Прилагающиеся ниже записи были сделаны Петром Галиционовым, в прошлом следопытом. В послевоенные годы он долго работал в Слединституте экспертом по исследовательской части. Занимался анализами и диагностикой. Среди образцов все чаще попадались скучнейшие останки. То сапог, то одежды, то костей, то оружия. Всю эту дребедень притаскивали в След школьники-пионеры. На каникулах занимающиеся следопытством и зарницами. Приносили целые вороха всякой дряни. Когда - по мелочам, когда - приходилось заказывать целые грузовики для транспортировки. Вопросами организации занималась дирекция школы. Что по мелочам - вываливалось прямо на стеклянный, сверкающий чистотой стол его лаборатории. Все это жутко воняло. Но к каждому заплесневелому куску прошлого всегда прикладывалась маленькая записка. Детским почерком, красной ручкой на огрызке тетради в клеточку значилось: то-то и то-то, найден там-то и тогда-то, тем-то отрядом. Велось строгое описание принесенных объектов. В толстую тетрадь ставились корявые подписи пионеров и красивый росчерк Галиционова. Самым передовым был всегда второй отряд 386-й школы. Те были врожденным коллективом следопытов. Занимались этим даже во время уроков и на переменах. Чем приводили в трепетный страх учителей, заставляя дрожать всю школу. Директриса не снимала маскхалата даже на родительских собраниях. Этому примеру постепенно последовали и все педагоги. Исключая химика. Он носил белый медицинский халат работника лаборатории. В неучебное время притворялся медбратом. Всегда имел при себе с десяток одноразовых шприцов и маленькие стеклянные баночки с мутной жидкостью. На желтых этикетках значились лишь странные цифры: 1941-1, 1941-2, 1941-3, 1942-2, 1942-6 и т.д.
С Галиционовым знаком он не был. Но зачастую, просматривая отчеты Следгруппы о проделанной за четверть работе, проявлял большой интерес к сделанным специалистом анализам. Впадал в легкую задумчивость и меланхолию. Часами, после уроков просиживал в учительской за стопкой тетрадей и рисунков. За последние годы Следгруппой был создан большой архив. Исключительно дотошно воспроизводил всю картину их работы. Подписи пионеров порой заставляли его улыбаться: Травкин Володя 5-в, Беликов Саша 7-а. Известные теперь люди... Уважаемые ученые. Некоторые даже стали академиками. Нобелевские лауреаты. Сегодняшние пионеры уже не те. Стараются, конечно, изо всех сил. Но времена меняются. Да и действительно, интересных образцов попадается все меньше.
Был серый день. Осень давно вошла в свои права. На улице было темно и зябко. Солнце не появлялось. Стоял октябрь месяц. Не признаваясь в этом, все в ужасе ждали зимы. Химик сидел в своей лаборатории за столом, тускло освещенной старой зеленой лампой. Школа давно опустела. Перед ним громоздилась толстая в желтой обложке, присланная сегодня со школьниками из Следа. На ней значилось:

"В архив музея Следопытов 386-й школы
от П. Галиционова
в знак уважения и признательности школьникам
за прекрасную работу"

Дождавшись стука захлопнувшейся за последней уборщицей двери, химик открыл папку. В ней лежала старая тетрадь с пожелтевшими от времени страницами. На совсем высохшей, со множеством разводов обложке, еле прочитывалась надпись "Дневник".
"14 июля 1956 года
село Подгрибково
Сегодня долго разговаривал с местными жителями. В деревне остались одни бабы. Рассказывали о мужьях, ушедших партизанить в соседние леса. Никто из них так и не вернулся. Из мужиков в деревне лишь семнадцатилетний пацан Васька, да столетний дед, давно выживший из ума. Войну помнит лишь предыдущую. А этой как-то и не заметил. Все больше жил в воспоминаниях. Они у него кончаются голодом тридцатых. Дальше ничего нет. Все обрывается. Бабы также рассказывали, что была у потерявшего память деда внучка. Единственная. А так - вся семья поумирала, кто - когда. Но внучки тоже не помнит, хотя жила она с ним, обхаживала. Когда же немцы стали приближаться, ушла с партизанами в лес. Красавица была писаная. Но никто не вернулся... Да, может, и к лучшему, что не помнит ее. Памяти нет, нет и страдания.
Вести меня в лес вызвался Васька. Леса здесь густые, бескрайние, на сотни километров без жилья. Заплутаться легко. И местные ходить далеко боятся. Хотя своих-то пытались искать. Всей деревней собирались. Но тщетно. Да и зверья дикого бродит немало. Кое-какое оружие после немцев осталось. Но из района приезжали, все подчистили. Да патронов все равно не было. Да и как с ним обращаться, никто толком не знал. Ржавело по погребам или шло на подпорку сараям: "У Прасковьи, вишь, хлев только на этих железяках и держался. Приехали - как дергать-то начали, так он на них и свалился. Боров-то выбежал, чуть одного не загрыз - районного. Еле удержали. Так и уехал - весь перепуганный".
Взявшийся меня сопровождать Васька - вроде как местный сумасшедший. Говорит медленно, но громко - да неразборчиво. Но все его любят, жалеют. Выдает фразы порой очень странные, но обладает исключительной памятью. Что для меня здесь самое главное. Родился он прямо перед войной. Долго не говорил. Думали, так и будет - немой. Но потом заговорил. Что удивительно, войну помнит хорошо. Хотя был совсем младенцем помнит, как уходили в партизаны. Помнит и Маруську-красавицу. Все повторяет: "Маруська, Маруська, ей там зябко, Маруська домой просится. Забери Маруську домой, не место ей там". Бабы только охают да руками глаза прикрывают. А когда спрашиваю его, знает ли, где она, отвечает: "Холодно там, зябко. Забери Маруську - заберешь - все тебе покажу".
Парень, конечно, не в себе, но завтра с утра отправимся в лес за образцами. Чувствую, что не все здесь было исследовано. Работы будет. Места уж больно глухие".
На сем запись в тетради прерывалась. Прилагались странные планы местности. Деревня обозначалась наивными рисунками домиков с трубами. Из труб шел дым. В домах были окошки. Вокруг домов - изгороди. Наличие леса вокруг угадывалось по тщательно нарисованным елочкам и пням. Красные стрелки указывали на Юг, Север, Запад, Восток. Мелкие зеленые - неуверенно, со множеством отклонений, направлялись на Север. Там, где они прерывались, стоял жирно отмеченный треугольник. С маленьким красным крестиком рядом.
Следующая запись датировалась 15 июля 56 года. Она была короткой: "Второй день в лесу. Спали, укрывшись еловыми ветками. Погода стоит на удивление прекрасная. Питаемся грибами и земляникой. Ее здесь полно, стоит лишь нагнуться.
Вчера, выйдя на залитую солнцем поляну, наткнулся на маленький холмик, весь усыпанный ягодами. Чуть не плакал от счастья и красоты жизни. Но ни одной не сорвал. Рука не поднялась. Василий все больше молчит, но идет очень уверенно. За день набирает в свою котомку немало грибов. Вечером мы ими и питаемся. Он собирает и ягоды. Но срывает их странно. Со стебельком и лепестками. Получается своеобразный букет. Вместо цветов - ягода. Говорит - для Маруси... бедный полоумненький паренек".
За темными окнами лаборатории начал накрапывать мелкий дождь. В свете фонаря он больше походил на мокрый снег. Ветер усиливался. За окном как-то неожиданно посветлело. Сидящий за столом закурил и снова вернулся к своему чтению.

"16 июля 56г., вечер
Сушимся у костра, сильно промокли, был сильный ливень. Хотя укрыться здесь есть где. Но Василий останавливаться не захотел. Очень спешит. Говорит, скоро придем, осталось совсем немного. Он как-то повеселел. Все время чему-то своему улыбается. Говорит, дождь - хорошо: завтра грибов будет много".
На следующей странице дата отсутствовала. Удивляла очевидная несхожесть почерка с предыдущими записями. Казалось, они были сделаны совсем другим человеком. Почерк был неразборчивый, но очень красивый. Густо исписанный лист напоминал тончайшее кружево с ритмично повторяющимся мотивом.
... Маруся и вправду необыкновенно хороша собой. Глаза всегда широко открытые, голубые.
... Здесь удивительный и чудный мир. Так незаметно плывет время. Наше здесь время - это зеленая неглубокая река. Она вся так и серебрится и сверкает хрустальной чешуей. Порой кажется похожей на огромную рыбу. В постоянном движении плывет, извиваясь. И нет ей ни конца, ни края. Никому здесь еще не удавалось увидеть ни глаз этой рыбы, ни хвоста. Реку можно потрогать руками, набрать ее в ладони. На ощупь она очень мягкая и тягучая. Но она не любит, когда к ней притрагиваются. Плавность потока тогда нарушается. Река приостанавливает свое течение и в напряжении ждет, когда ее оставят в покое.
Живущие здесь исключительно счастливы. Мы с Василием оказались первыми, которым удалось проникнуть сюда извне. Васька был встречен очень радушно. Все его очень хорошо помнили. Только удивляются, как он изменился, ведь последний раз видели его совсем маленьким. Он так романтично влюблен в Марусю. Его букет земляники ей очень понравился, она была тронута, и на глазах ее появились слезы. Эти слезы она подарила ему в знак благодарности. Он всегда хранит их при себе. Подолгу ими любуется, что-то в них разглядывает, шепчется с ними. Но никому их не показывает. Все над ним немного посмеиваются. Потому что знают, что мечтает он лишь об одном - забрать ее отсюда. Он думает, что это еще возможно. Когда говорит ей об этом, она в ответ лишь заливается хрустальным смехом. От которого все вокруг оживает. Река на мгновение застывает и прислушивается в волнении.
... Здесь никогда не бывает ночи. Все равномерно залито зелено-голубым светом, очень приятным для глаз.
... Как-то сидели все вместе на склоне красного холма. Наблюдали за летящими по небу облаками. Облака были очень причудливых и замысловатых форм. Маруся умеет видеть в них что-то одной лишь ей понятное. Она с напряжением смотрит на них большими, широко открытыми глазами. Облака отражаются в их голубизне. И вот уже все смотрят не на облака, а в глаза Маруси. В тот день мы все видели в них нечто необыкновенное. Это была стая журавлей, летящая стройной вереницей. Они беззвучно удалялись, ритмично махая тончайшими крыльями. На фоне лазурного неба, в отражении Марусиных глаз, это было пронзительно прекрасно. Все замерли в оцепенении, не в силах оторваться от удивительного зрелища. Это видение надолго осталось у нас в памяти. Картина была реалистичной и мучительно о чем-то напоминающей. Как Васькин букет земляники. Журавли улетели. Глаза Маруси приняли свое спокойно-сияющее выражение".
Химик на время оторвался от чтения. Снова закурил, в задумчивости глядя в окно. Мокрый снег по-прежнему лип к стеклам. Не выходя из легкого оцепенения, он нащупал в кармане белого халата маленькую стеклянную баночку с желтой этикеткой. Надпись на ней отсутствовала. За окном становилось светлее.
"...Почему Василий так мечтает о ее возвращении? Ведь он видит, как она счастлива здесь. Что подарит он ей взамен? Золото полей колосящейся пшеницы? Но снаружи времена года сменяются одно другим. Это приносит телам страдание: в мучении ждать чьего-то прихода или чьего-то конца. В то время как здесь бесконечность и вечная неизменность гарантируют вечный покой. Никто никогда ни о чем не жалеет. Даже встреча с прошлым является обещанием. Приносит лишь радость мечты. Красота Маруси - в тайне ее глаз. Исчезни эти таинственный отражения - свет в них потухнет. Больше не будут беззвучною стаей лететь журавли.
... Достаточно видеть, как ходит она своей чуть тяжелой походкой, медленно поворачивая голову, ослепляя свечением глаз. Ее хрустальный смех отдается эхом повсюду. Как может он решиться всех этого лишить? За окном будет бушевать вьюга. Там бывает холодно и темно. Будут идти дожди. Солнце снова начнет вставать и садиться, зима приходить на смену осени и лету. Смех Маруси будет звучать тише и отдаленнее. Этим смехом будет уже не остановить течения времени. Тогда как здесь мир наполнен радостью и безвременьем. Здесь можно встретить всякого по малейшему желанию. Стоит лишь подумать о встрече. Вот и старик дед посещает ее довольно часто. Но надолго никогда не задерживается. Только чайку попьет и уже торопится. Когда последний раз появлялся - сидели смотрели на облака. Ему очень понравилось. Сказал, что если Маруська так и не захочет вернуться, то, что ж, придется ему остаться здесь, поближе к ней. Да и годы его уже не те. Василий все больше страдает и мучается. Ведь нам с ним скоро возвращаться. Но в ответ на просьбы он по-прежнему слышит лишь хрустальный смех. Здесь все усыпано этими мельчайшими хрусталиками. Вчера, совершенно случайно, подслушал разговор Маруси с Василием. Услышанное меня сильно взволновало. Ведь мне тоже совсем не хочется с ней расставаться:
- Ты пойми, Василий, - шептала Маруся, - здесь все кроме вас, появившихся позже, об этом знают, но никогда не говорят. Даже дедушке не признаются. Жалеют его, старика. Ведь привели меня сюда уже мертвенькой. Вражеская пуля мое сердце просквозила. Нет мне дороги отсюда. А те, что со мной, они бы ушли, да охраняют меня, да и счастье я им дарю. Не видать им такого снаружи. Только знаю одно - никогда о том никому не рассказывай. Узнают мою тайну там - я исчезну, пропадут хрусталики. И слезы мои храни, потому что знаю - нам больше с тобой не встретиться".
"Совсем скоро мы с Василием будем дома. Будем вспоминать красавицу Марусю. Грустно, конечно. Но завтра на работу. В лаборатории дел полно. Образцов собрано немало. Да и пионеры, небось, натащили всякой дряни".
Химик закончил чтение. За окном порывы ветра приносили с собой мелодичный, еле уловимый звон. Химик приблизил лицо к холодному стеклу. Двор школы серебрился под хрустальным покровом.