"Ну что, приедешь на похороны?" - спросила мама за несколько месяцев до смерти. "Вряд ли", - ответил я. "Ты ведь знаешь, сколько на это потребуется времени. Пройдет не менее двух дней, прежде чем тебя найдут на полу возле красного дивана с нефритовой статуэткой Будды в правой (нет, в левой) руке".
Она: Это не Будда, а бог долголетия. Когда же ты, наконец, перестанешь их путать!
Я: Потом надо будет доставать визу в советском консульстве в Нью-Йорке, заказывать билет на самолет и т.д. В общем, прибавь к тем двум дням еще столько же. Итого - четыре. Для бездыханного тела четыре дня - огромный срок... Не каждая мать хотела бы видеть сына, затыкающим нос в ее присутствии.
Она: Какой ты жестокий!
Я: Почему?
Она: Мог бы и соврать, проявить гуманность...
Я: Но ты же меня всегда наказывала за вранье.
Она: Да, но это другое дело...
И действительно, почему не солгал? Отчего вдруг стал таким честным? И вообще - уместно ли такое понятие, как честность во взаимоотношениях со смертью?
В начале 70-х годов умер детский поэт Овсей Овсеевич Дриз. Несмотря на огромную разницу в возрасте - он был лет на сорок меня старше - нас связывали тесные дружеские отношения. Дриз однажды признался, что не будь живых детей, он писал бы для мертвых. В его жизни я играл именно эту роль, роль "подсадного" внука, примерного слушателя стихов и колыбельных песен. На кладбище ехали на литфондовских автобусах. У ворот автобусы остановились; гроб с Дризом вынесли наружу и поставили рядом с другими, точно такими же (плотно закрытыми) гробами. Могила находилась на другом конце кладбища. Минут сорок ушло на выяснение маршрута, после чего гроб подхватили и понесли. Я как-то сразу заподозрил, что мы несем не тот гроб, но препятствовать этому не стал, полагая, что пути умершего неисповедимы. Так плелся я за чужим гробом, обозревая заснеженные кладбищенские дали и читая надписи на могильных плитах. "Бескрайние просторы кладбища", - мелькнуло у меня в голове... Неподалеку от свежевырытой могилы процессия остановилась, чтобы в последний раз взглянуть на покойника. Гроб поставили на дощатый настил и начали его открывать. Я уже догадывался, что он не наш, но не знал - до какой степени. Когда крышку, наконец, подняли, под ней оказался молодой человек, упавший с десятого этажа лицом вниз. Зрелище было ужасающим. "Искали любимца, нашли незнакомца", - прошептал мне на ухо один из родственников поэта. Более часа ушло на розыски нужного нам трупа и на возврат чужого, после чего похороны все же состоялись. "Смерть - это школа жизни", - произнес над могилой известный детский писатель, скончавшийся годом позже. "Смерть - клуб путешествий, экскурсионное бюро, туристическое агентство", - мысленно возразил я ему, мотивируя это тем, что туризм не чужд даже покойникам (и эпизод с Дризом - наилучшее тому подтверждение). Поскольку гроб это - своего рода багаж, различие между участником похоронной процессии и туристом можно считать несущественным.
* * *
Наивно думать, будто поездки в незнакомые места совершаются нами, чтобы проникнуть в какой-то сокровенный смысл. Иногда это побег от кредиторов смысла, надоедающих путешественникам в местах их постоянного проживания. Стремление к номадизму и, в частности, к туризму может быть оправдано, если вникнуть в бессознательные причины того, что "пришпоривает" нашу волю к движению, "охоту к перемене мест". Не нужно быть Киркегором ⁱ, чтобы прийти к выводу, что номадизм и его современная инкарнация - туризм - обусловлены страхом смерти. Смерть же зачастую воспринимается нами территориально - как то, что настигает нас в некоторой фиксированной точке пространства. Есть дата смерти и есть адрес смерти, место, где человек расстается с жизнью. При этом, если контроль над временем представляется достаточно безнадежной авантюрой, то контроль над пространством - еще далеко не изжитая утопия. Непрерывно перемещаясь по поверхности земли, по воде и по воздуху, мы обманываем себя, полагая, будто лишаем смерть одного из двух условий, необходимых для ее реализации, - координаты в пространстве. Тем самым мы как бы становимся наполовину бессмертными.
Чаще всего люди умирают в своей кровати, поэтому идея "чужой кровати" (как атрибут туризма) сопряжена с упованием на возможность ввести смерть в заблуждение, заставить ее замешкаться, потерять темп. Именно этот эсхатологический номадизм, оборачивающийся поиском "чужой кровати", побудил Льва Толстого пуститься в бега за несколько дней до своей кончины. Сюда же можно причислить и "постельный" туризм, связанный с разрывом прежних отношений и завязыванием новых. Наличие фиксированного любовника или любовницы - тоже адрес, а следовательно феномен супружеской неверности и побег Толстого из Ясной Поляны обусловлены одной и той же причиной - страхом смерти. Ведь туристическое запутывание следов в пространстве может, как нам кажется, затянуть для смерти время обнаружения ее очередного клиента, а значит - удлинить время жизни. Наивно? Разумеется, но "логику" бессознательного не стоит анализировать в терминах здравого смысла.
О туризме нельзя говорить без ссылок на Ориентализм. Хотя это понятие перегружено негативными коннотациями, имеет смысл взглянуть на него под несколько иным углом зрения. Ориентализм достиг апогея в викторианскую эпоху, когда все казалось регламентированным, упорядоченным, снабженным названиями и оценками. Подавленность либидинальных фантазий, характерная для этой эпохи, в равной мере касалась и визуальности. Вот почему поездки в незнакомые места это - помимо прочего - еще и побег от шаблонов зрения. Так как - в отличие от нынешней ситуации - Ориент викторианских времен еще не был амортизирован дискрипцией, то на эстетическом уровне колониальная политика Запада в отношении Востока совпадала с проектом завоевания иной территории зрения, иных оптических регионов, нехватка которых столь остро чувствовалась в Европе. Иначе как утопическим, подобный проект, конечно, не назовешь, поэтому неудивительно, что к середине ХХ столетия поиски волшебного грааля визуальности на Востоке были прекращены.

Некоторое отношение к туризму имеет и современная западно-европейская философия. Я имею в виду ее регулярные путешествия в литературу, изобразительное искусство, кинематограф и особенно - в массовую культуру. Все эти три региона - типичные примеры "чужой кровати" ⁱⁱ, используемые философией для саморепрезентации не по адресу или, точнее, по ложному адресу с целью дезавуации адреса смерти. Чтобы лишить себя даты смерти, философский дискурс отстаивает идею временной протяженности мыслеполаганий ⁱⁱⁱ, конституируя особый вид темпоральности, который гарантирует этим мыслеполаганиям если не бессмертие, то во всяком случае - долголетие. Так, например, путешествуя по текстам Руссо, Гуссерля, Соссюра, Хайдеггера, Левинаса или Маркса, Жак Деррида создает прецедент философии-как-туризма, то есть номадического письма. Вооруженный до зубов картами и справочниками, философ-турист располагает всеми необходимыми сведениями о краевых регионах мысли, знаниями о достопримечательностях каждого забытого богом (и смертью) текстуального захолустья - знаниями, которым могли бы позавидовать аборигены маргиналий, коренные жители этих мест. С одной стороны, имея дело с метафизическими конструктами, отличающимися удлиненной временной протяженностью, философ автоматически ускользает из объятий хроноса. С другой стороны, туризм Деррида лишает его собственное письмо телесно-пространственной принадлежности. Наблюдая за его виртуальными перемещениями и прогулками из текста в текст, мы становимся свидетелями прихотливой игры - игры в жмурки со смертью.
Несколько иная версия номадизма предложена писателем С. Моэмом в рассказе "Свиданье в Самарре". Раб просит у своего господина коня, мотивируя это тем, что смерть ходит за ним по пятам, и ему не остается ничего другого, как ускакать от нее в город Самарру. Господин выполняет его просьбу. Чуть позже и он сталкивается со смертью. На вопрос : "Зачем ты пугаешь моего раба", - она отвечает, что и не думала его пугать. "Просто у нас с ним свиданье в Самарре".
"Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой", - писала Онегину Татьяна... Развивая идею Моэма, можно предположить, что попытка ускакать от смерти в Самарру - не более, чем камуфляж, а туризм - ни что иное, как поиск наилучшего места для встречи с тем, от чего бежишь. Таким образом, поиск места смерти - скрытый подтекст любого путешествия. Восторженные воспоминания о поездке в Венецию означают, что Венеция вполне пригодна для смерти в Венеции. Впрочем этот вариант номадизма - не совсем то, что меня в данном случае интересует. Но чтобы довести эту "не мою" тему до конца (до самоубийства), скажу еще несколько слов. Пословицу "на миру и смерть красна" можно считать главным "жизненным" принципом умирания. В одиночку умирают животные, но к этой обособленности они прибегают для того, чтобы не стать легкой добычей хищников или себе подобных. В отличие от них наше расставание с жизнью происходит в окружении друзей и домочадцев. Это как бы последняя апелляция к другому, последний шанс преодолеть отчуждение, последняя попытка сократить дистанцию между смертью и ее репрезентацией. Страх точечной (сингулярной) смерти, неприятие приватных с ней отношений - вот причины, в силу которых широкоформатное, стереоскопическое умирание кажется многим из нас более предпочтительным, чем интимно-индивидуальное. Это то, чем в ряде случаев объясняются войны и массовые репрессии, а именно - бессознательным стремлением заменить точечную смерть смертью "широких касаний" наряду с попыткой придать ей пространственную протяженность. Ведь одним только пафосом назидания нельзя оправдать сцены публичных казней, практиковавшихся как в прошлом, так и теперь, и в том числе - недавнюю попытку ряда телекомпаний в США осуществить трансляцию умерщвления преступников на электрическом стуле.
Но вернемся к основной теме, прерванной "Свиданьем в Самарре". С одной стороны под репрезентацией можно понимать повторную презентацию того, что уже случилось в прошлом, с другой - это не совсем так, поскольку прошлое наводнено нашими сегодняшними представлениями о нем. К тому же оно далеко не однородно: многие представляют его себе по-разному. Причем не только частные лица, но и институции, имеющие доступ к архивным данным, таким, как сведения очевидцев, дневниковые записи, официальная история, хроника и т.п. Любая отдельно взятая репрезентация прошлого отличается от других специфическим выбором фактов. Стратегия такого выбора носит название "политики репрезентации". Выбирая удобный нам (на сегодняшний день) фактографический материал, мы - порой - конструируем диаметрально противоположные модели прошлого, не подозревая о его коррумпированности настоящим, а также о том, что априорное нельзя выделить в чистом виде, нейтрализовав результаты его колонизации апостериорным. Ведь то, что случилось прежде - не просто событийное поле, а сигнификативный ряд, в котором уже расставлены "необходимые" акценты. Обо всем этом следует говорить не в терминах достоверности, а в терминах предпочтительности. Итак, прошлое - конструкт, который перманентно перестраивается. Оно создается здесь и теперь под видом его реставрации на материале выгодного нам набора сведений, включая, например, темпоральную продолженность идей и т.п. Короче, мы конституируем собственное "бытие-в-прошлом", чтобы наделить репрезентацию точечных событий необходимой "длиной пробега". Посредством прошлого, без которого нет "угла отражения", а есть только "угол падения", настоящее приобщается к моменту своей смерти.
Чем больше написанных книг, тем больше адресов, по которым квартирант уже не проживает. Эту безадресность можно воспринимать в качестве симуляции небытия. Не присутствуя или, вернее, не задерживаясь ни в одной фиксированной точке пространства, мы делаем вид, что нас как бы и нет вовсе ("а раз уж вы не живете, то можно не умирать"). Другой вариант - о нем я уже говорил - сводится к допущению того, что на бессознательном уровне туризм это не побег от смерти, а ее преследование, поиск наилучшего места для ее обустройства - места, где "хотелось бы" умереть.
Маршруты бегущих от или по пятам смерти, даже если это бег на месте, поражают своей узорчатостью. В их непревзойденной спонтанности угадывается "отсроченное" присутствие художника, автора ^iv. О том, что это смерть, свидетельствует нынешнее состояние гуманитарных практик, проявляющих беспокойство в отношении "самостирающегося" субъекта письма. Самостирающимся является также и пространственный опыт туриста. "Почерк смерти", - так в двух словах можно охарактеризовать траектории наших блужданий. Термин "смерть автора" применим здесь только отчасти, поскольку не отражает всей полноты ситуации. Во-первых, смерть автора неотделима от момента его рождения, рождения смерти-как-автора. Во-вторых, родовые схватки на смертном одре все еще продолжаются, и говорить о наличии новорожденного или покойника - преждевременно. Подобное запаздывание, не отменяющее ни того, ни другого, с лихвой окупается возрастающим числом опосредований, которые порождают ощущение неизбежной развязки и одновременно отодвигают ее на неопределенный срок.
В моем случае значимым оказался эпизод, произошедший в конце 60-х годов. Шел я как-то домой к родителям. Ключей у меня не было - где-то забыл или потерял. На стук в дверь никто не ответил. Раздосадованный, я продолжал топтаться на месте. Через некоторое время внизу послышались звуки духового оркестра, и - спустя мгновение - я увидел группу ветеранов войны, увенчанных орденами и похоронными принадлежностями. Пропитанные скорбью и алкоголем, они медленно поднимались вверх по лестнице. Шедший впереди был инвалидом: одной рукой он поддерживал гроб, а другой опирался на костыль. При ближайшем рассмотрении все они оказались под стать своему лидеру. Разминуться с калеками не представлялось возможности хотя бы потому, что мое беспокойство пробудило в них какой-то ритуальный азарт. В них проснулся охотничий инстинкт, свойственный - как я тогда думал - самой смерти. Траур, который оркестранты выдували из своих медных труб, оказывал на всех магическое воздействие. Подталкиваемые этими волнами, бывшие фронтовики стали теснить меня своей ношей. Гонимый гробом, я принял спасительное решение - взбежать как можно выше, к чердаку, и вызвать лифт. Но инвалиды разгадали мои намерения. С высоты было видно, как они перелетали с этажа на этаж, почти не касаясь ступенек. Лишь в самый последний момент, когда гроб уже готов был меня настигнуть, я захлопнул дверь лифта и стрелой понесся вниз. Так мне впервые удалось обмануть смерть, поплатившись за это - впоследствии - страстью к передвижению, к миграции. Теперь я намного лучше засыпаю в чужой кровати, чем в своей собственной. И на вопрос, где мне хотелось бы жить, я всякий раз отвечаю: "Нигде".

По-настоящему мы умираем до смерти, а когда мы действительно умираем, это уже другая история, другой жанр, облюбованный теми авторами, для которых смерть - разновидность туризма. Взгляд на летальный исход как на путешествие давно адаптирован мировой литературой, почерпнувшей подобное мыслеполагание из мифов и сакральных текстов. Куда менее избитой представляется альтернативная точка зрения, утверждающая, что туризм обусловлен смертью и тем самым избегающая прямого отождествления этих понятий. Под туризмом, естественно, подразумевается не только изменение прописки, но и смена подданства, что в некотором смысле созвучно переселению в мир иной. Пример - смерть в эмиграции. В отличие от других смертей, это - смерть беглеца от смерти. В числе ее аксессуаров - капельница над головой в общей палате дешевого госпиталя, безразличный медперсонал, хмурые работники морга и "столовое серебро" патологоанатома. Немаловажным фактором, окрыляющим волю к эмиграции, является заблаговременный выбор языка, на котором нам сообщают, что нас уже нет. Так как родная речь это - язык матери (mother tongue), то смертный приговор из ее уст - слишком суровое наказание, в сравнении с которым констатация смерти на чужом языке, на языке другого - проявление гуманизма. Таким образом, само звучание слова смерть (ее фонетический ракурс) имеет принципиальное значение. Смерть - то самое слово, которое - не воробей: вылетит - не поймаешь... Перспектива его произнесения на знакомом наречии - применительно к нам, в наш адрес - гонит нас прочь из привычного речевого инвайермента. Каждый, кто когда либо сжимал родственную длань умирающего, не мог не чувствовать вопиющей неловкости происходящего. Это как первый поцелуй, к которому как ни готовься, все равно выйдет не так, как ожидал. Я, помню, тренировался на собственной руке, стараясь не причинить ей вреда, но когда дело дошло до губ и полости рта объекта моей симпатии, произошел конфуз: напустил слюней, издал хлюпающий звук и т.п. А потом (в довершение всего), подавая ей шубу, перенапрягся до такой степени, что оторвал воротник.
Судя по всему, terra incognita открывали не только для того, чтобы там жить, но чтобы умирать в этих неизведанных местах, рыть там могилы, обустраивать кладбища. Следовательно, освоение новых земель означает освоение новых кладбищенских территорий. К этому выводу мы неизбежно приходим, посещая "чужие" погосты во многих странах мира. Чужой погост лучше своей кровати, - вот что характеризует лежащих здесь эмигрантов. Когда Хлебников уверял, что "море... могилами торгует", он наверняка имел в виду морские пути из Европы в Азию и из Азии в Европу. Проложенные торговцами шелка и пряностями, эти маршруты оборачивались обменом могил между Востоком и Западом. К тому же ни для кого не секрет, что шелк - панацея от вшивости, а пряности препятствуют появлению червей в мясе. Следовательно, вошь и червь - движущие силы прогресса, и непонятно, почему им до сих пор не воздвигнуты памятники.
Один мой знакомый - поэт, эмигрировавший в Нью-Йорк на год раньше меня, болезненно пережил смерть матери, случившуюся в его отсутствии. Его комната в эмигрантском отеле была увешана фотографиями покойницы, которая - по его утверждению - летала по комнате. Это была пчела. Она садилась к нему на руку, которую он часами держал в вытянутом состоянии, предвосхищая мамочкину посадку. "Пчелочка золотая", - шептал он, умиленно поглаживая мамино жало. Я как-то неловко пошутил, предположив, что жить стало бы лучше (и жить стало бы веселее), когда б ее органы плавали перед ним в банке с формалином. Особое беспокойство причинял ему тот факт, что кто-то постоянно звонил по телефону и молчал в трубку. По его словам на это могла сподобиться только умершая мать. Появление пчелы, ее вылет из недр безмолвия он связывал с энигмой молчащей трубки. Но я не сомневался, что это звонила Катя-смерть. Катя-смерть была девушка, а точнее - девушка и смерть в одном лице, положившая глаз на моего приятеля, но не получавшая от него знаков внимания. Смертью ее прозвали из-за впалых щек, мертвенного цвета лица, глубоко посаженных глазниц и какой-то могильной трупности, источаемой всем ее видом. Она была адски худа, костиста и высока ростом. Одним словом - "обла, огромна и лаяй"... Играла на аккордеоне и пела: "Вставай страна огромная, вставай на смертный бой". Однажды спросила: "Mr.Tupisyn, what▓s your wife▓s name?" ("Как имя вашей жены?"). Зная, что имя это - адрес смерти, я ответил уклончиво: "Mrs. Tupitsyn." Девушка-и-смерть - метафора эмиграции. Поэту Иосифу Бродскому, чья смерть пришла к нему в 1996 году, пришлось - по его собственному признанию - перевоплотиться в девушку, чтобы научиться говорить по-английски. Он уверял, что "женская податливость" - необходимое условие для усвоения иностранного языка, который в условиях эмиграции - "воплощение мужского начала". Это соображение было им высказано в присутствии моей жены-феминистки . Неудивительно, что с тех пор мы уже не общались. Другой эмигрант, тоже писатель, чье имя я забыл, рассказывал, как был взят немцами в плен в конце Второй Мировой войны. Услышав команду "хэнде хох", он сказал себе: "Наконец-то я увижу Париж". Пятнадцать лет спустя, в день тещиных похорон, блуждая по русскому кладбищу в Spring Valley, я наткнулся на могилу этого "парижского" пленника.
Связь между смертью и эмиграцией - то общее, что объединяет людей и животных. В 1989 году работники одной из московских лабораторий, решив - по непонятным соображениям - избавиться от подопытных обезьян, привезли их в пригородный лес и бросили на произвол судьбы. Обезьяны в ужасе взобрались на березы, где их сразу же с остервенением начали терзать упитанные подмосковные вороны. В девяностых годах какой-то "новый русский" вывез из Латинской Америки бочку живых пираний для своего аквариума. Вскоре они ему приелись, и он выпустил их на волю в одну из тихих подмосковных рек. Трудно сказать, размножились они там или нет, обглодали ли какого-нибудь доверчивого бобра или рыболова - дело не в этом. Независимо от того, произошла ли пиранизация российской водной стихии, сама идея межконтинентального туризма бестий - поразительно близка к смерти. Художники-эмигранты Комар и Меламид спроецировали эту проблему на себя, определив "бытие-как-эмиграцию" следующим образом: "С одной стороны - личная собачья жизнь, с другой - героическая русская смерть, которая - бессмертие. И что касается нашего места, то оно - между русским бессмертием и американской смертью".

Туризм - "пленочное" зрение, растекающееся по пространству как масляное пятно, - единственное, что остается на поверхности воды от затонувшего титаника смысла ^vi. Это созерцание без памяти, взгляд на мир, не обремененный его пониманием. Туристическое зрение бывает двух видов: самое, что ни на есть профанное, не желающее запоминать ничего, кроме процесса смотрения, или предельно изощренное, стремящееся к расторжению контракта с референтным пространством, с первоистоками, - с памятью, упразднение которой - основная задача смерти. Учитывая, что подобное упразднение чревато для нас потерей жизни, его можно квалифицировать как убийство с целью ограбления: наряду с экспроприацией памяти истребляются и ее носители. Так, например, поступают с белугой, вспарывая ей брюхо во время нереста. По словам рыбаков, они просто-напросто лишают ее запасов икры, и не их вина, что со вспоротым брюхом она не жилец на этом свете. Но что, собственно, заставляет смерть быть мытарем памяти, собирать ее с миру по нитке? Почему она не косит всех одним разом, и неужели инстантивная экспроприация суммарного знания и коллективной памяти - не была бы для нее выходом из положения? Есть подозрение, что смерть синильна, и чтобы ликвидировать чью-то сингулярную память ей нужна презумпция мемориальной целостности, презумпция диахронии и укорененности в архиве. Все, что еще не кануло в лету, обеспечивает ориентацию смерти в пространстве памяти ^vii. Относительная сохранность этой последней объясняется ее двойственностью: будучи терминатором памяти, смерть в то же самое время нуждается в ее вспышках и проблесках. "Как летом роем мошкара летит на пламя", - это пастернаковское сравнение как нельзя лучше характеризует "таксономию" отношений между смертью и памятью. Думается, что радикальное истощение мемориальных ресурсов привело бы к полной дезориентации смерти. Каждый, кому удавалось выскользнуть из ее объятий, может не сомневаться, что его память была использована в качестве интертекста, наводящего на след чьей-то другой памяти. В этом смысле - мы все осведомители и сообщники смерти. "У меня телефонов твоих номера", - признавался Мандельштам в стихах, посвященных Петербургу, не подозревая, что его устами глаголет смерть. "Петербург, я по ним разыщу адреса, по которым найду мертвецов голоса", - эти строки свидетельствует о том, что ничто так не облегчает работу смерти, как память ^viii.
"Скажи мне, старый старый дед, как ты живешь, на что? Но проскочил его ответ как пыль сквозь решето", - писал Льюис Кэрролл. Туризм - реакция на эту решетчатость бытия. Приговоренные к смерти преступники признавались своим исповедникам, что вечные муки (поджарива-ние на сковородках и т.п.) - детский лепет в сравнении с шансом "проскочить как пыль сквозь решето", в зазор между раем и адом, в ничто ^ix. Но есть и другое мнение, в соответствии с которым решетчатой (сетчатой) является не сама смерть, а ее перцепция: мир, воспринимаемый сквозь сетчатку глаз, кажется нам сетчатым, то есть дырявым, протыкаемым. Феномен "решетчатости", поразивший мое воображение еще в 1978 году, перекликается с идеей тестирования границ, отделяющих одно ничто от другого. Туризм - один из вариантов такого тестирования .
Чтобы как-то подвести черту (непонятно, под чем и с какой целью, тем более, что подведение черты - прерогатива смерти), позволю себе еще одно ("последнее") соображение. Туризм - бессознательная попытка шизофренизации смерти. И когда это действительно удается, точечность смерти переходит в смерть как многоточие...

"Ах, эти туристы", - говорим мы укоризненно, хотя и не без доли сочувствия. "Ну что в такой спешке можно увидеть? Да и что за удовольствие вот так галопом по европам, сегодня здесь, завтра там?" Ответ "подсказывает" сам себя: а вдруг они именно за тем сюда и приехали, чтобы ничего не увидеть...
Похоронив Овсея Овсеевича, мы вернулись в его квартиру, расположенную возле метро Аэропорт. Лидия Сергеевна, вдова поэта, попросила гостей почитать стихи. В ожидании своей очереди, я написал на спичечном коробке несколько строк. Вот они:
Я звоню по ноль-один
Рассказать, что я один
Собираюсь умереть -
Приезжайте посмотреть.
Отвечает ноль-один:
Вы ошиблись, гражданин,
Позвоните, гражданин,
В похоронный магазин.