|
Виктор Тупицын english text С момента основания галереи Obscuri Viri в 1994 г., в ней демонстрируются особого рода объекты, которые — по аналогии с названием экспозиционной ниши — можно наречь “обскуритарными”. Я прибегаю к этому термину, чтобы акцентировать их невменяемость, связанную с фактом пребывания в стороне от собственной объектности. Они как бы отговаривают нас от намерения их приобрести, перенести из обскуритарной зоны в мир гарантированных градаций, очертаний, ориентиров. И не по причине отсутствия каких-то необходимых качеств, а из-за их собственной индифферентности к возможности подобного переноса. На каждом их них как бы написано: “не предназначено для продажи, любования и идентификации”. Сказанное отражает тот факт, что обскуритарный характер этих объектов делает их изначально музеифицированными и следовательно не нуждающимися в дополнительных или внешних музеифицирующих актах. На уровне бытовых потребностей, человеческих страстей и амбиций авторы обсуждаемых произведений, конечно же, не против славы и денег, не против выхода за пределы обскуритарного гетто. Однако именно оно (это обскуритарное экспозиционное поле) обладает невероятной потопляющей способностью, способностью удержания в себе. Объектность, о которой здесь идет речь — достаточно уникальное явление. В случае западных концептуалистов или, скажем, представителей “Arte Povera” — это были объекты-золушки, объекты-беспризорники, объекты-подкидыши, тайно или явно мечтавшие попасть в “приличное” общество. В отличие от них обскуритарность объектов, экспонирующихся в Obscuri Viri, — не камуфляж. Она — постамент, на котором покоится позумент. (Позумент под названием московская концептуальная школа). Другая любопытная парадигма объектности, возникла в двадцатые и тридцатые годы в России. В те времена отношения, связывавшие коммунального субъекта с коммунальным объектом, были де-фетишизированы. Я имею в виду предметы коммунального быта — кухонные принадлежности, одежду, мебель и тому подобные невзрачные, безликие вещи. Коммунальный эрос инвестировался в публичную сферу, наводненную знаковыми объектами из арсенала фотографического, скульптурного и архитектурного агитпропа. Индексикальная и антиципативная природа социалистического знакового товара (socialist commodity) выражалась в том, что его присутствие подменялось присутствием его репрезентации. Следовательно, социалистический знаковый товар — это перманентно отсроченный объект (“след”). В советское время отсроченность объекта гармонировала с отсроченностью субъекта — индивидуального “я”, уступившего место коммунальному “мы”. Не исключено, что в некотором смысле московский коммунальный концептуализм продолжает оставаться кадуцеатором этих традиций. Посещение экспозиций в галерее Obscuri Viri напоминает визит в дом престарелых с целью навестить родственника, впавшего в синильность. Родственника, забывшего свое (и твое) имя. К чему отсылает облик этого несчастного (но любимого тобой) существа? К феномену обскуритарности? К невозможности трансцендировать за его пределы? К той скрытой, но неминуемой общности, которая связывает субъекта визитации с его объектом — “репрезентантом” предметного мира или персонажем, являющимся воплощением твоей внутренней обскуритарности и твоего собственного (прогрессирующего) забвения себя в себе? И как, спрашивается, оценить стоимость обскуритарного объекта? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомню историю посещения госпиталя, рассказанную приятелем несколько дней назад. Он пришел туда к умирающему деду, известному своим умением “делать деньги”. Заметив на дедушкиной руке золотые часы, внук предложил ему выгодную сделку. После ожесточенной торговли дедушка одержал победу и умер со счастливой улыбкой на лице. В разговоре со мной Н.Шептулин сказал, что выставки, которым посвящена эта публикация, могли бы происходить когда и где угодно, независимо от времени и обстоятельств. Вот, пожалуй, наиболее точное (внутреннее) определение обскуритарного контекста — контекста экспозиций в галерее Obscuri Viri. Впрочем, обскуритарную объектность можно также определить как мир вещей и образов, толпящихся перед дверью — в пространстве на “выходе”. Ведь пока дискурс “выхода”1 не сформирован (что, собственно, и есть главная на сегодняшний день проблема московского концептуализма), объектный реквизит будет храниться и даже скапливаться в прихожей. Эти захламленные сени — музеологический регион, в котором на протяжении последних лет происходят наиболее запоминающиеся выставочные события под эгидой Obscuri Viri. 1. Имеется в виду выход их зоны “тотальных” дискурсов и “накрывающих” языков описания, с которыми была связана деятельность московской концептуальной школы в эпоху застоя. Перманентная отсроченность этого “выхода” — общая черта художественных объектов, соотносимых с понятием Obscuri Viri. Viktor Tupitsyn Since its very establishment in 1994 Obscuri Viri gallery demonstrates objects of a certain kind, which could be labeled – referring to their exposition niche – «obscuritarian». By this term I mean their insanity, based on the fact of their being aside of their own objectness. As if these objects discourage us from buying them and moving them out of obscuritarian zone into the world of guaranteed gradations, shapes and guidelines. It’s not that they lack some necessary properties, but because of their indifference to possibility of such a transfer. As if each object is labeled with a sticker «not for sale, admiration and identification». This expresses the fact that such objects’ obscuritarian character makes them initially museified and respectively eliminates the necessity of additional or external museifying acts. Of course, considering basic needs, human passions and personal ambitions, the authors of these works don’t object fame and money and have nothing against stepping beyond the boundaries of obscuritarian ghetto. However, this very obscuritarian exposition field possesses unbelievable swamping ability and retention capacity. Objectness that we describe here is quite a unique phenomenon. In case of Western Conceptualists or, say, «Arte Povera», these were objects-Cinderellas, objects-foundlings, which dreamt – secretly or apparently – of getting into «decent» society. On the contrary, obcuritarianism of the objects displayed at Obscuri Viri is not a camouflage, but rather a plinth with a gimp on top. (A gimp named Moscow Conceptual school). Another curious paradigm of objectness emerged in Russia in the 20-30s. At that time relations between communal subject and communal object were defetishized. I mean communal household items: kitchenware, clothes, furniture and other faceless and ruck stuff. Communal Eros was invested into public sphere overloaded with sign objects from the stockingtrade of photographic, sculptural and architectural agitprop. Indexical and anticipative nature of socialist commodity was expressed in the way that its presence was substituted with the presence of its representation. Therefore socialist commodity is a perpetually deferred object ( a «trace»). In Soviet time deferral of the object was in harmony with deferral of the subject, of the individual «I» that gave way to communal «we». It seems that Moscow communal Conceptualism still remains a caduceiator of these traditions. Attending expositions at Obscuri Viri gallery reminds of visiting a senile relative at nursing home. A relative who has forgotten your (and his own) name. What does this image of unhappy (but beloved) being refer to? To the obscuritarianism as a phenomenon? To impossibility of transcending beyond its boundaries? To that hidden, though inevitable community (alliance) that connects subject of visitation to the object – a «representant» of objecthood or a personage that is an embodiment of your inner obscuritariness and your own (growing) oblivion of yourself in yourself? And, let me ask you how to estimate the value of obscuritarian objet? To answer this questions, I would cite a story told by my friend a couple of days ago. He visited a hospital to see his dying grandfather, known for the art of «making money». Grandson saw a golden watch at grandpa’s wrist and proposed a deal. After vigorous bidding grandpa won and died with a happy smile. Having a conversation with me, Nikolay Sheptulin said that the exhibitions, which I write here about, could have been done anytime and anywhere. That could be the most exact (internal) definition of obscuritarian context – the context of expositions at Obscuri Viri gallery. However, obscuritarian objectness might also be defined as the world of objects and images crowded in the doorway – in the space of «exit». Until the «exit»1 (exit positing) discourse is not yet composed – which is basically the main problem of Moscow Conceptualism – the obscuritarian objects will be stored and even accumulated in a hallway. This littery hallway is a museological region, where the most memorable exhibitions are happening in the last years under the aegis of Obscuri Viri. 1. Here I mean exiting from the zone of «total» discourses and «covering» descriptive languages, which Moscow Conceptual school had dealt with in the epoch of stagnation. Permanent deferral (la differance) of this «exit» is a common strain of the art objects related to the term Obscuri Viri |