Вступительная заметка к тексту МИД
Рассказ МИД и прилагающаяся к нему "лицензия фирмы Медгерменевтика" являются частью книги "Латекс". Текст, о котором идет речь, был написан С. Ануфриевым и П. Пепперштейном в мае 1988 года в Коктебеле. Настоящая публикация осуществляется по рукописи, содержащейся в синей тетради стоимостью 44 копейки. В тетради 96 листов. Производитель тетради - Понинковская КБФ. Обложка тетради мягкая, коленкоровая, с узором, напоминающим падающие отвесно струи воды на ярко-синем фоне. Старшие инспекторы МГ Ануфриев и Пепперштейн в период создания этого текста совмещали отдых на море с литературно-теоретической деятельностью. Режим дня был таков: после завтрака мы отправлялись на пляж в компании знакомых девушек, учащихся в медицинском институте. Проведя приблизительно два часа на пляже, мы входили в парк Дома творчества писателей и располагались на лавочке близ коттеджа ╧ 15. Достав вышеописанную тетрадь и пастовую ручку, мы приступали к работе. В этот момент, как правило, в воздухе над нами появлялось несколько белых бабочек. Следует также упомянуть о том, что лавочка находилась в тени своеобразного хвойного дерева с мощным стволом и раскидистыми ветвями. Кажется, это была пиния.
Посвятив работе 2 - 3 часа, мы уходили из этого места и снова встречались с девушками из мединститута в кафе, где мы каждый день пили с ними горячий шоколад, заедая этот напиток пирожными (трубочками с заварным кремом). Пирожные были очень сладкие, а в сочетании с густым горячим шоколадом - даже невыносимо приторные. Особое внимание мы уделяли спонтанному анализу текстов песен, которые в это время звучали в кафе. Основным их содержанием было, как мы заметили, описание так называемых "прощальных жестов".
Хочется процитировать одну из песен:
На пароходе музыка играет,
А я одна стою на берегу.
Машу рукой, а сердце замирает,
Но ничего поделать не могу.

Вот слова из другой песни:
Яблоки на снегу
Медленно остывают,
Ты их согрей слезами -
Я уже не могу.
Мы вкушали в те моменты сладкие, иногда даже непереносимо сладкие нектарические эссенции ("латекс") уходящего Советского мира. Исчезая, этот мир дарил нам на прощание свои наиболее мягкие соки, и, купаясь в этих соках, мы осознавали себя единственными подлинно советскими людьми, когда-либо существовавшими на свете, "тихими гадами", неожиданно обласканными с неземной щедростью. Затем мы шли с девушками на теннисные корты, где наблюдали за их игрой.
П. Пепперштейн
Москва, 1997 год

Миша Осипенко осторожно положил в карман вельветовой куртки велосипедную цепь и, выйдя в прихожую, поправил перед зеркалом кепку. "Куда собрался?" - спросила мать, выйдя из кухни. "К товарищу надо - кассету записать," - и он показал кассету, на которой ранее был записан "Scor-pions", а теперь... "Ну иди, только к ужину вернись," - сказала мать и исчезла из виду. Миша открыл входную дверь, затем дверь лифта, затем парадной. Его подташнивало. Шел он, конечно, не к приятелю, а на Майдан - так называлась танцплощадка в Центральном Парке. Цепь кореша посоветовали брать с собой для безопасности, после того, как Мишу побили на Майдана, когда он пришел туда первый раз.
У подъезда Миша споткнулся и чуть не упал. Почему-то он долго отряхивал серые брюки. Потом, глубоко засунув руки в карманы куртки, быстро пошел по направлению к танцплощадке. Уже оказавшись между деревьями санаторного парка, он услышал ясный, чуть насмешливый голос Софии Ротару: "Ты не веди обидам счет, глядя вокруг себя уныло, так и не заметишь, как пройдет вс╦, что раньше было... Вс╦, что раньше было... Было, было, было и прошло... "Да, многое для Миши стало тем, что уже "было". В детстве он был примерным школьником, читал книжки, а потом как-то забросил чтение, стал больше внимания уделять спорту, играл в футбол во дворе, но из дому, как дворовые мальчишки, никогда не убегал. Уже в старших классах он стал ухаживать за девушками и водить их на танцплощадку. Однако проще было объединяться с ребятами на танцплощадке и кадрить с ними вместе прямо там. Так Миша подружился с "майданными". Были среди них ребята, гораздо старше Миши.
Особенно Мише импонировало внимание со стороны двух особенно уважаемых на Майдане парней постарше, Коли и Марика по кличке "Плод". Коля, которого называли с нескрываемым пиететом "Сугроб", был высоким, светловолосым атлетом, выпускником секции самбо. С левой стороны рта у него не хватало зубов. Эти зубы - несколько своих и одну золотую коронку - он носил на запястье, нанизанными на нитку. "Вареные" джинсы и такая же куртка завершали его облик. Плод одевался поскромнее, но с каким-то мрачным, задумчивым шиком. Невысокий, коренастый, в темных очках и в низко надвинутой на глаза серой кепке, он выделялся черной рубашкой, поверх которой была надета яркая поролоновая куртка. Несмотря на его слабые маленькие руки и расслабленную походку, Плода боялись.
Миша скоро подметил, что у многих майданных какие-то странные прозрачные глаза и бледные лица, многие часто чувствовали себя очень плохо. Их бил озноб или жар, у них дрожали руки. Это называлось "кумар". Часто многие куда-то уходили и возвращались странные, но Мишу никогда не приглашали. Однажды Плод спросил Мишу: "Хочешь поторчать?" - "Что?" - спросил в ответ Миша. "Ты шо, не врубаешься, как люди торчат?" - засмеялся Плод и сверкнул очками. "Правильный пацан должен торчать. А ты неправильный. И шой-то за мицу ты надеваешь на голову? Правильные пацаны носят нормальные кепки". С тех пор Миша стал носить кепку.
Вскоре его взяли "на хату" курить план. Незнакомый Мише человек лет тридцати, румяный, худой, с узкими замкнутыми губами, в каком-то непонятно скромном свитере и хорошо выглаженных брюках, вынул из кармана бумажку с зеленоватым порошком, сохраняющим острый и терпкий запах нагретых солнцем трав. Так показалось Мише. Ловкие узкие пальцы человека в свитере, которого почему-то вполголоса называли Мятым, свернули "косяк". Они закурили. Сначала Мише показалось, что это отличается от обычных папирос только необычным, навевающим смутные представления о каких-то необозримых цветущих полях. Но после второй "трубы" голова у него закружилась, он прикрыл веки и откинулся на спинку дивана. Цветущие поля придвинулись, стали совсем реальными, кончики трав в знойном расплавленном небе качались прямо за веками. Ноги как будто отодвинулись куда-то далеко-далеко, все тело сделалось огромным и легким, и чуть-чуть колебалось в теплых дуновениях каких-то несуществующих сквознячков. "Центровой приход!" - прошептал кто-то рядом с ним.
Через некоторое время пацаны с Майдана поехали на поле. Миша попросился с ними. "Только зацепи сумку с какой-нибудь бедой, типа яблок или орехов," - сказал Буцык. "И оденься под чертугана, шоб не было стр╦ма," - добавил Сугроб. На другой день Миша пришел на вокзал, одетый в самое незаметное и дешевое, с антресоли, в то, что стыдно надеть в городе. В рюкзаке были яблоки, около килограмма. На нужной станции он вышел из электрички и пошел по улице к концу села. Там его ждали ребята. "Раздевайся, на хуй!" - сказал Сугроб, - "По полю побежишь!" Миша разделся догола. "Беги со всей дури по полю, делай круг и обратно." Миша рванулся с места и вбежал густую заросль конопли, которая тянулась до самой реки. Мягкие листья конопли хлестали по ногам, всему телу и лицу, но это было не больно. Конопля обсыпала всего его, качаясь, какой-то зеленоватой пудрой. Наглотавшись ее, он расчихался, и вскоре, когда сильнее забилось сердце, почувствовал, что торчит. Миша, не останавливаясь, сделал несколько кругов по полю и вернулся к друзьям, весь покрытый зеленой коркой. Он ничего не видел и не слышал. Молча Миша лег на землю и полетел на сверкающих лучах над изумрудной толщей терпкого океана.
Он уснул, а проснулся освобожденным от корки. План был упакован, и все вернулись в город по железной дороге. Для Миши поездка на поле была сильнейшим переживанием. Он захотел быть Правильным Пацаном - ему больше всего нравилась полная опасностей, гнева, но свободная жизнь Правильного Пацана, а чтобы соответствовать его облику, Миша носил кепку, пиджак, узкие джинсы и ботинки с узкими носами. Он имел финку, которая была лучше велосипедной цепи. Но сейчас, когда он входил на Майдан, с ним была цепь и грамм десять плана в кармане. К нему подошел очень наглый парень, Зяма, довольно щуплый, но всегда в сопровождении муркета Келы. Зяма не любил Мишу, а Миша боялся Зямы. Но сзади незаметно подошел Плод, и Миша набрался смелости.
- Шо-то ты на меня ху╦во смотришь, - процедил Зяма и зло сверкнул черными глазами.
- Тебе показалось, Зяма. На хуй придумывать? - ответил Миша.
- Шо, охуел? Не понимаешь, типа, за шо я говорю?
- Та ладно... - вяло сказал Миша и попытался отодвинуться.
- Так! Стоять! - крикнул протяжно Зяма и схватил парня за шиворот. Но Миша дернулся, в воздухе что-то мелькнуло, и в следующий миг Зяма оказался на земле. Кела тупо смотрел на Мишу и говорил: "Вот пиндос..."
- Ссука! Лежа-ать! - заорал Миша на Зяму, вытирающего кровь с лица.
- Та ты шо... - лепетал Зяма.
- Шо? Это хто мою Ленку выебал? Хто, как не ты, на меня мусорам настучал, шоб они меня выкинули с Майдана, чуть не обшмонали! Та ты, наверно, сам мусор? Да?
- Та ты шо, охуел? - спрашивал Зяма.
- Шо, подняться захотел? Или токо опустить тебя?
- Та перестань, - раздался сзади голос Плода. Миша обернулся к нему, - надо его всего лишь выставить на счетчик. Зачем суровизм? Правда, Зяма?
- Та у меня бабок сейчас в обрез... - занял Зяма.
- Ни хуя, через месяц отдашь полтинник?
Миша смолчал, потому что Правильный Пацан должен знать, что "полтинник" - это полтысячи рублей, в таких случаях, как сегодняшний.
После этого Плод рассказывал всем: "Миша - Правильный Пацан. Зяма до него домогался, так он без хипеша перехуярил Зяму цепью, а потом вообще завалить хотел. Шоб я не встрял, так он опустил бы его за не хуй делать. А так выставили на Буратино. Но цепень у Миши - пиздец!" И Мишу теперь все называли Цепень и приводили в пример как Правильного Пацана.
Лена Мовчан, которая нравилась Мише, была высокой светловолосой девушкой с капризным выражением лица. Сейчас, подходя к танцплощадке, Миша невнятно искал ее глазами. Вот, среди танцующих пар мелькнуло ее лимонное платье. Миша остановился и поморщился, ка будто от боли. Лена снова танцевала с Арт╦мом Голубевым. "Этот прикинутый штымп снова въезжает за Леночкой," - со злобой подумал Миша, - "Ой, как бы ему не обломаться," - и он тронул "цепень" в глубине кармана. Однако он чувствовал себя неуверенно, не потому, что боялся Голубя, но потому, что не знал наверняка, как говорить с этим человеком, который хотя и был - трудно поверить! - Мишиным одноклассником в средней школе, но остался, тем не менее, не только чужим, но и почти незнакомым ему. При встрече они обычно только кивали друг другу, причем Голубь еще и вежливо, но не заискивающе, улыбался. Но сейчас Цепень дождался, пока Голубь отойдет выкурить сигарету после танца, и подошел к нему с сумрачным видом.
- Пошли, отойдем, - сказал он Голубю.
- Это ты, Миша? - спросил удивленно Голубь.
- Миша, ты что? - спросила подошедшая Ленка.
- Ленка - моя подруга, а ты тут при чем? - как бы не замечая Ленки, процедил Цепень, вплотную придвигаясь к Голубю, - Шо, деловой слишком?
- Ну, пойдем, - сказал Голубь и спустился в парк, где встал среди кустов. Цепень, недолго думая, вытянул цепку из кармана и, подбежав к Голубю, ударил его. Тут же он получил по печени и упал. Вскочив, он получил несколько раз, и очень больно. Ударил наобум, а затем получил так, что потерял сознание. Очнулся в милиции.
Злой и избитый (мусора даже не стали бить, видя, что и так...), Цепень пошел к Сугробу. Сугроб взял пистолет, нескольких ребят и пошел с Плодом к Голубю (Плод знал, где живет Голубь). Цепень поехал с ними. Голубь вышел во двор, и здесь, под дулом пистолета, его опустили, то есть одели на голову целлофановый пакет с мелкими дырочками, наполненный мочой. Ребята перед этим попили пива. Цепень был удовлетворен, и на следующий день, гуляя, по дороге в кино, встретил Ленку. Он подумал, что Ленка наверняка теперь, когда он смыл позорняк, отнесется к нему иначе. Но Ленка, обратившись к нему, сказала: "Ты сука, Миша! Ты гнилой пацан, а не правильный! Разве может парень так вот показывать свое бессилие? Мало того, что тебя побили, нет, чтобы промолчать, так еще привел человека с волыной, как самый слабый и трусливый! Не подходи больше ко мне! Я люблю Арт╦ма, он настоящий рыцарь и без волыны!"
- Та он же мореман! В загранку ездит, бабок до хуя, одевать тебя будет! - заорал Цепень и побежал прочь.
Как ему было плохо! В темноте он шел по городу, пока не наткнулся на человека в темных очках. "О, Цепень!" - сказал тот негромко. Цепень присмотрелся и узнал Гошу-Одеколона - завсегдатая бара недалеко от Майдана.
- Привет! - сказал Цепень, - Кого ждешь?
- Та фуцина одного. Я у приятеля сидел, а он зашел. Я его просто кинул один раз и стараюсь не встречаться с ним.
- Шо? Крутой пацан? - спросил Цепень.
- Та хуй его знает. Давай лучше сделаем трубу.
- О, давай! - Цепень вспомнил, что у него есть на кармане. К счастью, мусора не нашли, и Цепень с Одеколоном сделали трубу и покурили.
Через минуту недалеко от них, из подъезда вышел человек и завернул за угол.
- Пошли! - сказал Одеколон, они поднялись на третий этаж старого дома и позвонили. Им открыл человек в майке, с седыми волосами на груди, кивнул, ничего не спрашивая, и провел в комнату. В комнате было много вещей, какой-то буфет с зеркалом, круглый стол, большая фарфоровая лампа, однако все это было грязное, покрытое пылью. На крышке черного пианино лежали окурки и почему-то несколько одинаковых дамских пудрениц. Все эти белые пластмассовые пудреницы были расколоты аккуратно на две половинки, как таблетки. На диване сидело два человека: женщина лет сорока, в темных очках, аккуратно одетая, с ниткой бирюзы на шее. Рядом сидел Мятый - как всегда, странно-задумчивый, замкнутый, с поджатыми губами, все в том же сине-зеленом вязаном пуловере. На узкой тахте лежала молодая девушка, однако лица ее было невозможно разглядеть, так как этот угол был погружен в тень. Рядом с ней полулежал худой моложавый человек с белой кошкой на коленях. Это и был хозяин квартиры. Он повернул в сторону вошедших свое бледное лицо. Почему-то он смотрел из-под руки, как будто свет резал ему глаза, хотя в комнате была полутьма.
Войдя, Цепень ощутил себя неловко, но сняв кепку и повесив ее с плащом на вешалку, повеселел и прошел к круглому столу. "Миша," - сказал он и протянул руку хозяину. "Николя, - представился тот, - Мятого ты знаешь, а это Лина. Там вон Ирочка прилегла устало."
- Ну что, закатаем богатырские вены? - спросил Одеколон и показал стеклянный пузырек, наполненный красно-коричневой жидкостью.
- Непременно. Баян на секретере.
Миша пил чай и беседовал с Линой, а Одеколон кипятил шприцы, Мятый же придирчиво осматривал исколотую руку Николя.
- Давай, Миша, - сказал Мятый и набрал в шприц огня из пузырька.
На Мишиной руке вздулись вены, Мятый вонзил иглу и вкачал все содержимое шприца в вену. Когда он вытащил иглу и снял ремень, Мишу захлестнула волна горячей лавы, и он откинулся в кресло, закрыв глаза. Невыносимое, иступленное блаженство сжигало Мишину голову, она пылала. "Ну как, смертельный приход?" - услышал он, как будто сквозь толстый слой ваты. Но ответить было трудно. Губы пересохли. "Пиздец..." - прошептал он, не в силах отрыть глаза. Ему показалось, что он завернут и очень туго запеленут какую-то бархатную ткань. И так, запеленутый, стремительно перемещается в пространстве, где нет ни вещей, ни очертаний, одно лишь безудержное разворачивание цветов и звуков, которые невозможно ни описать, ни воспроизвести. Он вдруг четко различил рукав своей куртки, свое запястье, ремешок часов, а на потрескавшемся ремешке - крошечное насекомое, зеленоватое, полупрозрачное, которое медленно взбиралось на гигантский сияющий покатый ледник - корпус часов "Слава". Миша пригляделся - ему пришлось приглядываться как бы из космоса, так, что его взгляд пронзал собою множество прозрачных миров - и увидел, что у насекомого личико Леночки, даже более прелестное , чем обычно, румяное, со смеющимися накрашенными губами, с блестящими глазами, в которых, как показалось Мише, он смог различить отражение неба. Затем он погрузился во тьму...
Очнулся Миша уже утром, очень хорошо себя чувствуя, свежими, ясными глазами глядя на мир. Он распрощался с хозяином, оставив ему деньги на опий. И с той поры стал часто заходить к Николя и его друзьям, а иногда, когда родных не было дома, приглашал компании к себе.
Миша стал вскоре привыкать к опию, то есть присел на систему. Ему пришлось пережить и кумар, и увеличение дозы, и резкое уменьшение. Он ел солому (молотый мак), пил кукнар (отвар мака) и курил опиум, чтобы не колоться, и, в конце концов, спрыгнул с системы и опять перешел на план и на очень сильные таблетки - прокопан и ноксирон. Осенью Миша поехал в Питер, к родным. Николя дал ему наколку к своим питерским друзьям.
Нагулявшись по Невскому, Миша зашел к Толику (приятелю Николя) и там познакомился с человеком, который двинул Мишу промидолом и пов╦л к своим друзьям - старым хиппи. Там Мише предложили вмазаться ЛСД. Он не отказался, и вскоре, сидя столом, почувствовал себя очень странно. Он почувствовал, что его ощущение времени как-то совершенно не соответствует тому, что реально существует вокруг него - и это окружающее живет в каком-то, совершенно непохожем на его, времени. Потом неожиданно с неба спустился рой мельчайших искрящихся звездочек и захлестнул Мишу. Он открыл глаза и увидел человека, идущего по комнате. Человек на каждом шагу оставлял своих двойников, превращавшихся постепенно в белые, сливающиеся между собой силуэты. Силуэты перемещались в щелях между краем изображения реальности и краем белой пустоты, в этих зазорах что-то мелькало, что-то очень существенное, но нежное. Потом Миша стал стремительно возвышаться - не расти, а именно возвышаться, прорастая своим сознанием сквозь мириады сменяющих друг друга слоев. Он отметил, что многие из этих мирозданий пустынны и покинуты своими обитателями, другие - необозримы в своих странных, обнимающих восприятие проявлениях. Но были среди них и простые запоминающиеся мирочки - в одном жили несколько маленьких ангелов, которые пенились в океане своих собственных, невероятно мягких и густых волос. Другой мирок представлял из себя пятнышко на обоях, третий - дачу в цветущем саду, пятый был похож на Великую Отечественную войну. Эти миры проносились и отслаивались мгновенно, как шелестящая шелуха, как мусор. Миша вдруг осознал, в последний миг каждого из этих лепестков, как незначительны и нелепы его страдания, его неутоленная любовь к Леночке, его уязвленное самолюбие. Леночкино лимонное платье лишь на секунду сверкнуло в глубине какого-то блеклого, мозаичного коридора, но тут же исчезло, и Миша с наслаждением наблюдал это исчезновение, чья моментальность была почти вечной. Неожиданно он увидел под собой комнату, где за столом, покрытым клеенкой, собрались очень странные существа, а сбоку открылась дверь и вбежал маленький человечек. Миша ощутил, что сейчас будет происходить самое главное из того, что может произойти в любом из мириад миров, и что он видит самое тайное и сокровенное место мироздания. Но некое существо, похожее на сурка, оказалось возле выключателя и повернуло его. И тут Миша понял, что он - лампочка, ввинченная в патрон и висящая в этой комнате, но уже не освещающая ничего. Через несколько часов он очнулся.
После этого он еще несколько раз двигался ЛСД, и каждый раз испытывал яркие, интенсивные переживания. Однако с каждым разом ему становилось все труднее выходить из этих состояний, да и сами состояния стали проявлять себя как невероятно мучительные. Один раз, ощутив себя улиткой, которая чувствует рожками что-то шершавое, но не может втянуться обратно в свой домик, так как в домике точно такая же улитка (точнее, он сам, но повернутый головой и рожками назад, и если втягиваться назад, то эта внутренняя улитка задохнется), Миша испытал прилив необъяснимого, мистического ужаса. Он очнулся и обнаружил, что лежит на голой пыльной земле и не может натянуть на себя грязную большую рогожу. Голова его упиралась в какие-то ящики. Он встал. Был день, ближе к вечеру. Тени становились длиннее. Перед ним были ворота неизвестного ему склада, но они были закрыты. С другой стороны двора, на котором почему-то находился Миша, была дверь. Он открыл ее, прошел темное помещение, вышел в освещенное и оказался за прилавком сельского продуктового магазина. Он вышел из-за прилавка, и тут увидел, что пакеты, громоздящиеся вдоль стены, перекладывает бесшумно с места на место кто-то невидимый. Леденящий страх заставил Мишу разбить окно магазина и побежать по пустынной вечереющей улице. Он вдруг увидел своего дедушку, который давно умер. Дедушка сидел на обочине дороги и хохотал. Сначала Мише показалось, что он не только хохочет, но и плачет одновременно, так как лицо покойного было покрыто множеством переливающихся капель. Однако приглядевшись, Миша увидел, что это просто слюна, разбрызгивающаяся во все стороны с невероятной силой, на много километров, как показалось в тот момент. В одну секунду Миша весь оказался покрыт этой разноцветной блестящей слюной. "Ты бы стряхнул с меня пыль, внучек," - попросил дедушка в перерывах между смехом. Миша попытался исполнить просьбу, но подойти к дедушке оказалось не просто - пришлось пробиваться сквозь струи хлещущей слюны. Наконец Миша приблизился, и обеими руками стал стирать со старика густой серый слой пыли. Его руки снимали слой за слоем, и все глубже уходили в тело дедушки, пока не зарылись в него по локоть, а потом и по плечи. Миша понял, что дедушка весь состоит из пыли, но вытащить руки он уже был не в силах - они уходили все глубже и глубже в мягкую массу. Серое, хохочущее лицо дедушки очутилось у самого лица Миши, и он с ужасом заглянул в его необозначенные глаза. Тем временем дедушка произнес фразу, которая потрясла Мишино сознание, хотя была короткой, незначительной и невзрачной: "Больше клея, внучек."
Миша очнулся от сильных толчков - двое дружинников в поролоновых куртках, с повязками на руках, в сумерках приняли его за пьяного, и теперь пытались поднять, чтобы отвести к стоящей поодаль милицейской машине. "Ишь, как нажрался, сука," - смутно прозвучал голос над Мишиным ухом.
- Та вы чего, ребята? У меня... сердце схватило..., - выдавил Миша и повернул голову к одному из парней.
- Сердце, говоришь? А ну, покажи карманы! - они подвели его под свет фонаря и остановились, отпустив его. Миша полез в карман. Он держал при себе пачку таблеток от сердца на случай стр╦ма. Но сейчас почему-то этих таблеток не было. Он вытащил паспорт.
- Это в отделении покажешь, - насмешливо сказал милиционер из багажника милицейского "бобика", - полезай сюда.
По пути в отделение Миша смотрел в окно на проносящиеся знакомые улицы. Он ничего уже не соображал. Мозг его был будто расплавленным. В отделении Мишу обшмонали, выяснили, что нигде не работает, потом провели накрологическую экспертизу и определили в крови какой-то наркотик. Но это и так было видно невооруженным глазом. Миша все время говорил что-то бессвязное, а на простейшие вопросы не мог дать ответа Через пять часов за ним приехала "скорая помощь" из психиатрической больницы и увезла его "на дурдом".
Долго он сидел в при╦мном покое, пока регистрировали. Потом, стоя под душем, он видел белые кафельные стены и какие-то резиновые предметы. Ему казалось, что наш мир - это ясли или младшая группа детского сада, и все, что происходит, понимал как наблюдение за малышами за их странными и бессмысленными действиями.
Выйдя из-под душа, он увидел одежду и одел ее. Это была пижама, а не его одежда, но Мише не проводил разницы между вещами и отсутствием вещей, что уж говорить о разнице в одежде? Потом его, вместе с другими людьми в пижамах, отвезли к какому-то дому. Санитары провели на второй этаж, позвонили. Изнутри дверь открыла старуха в белом халате и платке, медсестра. Мишу и какого-то человека ввели в коридор и провели по нему к дальней комнате, откуда раздавались крики. Эта комната закрывалась на ключ, возле двери стоял стул, на нем сидела медсестра с ключом. В коридоре вдоль стен густо стояли кровати, стены были желтого, мертвенного цвета. В "буйной" комнате наркомана привязывали к кровати два санитара. Медсестра стояла рядом со шприцем наизготове.
- А-а-а-а! Печенье-е-е-е! - кричал парень. Другие ребята лежали поверх одеял, кто вытянувшись, кто свернувшись на кровати.
Мише указали на его кровать. Слева лежал светловолосый парень, с вьющимися волосами, справа - темноволосый, с узкими глазами , коротко стриженный и с серьгой в ухе. "Под чем так торчишь?" - спросил он Мишу, бессильно запрокинувшего голову на подушку. Миша что-то ему ответил, но через секунду уже не смог вспомнить, что он сказал. Он услышал только ответ парня: "Здесь ты его не достанешь. Разве что у медсестры..."
Потом Миша потерял связь с реальностью. В его сознании происходило одновременно множество событий на всех уровнях, и вычленить реальные, и выяснить, были ли они, он не мог.
Пробуждение было ужасным. Он лежал в дурдоме, на кровати, привязанный, над ним был пустой потолок, серый свет пасмурного дня тускло освещал палату с ужасающими желтыми стенами и тюремной синей лампочкой над дверью. Вс╦ было абсолютно пустым, ничего не было. Лишь декорации среди пустоты. За окном была пустота - Миша видел лишь глухую стену противоположного дома. Многочисленные миры куда-то исчезли, а тот единственный , в котором находился Миша, был ничем не наполненный, ничего не означающий. Мишу охватил озноб, затем девушка с бессмысленными глазами сделала Мише укол, и он потерял сознание...
Через месяц Миша спокойно гулял по лужайке, огороженной бетонным забором. Ему уже рассказали, как неделю после приезда он не мог подняться с кровати от слабости, как затем быстро поправился, но потерял интерес к чему бы то ни было. Сейчас этого не было, Мише было приятно ложиться спать, сидеть в курилке, принимать передачи от родных и знакомых, и затем делиться едой с теми, кому ничего не принесли или никто не пришел. Вчера он даже смотрел вечером телевизор, правда, от телевизора он заснул прямо на стуле. Сегодня он стал играть с кем-то бильярд, конечно же, очень слабо. Да он никогда и не умел сильно играть в бильярд. Мать навещала его, приносила еду, домашнее печенье. Она что-то говорила, упрекала его, иногда плакала, но Миша в ответ только растерянно улыбался - в голове его была пустота, он не мог найти слов для ответа, да и не совсем понимал, что именно ему надо ответить. Иногда его охватывали периоды тяжких физических и психических страданий, он громко стонал, его мутило, и в сознании снова вспыхивало мучительное желание двинуться и уйти навсегда в далекие, цветные миры. Однако теперь от этих миров исходил ужас. Однажды ему приснилось, что он снова торчит, приснился блестящий шприц, вонзающийся в вену - и он во сне, безо всяких наркотиков, снова испытал невероятные переживания - однако теперь все они были как бы притушены, покрыты тонким слоем пыли, а бездны космоса были полны только беспредельной, бездонной скукой. Он уходил в это безразличное, пресное и величественное пространство, не имеющее образов, и с облегчением думал, что уходит навсегда. Однако внезапно он услышал голос матери, которая звала его: "Миша, иди домой!" Он обернулся, и отчетливо увидел прихожую своей квартиры, пыльную ковровую дорожку, вешалку, маленькую кошачью миску на полу, он увидел, что посреди этой миски стоит маленькая серая избушка. Из трубы вился узкий дымок. Миша быстро уменьшился и вошел в избушку. Казалось, что в избушке никто не живет. Он заглянул в часы с кукушкой, висящие на стене, но там вместо кукушки лежала какая-то запылившаяся конфета. Он сделал неосторожное движение и заскользил. Ухватиться было не за что, все предметы будто отъезжали в стороны, или он объезжал их. С трудом сохраняя равновесие, он доехал до стены увидел, что изо всех стен и из мебели непрерывно сочиться какая-то беловатая влага. Эта влага стекает на пол, и, покрыв его, застывает, становясь очень скользкой поверхностью. На одной из стен висел чей-то портрет, но лица Миша не смог разглядеть. Стало темнеть, а затем все померкло...
На следующий день Миша впервые вышел погулять в больничном саду. Запахнувшись в серый байковый халат, он медленно шел по дорожке, затем внезапно почувствовал слабость и присел на скамейку. Солнечные пятна покрывали землю и листву. Сквозь простирающиеся деревья Мише был виден вдали зеленый решетчатый забор, и за ним - улица. Он увидел, что по улице прошел какой-то человек. Затем две девушки. Его вдруг поразила мысль о том, что люди продолжают спокойно, обыденно жить, наслаждаясь солнечным теплом и светом, совершая прогулки к морю и вечерние чаепития, парни ухаживают за девушками, школьники ходят в школу, люди живут, их тело окружено реальными предметами, а сознание погружено в повседневные заботы и радости. Затем он увидел девочку с прыгалками. Она пробежала мимо него, затем повернулась, посмотрела ему прямо в глаза и, насмешливо улыбаясь, сказала: "Ты меня больше не обманешь". "Что?" - рванулся к ней Миша, но она убежала.
С этого дня Мише захотелось выписаться из больницы. И действительно, как только он захотел быть здоровым, он сразу почувствовал себя лучше. Вскоре его вызвал зав. отделением, и, ходя по кабинету, строго заметил: "Чтой-то ты такой бледный? А ну-ка, дай на тебя посмотреть!" Миша послушно показал себя. "Молодец!" - похвалил зав. отделением, - "Ты у меня в кандидатах на выписку ходишь!"
- Вы...серьезно? - не веря такому простому факту, что отсюда можно уйти, спросил Миша.
- А чего мне шутить? Мы тут, милый мой, не шутки шутим. А ты мне лучше скажи - двинуться не хочется? Ну ладно, ладно, - видя удивленное лицо парня, рассмеялся врач. Затем посерьезнел. - Но я же, все-таки, получше тебя знаю, как в жизни бывает, тысячи таких, как ты, хороших парней, перед глазами проходили. Вышел, встретил дружка, как же не отметить? Деньги нужны - почему не съездить на поле, чтобы потом продать? И пошло-поехало, а через годок, а то и пол - раз, и опять к нам сюда! По второму разу уже совсем другими ребята сюда попадают. Никакой души уже нет. Сердца нет. А кто третий раз сюда попадает - считай, и не человек уже.
Миша устало сидел на стуле. Он понимал этого доброго и тоже усталого человека, понимал, что обещания бесполезны. Он встал и крепко сжал руку врача.
- Постараюсь выдержать, - сказал он твердо, и, разжав руку, быстро вышел из кабинета.
Через неделю его выписали. Двое санитаров, родом из Коми АССР, кажется, двоюродные братья, которых в больнице в шутку называли Савлик и Пер╦жа, проводили Мишу до дому. Он успел подружиться с этими двумя санитарами - в отличие от других, они никогда не раздражались, не били пациентов, и в их раскосых глазах и белозубых улыбках сквозило дружелюбие. Пер╦жа даже дал почитать Мише одну очень интересную книгу. Миша с увлечением прочел несколько страниц, но быстро устал, заснул, а на следующий день книгу забрали, и он уже никак не мог вспомнить, о чем шла речь. А еще через два месяца произошли два значительных события в его жизни - он устроился на работу и познакомился с Любой.
Один бывший одноклассник сказал Мише, что его прия-тель работает на сыроваренном заводе. Миша пришел туда, познакомился с этим парнем, и по его рекомендации (па-рень был передовиком, хорошо разбирался в сырах, будучи родом из Прибалтики, из Риги, кажется) был тепло принят в отделе кадров. Для начала его определили на легкую работу - развозить сыры по магазинам и выгружать их. И Миша вместе с шофером Сеней разъезжали по городу, распределяя сыры. Он старался изо всех сил, но все же, получив первую зарплату, чуть не заплакал от стыда: "Ведь я же столько лет был такой сукой, палец о палец не ударил. Но люди зла не помнят. Мама увидит зарплату, и простит за все".
Войдя в здоровый ритм жизни, Миша стал больше следить за собой, лучше одеваться, и стал намного опрятнее и здоровее выглядеть. Из наркомана, на полусогнутых ногах, с серым лицом и остановленным взглядом, он превратился в привлекательного молодого человека. Раньше Миша часто читал книги, любил развлечения. Теперь он никогда ничего не читал, а когда приходил домой, то просил выключить телевизор, или садился к нему спиной. Все, появляющееся на экране или написанное в книгах, представлялось ему ложными, искусственными мирами, слабыми отпечатками его наркотических видений. Все, что хоть как-то напоминало эти миры, стало ему отвратительным. Однажды он пошел в кино посмотреть детские мультфильмы, и благополучно посмотрел две советских мультфильма, но затем показали какую-то сказку из венгерского эпоса, и Мишу чуть не стошнило. Он поспешно вышел из кинотеатра и с облегчением вдохнул вечерний воздух. Только реальный, сугубо повседневный мир теперь интересовал его. Он полюбил бывать у моря, с удовольствием смотрел на стройных, загорелых девушек в купальниках. Сам он входить в море не решался. На пляже он познакомился с Любой. Его познакомил с ней шофер Сеня, с которым они вместе развозили сыры.
Они медленно шли по набережной, летний асфальт медленно отдавал впечатанное за день тепло. Люба что-то оживленно говорила, смеялась, потом взяла Мишу под руку. Миша только изредка улыбался, иногда что-то выло произносил, почти не вслушиваясь ни в свои, ни в Любочкины слова. Он смотрел на свежее румяное лицо девушки как будто издалека, и думал о том, что если они с Любой ровесники, то почему же она так молода, а он так стар, так чудовищно, беспредельно стар. Однако это ощущение постепенно проходило, силы стали медленно возвращаться к нему. Теперь они часто встречались с Любой на пляже, а потом вместе гуляли по набережной, заходили в кафе. Несколько раз Люба предлагала ему пойти на танцы, но Миша каждый раз резко отвергал это предложение. Однажды в кафе-мороженом он увидел Гошу-Одеколона.
- Привет, Цепень! - обрадовался Гоша, - Куда это ты сныкался? У нас же все пацаны гнали базар, что ты на дурдоме.
- Идем, покурим, - предложил Миша, и сказав Любе: "Мы сейчас вернемся", вышел с Одеколоном на вечернюю улицу. - Одеколон, - сказал Миша, доставая сигарету из пачки, - прошу тебя, если хочешь по-хорошему, то называй меня Миша, а не Цепень.
- Шо, деловой стал? - усмехнулся Одеколон.
- Та при чем тут деловой? Я хочу жить, жить, а не торчать! Разве ты не понимаешь, когда человек живет, и ему просто так хорошо, без наркоты? Зачем носить нож, когда можно и так гулять без всякого стрема? И разве нельзя просто любить подругу - обязательно ебать всех? Ты должен меня понять, Одеколон. Я же хорошо понимаю тебя, и ничего не возражаю - так и ты пойми меня.
- Та все центр! Шо ты так разнервничался? - успокоил Одеколон Мишу. - Нихто ничего не говорит!
- Скажи, если будут спрашивать, что я уехал, типа на Север, деньги зарабатывать.
- А в натуре?
- А в натуре - не знаю. Пока все в норме.
- Кто это был? - спросила Любочка, когда Одеколон после шутливой беседы направился дальше.
- Один старый приятель, - нехотя сказал Миша, а Любочка была настолько тактичной девушкой, что не спрашивала Мишу о том, как он жил раньше, прекрасно видя, как воспоминания бросают черную страшную тень на Мишино светлое лицо. И сейчас она не стала выпытывать про Гошу, а отпила кофе и протянула чашку Мише.
- Отпей там же, где и я, - попросила она лукаво, но Миша, как завороженный, смотрел и смотрел в Любины глаза. Он словно видел ее насквозь. "Какой странный парень," - невольно подумалось Любочке, - "Может, он не совсем нормальный?" Она крепко взяла Мишу за руку. Рука была теплая и сильная, живая. "Пойдем," - сказала девушка и Миша улыбнулся. Он, наверное, прочел ее мысли.
Когда они вышли из кафе, было уже поздно. Провожая девушку до дома, Миша заметил, как из переулка вышли три человека. Сворачивать в сторону было поздно... Вскоре уркаганы окружили парочку.
- Парень, одолжи рупь на раскумарку, - хрипло попросил один из них в кепке. Миша тут же полез в карман, вытянул рубль и дал.
- Свободен, - сказал другой. Миша увидел, что кто-то взял Любу руку.
- Что ты ее трогаешь? - спросил он спокойно.
- Девку оставляешь здесь. А сам - пиздуй отсюда пока в торц не вставили! - прозвучал угрожающий голос сзади. Миша молниеносно ударил с разворота того, кто стоял сзади, ногой в пах, и тут же головой ударил в лицо стоящего перед ним. Затем он прыгнул на третьего и свалил его на землю.
- Осторожно! - крикнула Люба и отбежала на несколько шагов. Миша оглянулся и увидел одного из урок, разогнувшегося и идущего на Мишу. Блеснуло лезвие ножа. Не задумываясь, Миша выбил нож из рук нападавшего. Затем он ударил ногой в пах того, кто поднялся с земли, а третьему еще раз пересчитал зубы.
Он просто сам потом не понимал, как он справился с тремя такими опасными людьми. Любочка с тех пор смотрела на него, как на сказочного рыцаря, и не укоряла за безрассудство.
Миша через неделю после драки зашел к Любе домой. Она была одна. Они о чем-то говорили, шутили, смеялись, потом Люба вдруг взяла руку Миши и положила ее себе на колено.
- Люба, да я уже давно в натуре ничего такого не могу.
Но Люба только засмеялась. Миша вынул свой бледный, вялый член и мрачно посмотрел на него.
- Это ничего, - сказала Люба, - Через неделю-другую это пройдет.
- Так ты все понимаешь? И ничего не говоришь, не спрашиваешь? Ты просто супер! - на Мишиных глазах навернулись слезы.
- У меня были знакомые наркоманы, - сказала Люба и посмотрела на него, - Но я же вижу, что ты не такой. Ты такой сильный. Скажи, ты любишь меня? - вдруг придвинулась она к Мишиному лицу. Вместо ответа Миша обнял ее, и их губы слились в долгом, сладостном поцелуе. Он чувствовал ее упругий язык, ее жаркое тело. Его стало уносить в какой-то сверкающий водоворот, но он внезапным усилием справился с собой и тут ощутил настоящую любовь к этой девушке. Он почувствовал одновременно нежность и вожделение. Тело его налилось тяжелым огнем. Твердый стоящий член уперся в Любину ногу. Миша быстро расстегнул змейку на ее платье и на своих джинсах. Через минуту они были на ковре, сливаясь в стоне и в смехе, соединяясь в жаркой любви, и опрокинутая табуретка лежала рядом с ковром, как будто тоже ожидая своего мужчину
Через несколько дней Мишу перевели на другую работу. Он стал упаковывать сырки в фольгу и раскладывать их по полочкам. "Ты бы хоть попробовал наш сыр," - с гордостью сказала тетя Нина, работница того же завода. В детстве Миша не любил сыр, да и потом никогда почти не ел его, а если и ел, то не обращал внимания.
Сейчас он действительно взял нож, отрезал небольшой кусочек сыра и положил себе в рот. Он успел почувствовать, что сыр очень вкусный, высокого качества, но потом он уже не думал про него, - в его сознании внезапно открылось какое-то окно, которое раньше было крепко закрыто и покрыто густой пылью, и сквозь это окно он увидел весь мир как будто впервые. Затем нахлынула волна невероятного счастья, от которого он даже зажмурил глаза. Когда же он открыл их, мир засверкал всеми своими красками, и Слава был неотъемлемой его частью, и для него весь этот огромный мир, вся долгая жизнь были более многообещающими, чем для кого-либо другого. Слава встал и вышел на улицу, полную свежего ветра. Он будто летел на невидимых крыльях и чувствуя ширину и глубину горизонта, Слава улыбался всем прохожим, да и как ему было не улыбаться! Любочка согласна выйти за него замуж, осенью он поступит в институт, в жизни все было изумительно! Но не это было главным. Главным было то, что Слава ощутил абсолютную полноту всех своих человеческих свойств. Сегодня он стал до конца человеком, в самом простом и высоком понимании этого слова. Он больше не ощущал пустоты, а ощущал себя состоящим из плотного человеческого материала, наделенного умом, горячей душой и всем, чем наделен человек. Славина душа пела, и этой песне вторил ветер, морские волны, и любая известная нам песня о человеческом счастье.

далее >>