не видит, не любит...

— Вы сами не просили у него ролей?

— Никогда в жизни.

— Иногда актер ловит режиссера, требует роль, и с этого начинается новый этап его театральной жизни. Я знаю несколько подобных случаев.

— Нет, это не мой путь. Никогда я не ловила никого. И никогда не просила. Мне нельзя этого делать. Я не могу представить, что пойду просить. Мне должны предлагать. Может быть, Захаров как раз этого мне и не прощает.

— Но в чем же тогда для Захарова заключается смысл вашего пребывания в его театре?

— Я не знаю... Там есть какая-то своя правда, или неправда, или случайность... Пусть это время рассудит. Или критики. Я не хочу в этом копаться. Особенно сегодня, когда все наперегонки бросились копаться в грязном белье. Мне очень обидно, что сейчас много каких-то жутких воспоминаний об актерах, что все стремятся заглянуть за кулисы. Истинно то, что происходит на сцене, а все наши закулисные дела, в числе которых и эти мои жалобы — «мне не дали, я недовольна», — это все от лукавого. Хотя, если с другой стороны смотреть, я оказалась сильным человеком. Ведь из меня делали среднюю «массовочную» величину. Удивительно, что в этой ситуации я не ломалась, а росла. Как женщина и как актриса.

— То есть вы не уходили, чувствуя, что препятствия «выковывают» вас?

— В то время нельзя было уйти. Разве только на кухню. Это сейчас — пожалуйста, если хочешь, можешь организовать хоть театр своего имени.

— Организуйте! Найдите режиссера, пьесу.

— Я не могу найти пьесу, которая бы меня увлекла. Райхельгауз предложил сейчас новую пьесу. Она переполнена тем, что принято называть «правда жизни»: мат, крик, обнажение, мерзость... А у меня нет такого желания — быть мерзкой. И мой зритель мне этого не простит. Вы знаете, почти все актрисы у нас «коммунальные». Они громко разговаривают, они хваткие, вульгарные. Я как зритель не хочу это видеть. Я бы пошла на любую мелодраму, где красивые люди в красивых декорациях разыгрывают историю страсти.
Понимаете, я играть не хочу. Мне интересно, когда я выхожу на сцену с тем, чем меня наградил Бог, — с моими чувствами, отношениями, любовью к людям...

— То есть границу между собой и образом вы не проводите?

— Нет. Может быть, потому, что я еще ничего не сказала от себя, на сцене я хочу быть только собой. Актер, который сегодня такой, завтра сякой, может во все и всех преображаться, мне не интересен.

— Тем не менее вы играете сейчас Аркадину в «Чайке». Как тут без перевоплощения? Кажется, ЧТО дальше от вас, чем эта вульгарная дама?

— Играю, играю, ведь нет же других предложений. Но я все больше размягчаю этот образ, делаю его более женственным. Под себя. Хотя в ней есть чуждые мне черты — я в жизни не стала бы бороться за мужчину. Ушла бы глазом не моргнув.

— Это от гордости?

— Не знаю. Мне надо, чтобы меня любили, чтобы я видела себя в его глазах. И тогда в моих глазах он увидит себя. И я знаю, что все сейчас ждут спектакля про любовь, про женщину. Раз все хотят, почему же им не показать этого на сцене? Но больше всего меня убивало, когда режиссеры говорили: «Зачем это идеальное на сцене? Такого в жизни не бывает!» По моим понятиям, на сцене и должно быть то, чего в жизни не бывает. Почему я должна все время исследовать эту коммуналку? Я хочу сыграть женщину-мечту!

— Вы не боитесь, что такой «идеальный» образ будет неглубоким?

— Как раз именно в таких женщинах — глубокий омут. В пьесе Сартра я играю женщину, которая убила своего ребенка. Я играю женщину, которая потеряла разум. Она ничего не может с собой поделать, она слишком женщина! И преступление ее — из-за любви. Мне кто-то сказал, что я делаю образ слишком женственным. Мол, как же такая женщина могла убить своего ребенка? Я расхохоталась! Только такая и могла!

— В таком случае у вас очень широкое понятие об идеальном.

— Конечно, я же не говорю про сказку! Но это должно быть сделано со страстью, это должно быть настоящее.

— Вы имеете в виду художественный уровень?

— Можно сказать — да. Но я не разделяю жизнь и искусство. Вот то, что я сейчас пойду играть на сцену, я могла и дома сыграть. Если мой муж или ребенок согласятся на это, то я для них с удовольствием просуществую в таком качестве сегодня. Так что у жизни тоже должен быть свой, как вы сказали, «художественный уровень». Хотя фанатиков в искусстве я не принимаю. Это, мне кажется, ведет к отдалению от жизни и как следствие — к оскудению искусства.

— Марка Захарова фанатиком не назовешь, а общего языка вы так и не нашли. Простите, что я возвращаюсь к неприятной для вас теме, но все же почему вы не разорвете эту болезненную для вас ситуацию?

— А она и так разорвана. Мне за последние годы предложили две массовочные роли. И впереди ничего. Поэтому ситуация разорвана.

— Но вы же там работаете?

— Я в штате, но не работаю. А как зрителю мне этот театр нравится.

— Какие вопросы вы чаще себе задаете, когда находитесь в одиночестве?

— О, о чем я только себя не спрашиваю! В чем красота, как можно прожить с одним человеком на пике страсти, как заработать деньги, где найти пьесу, в которой была бы угадана моя мечта...

— Вы в мировом репертуаре можете назвать близкую вам роль?

— Ну, грубо говоря, Гамлет. Я имею в виду уровень драматургии. Чтобы поставить вопрос «быть или не быть», но только как женщина.

— Видимо, придется вам писать для себя пьесу.

— Нет, я надеюсь, что найду материал. Писать я не умею. Это — профессия. Жалко, что не пишут сейчас пьес, где были бы тонкие, глубокие драматические женские роли. Ведь в том, как существуют наши женщины в современной ситуации, — огромный драматический материал. Но не пишут! Возможно, это одна из причин того, с чего начался наш разговор: востребованность залом и неблагополучие театрального климата.
Мои желания очень просты. Красивый партнер, страстная любовь с настоящей трагедией. И чтобы там были очень красивые туалеты и декорация.

— Не думаете, что критики скажут, что спектакль создан по принципу «сделайте нам красиво»?

— Пусть критика говорит что хочет. Нелепо утверждать, что красота обязательно связана с поверхностностью. А зритель такого спектакля ждет. И я жду такой роли...