1. Двузубая вилка с тяжелой серебряной ручкой
Дискурс в плане своего осуществления предполагает ракурс, определяется ракурсом.
Ракурс продуцирует "идеологический доклад". "Идеологический доклад" редуцируется в "конспект". "Конспект" порождает "вилку" - идеологизация-профанация.
Таким образом, дискурс, как процесс методологических "смещений смыслов", лежащий в основе артификации-артикуляции, осуществляет "накалывание", "протыкание" "продуктов питания" культуры. Общий инструментальный конструкт, с помощью коего осуществляется это "накалывание" мы попытаемся описать через одну из мягких шизоидальных метафор сопоставления √ через метафору "двузубой вилки с тяжелой серебряной ручкой".
Дискурс опирается на сличение, сопоставление результатов дискурса, результатов исследований, он сличает новейшие и предшествующие конспекты. Он, впрочем, может обращаться посредством цитат и сносок и непосредственно к образной процессуальности "идеологического доклада" и, в этом случае, его предметом обычно становится развертывание мыслеформ, иллюстрирующих проблематику. В случае большей рафинированности, его предметом становится соотношение между иллюстрацией и текстом, учитывая и то обстоятельство, что и иллюстрация представляет собой текст √ "общество за табльдотом" у Фрейда и т.п. В случае еще большей рафинированности (определяющейся декадансом, т.е. разрушением кодов и перекодированием в терминологии французской школы постструктурализма) предметом его становятся уже не разворачивающиеся мыслеформы, и не дифференциация установившихся коммуникаций между "потоками" и "остановками" смыслов, а зазоры, щели текста (щели текста, а не щели в тексте), или, иначе говоря, трансцендирующие секунданты любой интеллектуальной практики, указывающие за пределы ее самоидентификации (эстетической, социальной или профессиональной), за пределы ее дифференциации, и даже за пределы ее проблематики.
Однако, по большей части, дискурс в своем неизбежном "сличении", санкционирующем его частное осуществление в качестве именно этого, конкретного дискурса, сличает именно конспекты, сжатые и наименованные блоки информации.
При современной каталогизации компьютеров (процесс достаточно мифологизированный) сличение конспектов становится вообще неизбежным - при этом конспектант трансцендирован "по ту сторону" архива, конспектант наслаивается на конструкт, заслоняя его. Архив уже наполнен конспектами, а не самими докладами.
В этой ситуации любой спонтанный дискурс мгновенно определяет в качестве "кроющего" общее потенциальное поле артикуляции, (мгновенно обрабатываемое по методологии "стекающий фиксатив"); то есть "вообще литературу", под которой подразумевается неконспектируемый "литфонд".
За счет неконспектируемых текстов (Сампо-лопаренок), имеющих неограниченное число секундантов и перетекающую, размытую проблематику, необсуждающих, а часто и заранее утаивающих собственные определяющие, за счет текстов, постоянно посыпаемых обломками своего перманентно разрушающегося контекста, спонтанный дискурс, погруженный в варианты ситуаций криминального, хулиганского характера, осуществляемый в модальности намерения (преступные намерения), может определиться как более или менее конвертируемый.
Возвращаясь к вопросу о сличении конспектов, можно привести в пример хотя бы то место из "Анти-Эдипа" Делеза-Гваттари, где сравниваются две лингвистические теории: лингвистика Соссюра и лингвистика Ельмслева.
"Если Соссюр предполагает язык-игру, опирающуюся на трансцендированную инстанцию... ...трансцендентность означающего, то Ельмслев... отказывается от привилегированной точки отсчета... описывает поле чисто алгебраической имманентности..." и т.д.
Два конспекта двух лингвистических теорий "сличаются" на уровне дискурса, увлеченного собственной критической проблематикой.
Сама по себе эта ситуация достаточно ясна. Однако, для нас интересен наш имплицированный, интерологический объект дискурса, то есть литератор-Тедди, и те манипуляции (обобществляемая "литературная работа"), к которым он прибегает при столкновении с вышеописанной ситуацией дискурсивного "сличения", внутри необобществляемого, приватного лабораторного пространства.
Литератор-Тедди неизбежно должен (модальность намерения, артикулируемая на фоне синдроматической заброшенности) дистанцироваться от увлеченности дискурсом, от критического или просто интеллектуального энтузиазма, с которым развертывается текст (как веер развертывается с потрескиванием). При этом дистанцировании, "отлипании" его внимание может быть стянуто к "трансцендирующим секундантам" дискурса. Как это ни смешно, даже имена собственные Соссюр и Ельмслев (а может быть в первую очередь они) могут быть обнаружены в качестве "трансцендирующих секундантов", хотя они же в данном случае являются одновременно и иллюстрирующими проблематику "имманирующими дуэлянтами" сличения. Эти имена собственные для литератора-Тедди, как гнилые кубики, в которых его увязают пальцы играющего ребенка.
Теддийское понимание разрушает конспект, редуцируя его не к реально существующему "идеологическому докладу", в свою очередь являющемуся продуктом литературного творчества идеолога-теоретика, а как бы мимо него. Вся редукция как процесс набирает при этом чудовищную скорость и силу за счет специфики "обсуждаемых пустот" √ тех зияющих дыр в информативных блоках, которые сакрализуются в шизо-китайском текстообразовании как некие анти-конструкты или "нулевые конструкты", конструирующие столь же мощно, как и конструкты, но более тонко сопротивляющиеся редукции, обнаружению "определяющих". При этом ясно, что вся эта "мощная редукция", о которой идет речь, "со свистом" уходит в ясно различимый зазор между "исследованием-теоретизированием", т. е. "ракурсом-продуцентом" и "идеологическим докладом" √ продуктом, игнорируя и то, и другое в качестве, "побочной продукции" эзотеризированного "срединного", "центрального" производства, "всего лишь" набирающего очередной код на пульте актуального языкового поля. Это "всего лишь" однако вполне условно (хотя и диктуется постмодернистским "стилем" дискурса как стилевая необходимость, фрагмент или деталь покрывающего опознавательного знака). За этим "набиранием очередного кода" стоят многообразные переживания и приключения литературного сознания, которое чувствует себя находящимся не внутри процесса воспроизводства (для него воспроизводства лишь прием), а внутри некоей экспедиции, пронизывающей один инструментально-технологический космос за другим, составляя и варьируя их топографические описания.
Любопытно, что сама техника составления этих "описаний" (т.е. собственно "литературная работа") целиком определяется характером данного инструментально-технологического "неба", однако не более чем на уровне матрицы, так как "на самом деле" конкретное техническое осуществление изобилует дефектами, различными цепляниями не предусмотренными в "плане описания небес", прорехами, противоречиями, "обратными ходами", "гнилыми местами", избытками или провалами в плане иллюстративного материала и так далее. Все эти непредвиденные дефекты, недостатки "реализации описания" являются своего рода агентами самого путешествия, они размыкают априорные, утилитарные предпосылки описания, делают само описание бессмысленным, уничтожая "чудовищную мощь" редукции парафантоматических узнаваний, но зато мгновенно продуцируя "высшее" в его достижимой беспомощности (см. статью "Высшее и Чудовищная мощь"), помещая его в зазорах, образованных дефектами реализации описания (в отличие от идеального плана описания, составляющего гладкую "незазорную" поверхность замкнутых "нирванических" технологий, навсегда оторванных от конкретного, дефектного техницизма) в качестве "просвечивающих" ландшафтов "следующих небес" и, тем самым, провоцируя "восхождение" на эти "следующие небеса", которые сами по себе до значительной степени созданы "неудачами", "поражениями" в процессе реализации описания предшествующего "уровня".
Эти процессы обнаруживают себя тем или иными образом почти по всей поверхности "литературной работы", однако существует только несколько "полупрозрачных областей" в плане коммуникаций, через которые они могут быть не только наблюдаемы, но и втянуты в пространство эстетических манипуляций (при том, что в данном случае, "созерцание" и является наиболее радикальным инструментом манипулирования, тогда как собственно "эстетическая манипуляция" выступает в качестве смягченного, "ватного", культурно-безопасного варианта "чистого созерцания").
Одной из таких "полупрозрачных областей" является область отношений между планом специализированного дискурса и планом стилевых и пластических манифестаций в актуализированных зонах событийного пространства культуры. В этом месте сосредоточен культурологический и идеографический интерес "Медгерменевтики", в поле взаимоотношений между этими двумя планами разворачиваются эстетические манипуляции нашей группы.
Именно поэтому для нас особенно интересно, на определенном этапе нашей "работы", проследить за теми механизмами адаптации, потребления и контакта, которыми обладает дискурс по отношению к общему полю культурных артификаций. И здесь мы можем апеллировать и специфике местной культурной ситуации и к местным традициям описания этих взаимоотношений, поскольку наблюдаемые нами дискурсивные механизмы потребления (в данном случае пресловутая "двузубая вилка") работают "под дождем" достаточно обобществленных, коллективных цепляний, местной региональной дефектации, постоянных слипаний "метафор сопоставления" с "акциями отождествления" √ всю эту специфику довольно тщательно обработала московская номная традиция, поэтому мы можем аппелировать к ней и как к фундаменту наших лабораторных работ, и как к весьма существенной "защите".
Однако прежде чем приступить к обсуждению работы "механизмов потребления", необходимо, как мне кажется, условно разметить несколько "планов" дискурса - это создаст определенные, чисто литературные, удобства внутри процесса текстоооразования, даже в том случае, если наименования этих, "планов" в дальнейшем останутся за скобками. Достаточно будет условно выделить три общих "плана" дискурса:
1. Кроющий дискурс. Произвольным изводом термина "кроющий" в данном случае является полисемантичность слова "крыть": во первых скрывать, укрывать, во вторых "крыть" в карточной игре ("крыть козырем"), в третьих наконец "крыть" в финансовом, экономическом смысле, в смысле инвестиций √ т. е. скажем, золотой фонд "кроет" кредитную систему и т.п. Кроющий дискурс заполняет собой вполне определенный артификационный пласт, связываясь с ним по тематическим и методологическим уровням коммуникации, и часто (например в постмодернизме)играет роль защитной системы по отношению к защитной системе (т.е. оформляется как метазащитная система). Этот "план" дискурса сам в себе, имманентно редуцируем к собственным "утилитарным", "реальностным" определяющим, т.е. опирается на референтные точки текстообразования, выверенные в процессе их конкретизации на поверхности актуализированных фрагментов "литературного тела".
2. Прецизный дискурс. Сам по себе является плацдармом артификаций. Описывает сам себя, обычно, с помощью тотально трансцендированных инстанций, причем кристаллизует вполне определенного систему методологических "правил" самоосуществления. Его референтные точки невыявлены, скрыты, что образует интерпретационные воронки их поисков, в основном производящихся yжe за пределами собственно прецизного дискурса, в разворачивающихся до условной бесконечности полях критического комментирования.
3. Теддийский дискурс. Разворачивающийся на конкретизированном синдроматическом фоне смещенный синтез (в подвижном соотношении) кроющего и прецизного "планов" дискурса, при том, что оба "плана" дистанцируются посредством их забрасывания в пространство информативного зазора. Говоря о "конкретизированном синдроматическом фоне" (т.е. о медгерменевтической диагностике "синдрома Тедди" с его "мгновенным пониманием", "мгновенной креацией" фантомных, "пустотных" дискурсивных пространств, отсылаемых затем в нулевую топографию акустических ландшафтов "шизофренического Китая")необходимо добавить, что сам этот "синдроматический фон" в медгерменевтической практике в свою очередь выделяется на другом "синдроматическом фоне" (т.е. отчасти аннулируется в своем качестве тотального фона), выделяется на фоне "синдрома Гугуце" с его "мгновенным непониманием", "абсолютной апофатикой", составляющей "тень" или "эхо" "теддийского понимания" (см. диалог "Тедди" в книге "Латекс"). В плане "пустотной топографии" "имбицильная Молдавия" просвечивает сквозь ландшафты "шизофренического Китая", однако и сквозь нее, в свою очередь, просвечивают иные синдроматические страны, которых мы сейчас касаться не будем.
В этом плане, медгерменевтический дискурс оформляется как специализированный "этаж", метауровень дискурса теддийского, как своего рода диагностическая ловушка, посредством которой этот дискурсивный поток может быть использован для эстетических манипуляций и терапевтических практик.
Однако нельзя игнорировать тот такт, что все эти "планы" или "потоки" дискурса размещаются в местном литературном пространстве с его спецификой, с его собственными технологическими традициями дискурсивного "производства и потребления". В частности к этой специфике относится отсуствие закрепленной за дискурсом специализации. Хайдеггер мог спокойно говорить о мышлении, как о своего рода ремесле. Местная традиция практически не содержит в себе таких возможностей, в ней дискурс инструментализируется в комплексе с ритуальными жестами "космоса борьбы", то есть играет роль посредника между конгломератами "гниющих ремесел" (ремесло политика, ремесло ученого или исследователя, ремесло литератора и т.д.) и самоопустошающимися (если не изначально пустыми)телами целеполагания. Иначе говоря, дискурс, редуцируемый в конечном счете просто к "смещению", заблокирован изнутри собственной глубинной недискурсивностью, монолитами "пустых дистанций". Он не может, не имеет возможности "смещать внутрь себя", так как не имеет специализированной глубины. Поэтому он вынужден "смещать в" другие специализированные пространства: делая свой первый шаг в местном литературном космосе дискурс уже перешагивает свои границы. Эта ситуация необязательно должна рассматриваться как негативная (хотя ее теневые стороны достаточно очевидны), так для культурологического или герменевтического исследования, которое рассматривает дискурс как открытую, незамкнутую систему коммуникаций, она представляет значительный интерес. Местное литературное пространство, о котором идет речь, с одной стороны действительно ограничивает дискурс изнутри, делая его "не смещаемым в себе", но с другой стороны предоставляет ему уникальные возможности для почти безудержного разворачивания за собственными пределами, делая его "смещающим не в себе". Как и все, что делается "не в себе", это смещение бывает опасным, однако это еще не значит, что оно не представляет эстетический интерес.
К возможностям эстетического "обживания", "обустройства" этих ситуаций мы еще вернемся, сейчас для нас важно не отвлекаться от самих инструментов, "рычагов" "смещающего разворачивания".
Итак, одним из наиболее существенных инструментов является конспект. Казалось бы, конспект оголенно информативен, в нем нет никакого "разворачивания" (павлиньего хвоста теоретизирования), однако на самом деле он оголенный шаман, оголенная поэтика. "Оголенность" еще не означает откровенность, выявленность, в данном случае конспект "скрыто оголен", как может быть скрыто, незаметно оголен электрический провод. То есть речь идет о скрытой интенсификации, смещающей и концентрирующей актуализированные механизмы литературной суггестии.
Конспект - это шаман по отношении к тотему (священной поляне) "идеологического доклада". Конспект - это в полном смысле слова шаман ¹.
На самом деле в нем нет никакого сжатия, никаких сокращений - сплошное чудовищное разворачивание, сплошное "раздутие". Иначе говоря, за счет урезания текста, за счет предельной интенсификации всех механизмов купирования, редактуры и фильтрации, которое имеет место при конспектировании, идет невероятная провокация всех параноидальных процессов возгонки смыслов. Можно сказать: выбрасывая слово из текста, ты порождаешь еще одно смысловое небо.
Однако, интересно другое. Конспект воссоздает возможности своего напряжения за счет процессуальности поисков, процессуальности нащупывания своего "внутреннего объекта", "внутреннего текста", который собственно и является напряженным в силу своей неопределенности, своего мерцания - подобно тому, как напряженным является процесс поисков слова, которое "вертится на языке". Этим "внутренним текстом" конспектирования являются тезисы "идеологического доклада". Конспект пытается редуцировать "идеологический доклад" к его тезисам. Тезисы и есть, собственно, чистое параноидальное разворачивание, разбухание дискурса (тезисы Лютера, тезисы Ленина и т.д.). Впрочем, и эта редукция в свою очередь терпит крушение: конспект "идеологического доклада" никогда не совпадает с тезисами "идеологического доклада". Даже если бы такое полное совпадение каким-то образом и осуществилось, оно то и было бы оформлено как казус, как "шутка", как в "Совпадениях" Льва Львовича в альбоме И.Кабакова "Шутник Горохов": "Здесь, КАК ВИДНО, простое совпадение." Таким образом, как "шутки" или психопатологические казусы, оформляются вообще многообразные "удачи", озарения, совпадения и открытия, осуществляемые в рамках дискурсивных потоков.
"Серьезного отношения" к себе заслуживают только сбои, различные неполадки, несовпадения, хотя бы потому, что сличение конспекта и тезисов "и.д." в их несовпадении может представлять интерес для исследования: моменты их расхождения, "нестыковки", избыточность материала в конспекте и урезание тезисов - все это ценный и удобный материал для сопоставления, для просчитывания тех "литературных фондов" и глубинных методологий, которые предоставляют себя в качестве плацдарма "и.д." и процессуального поля конспектирования.
Таким образом, мы имеем полную "вилку с тяжелой серебряной ручкой": если зазор между конспектом "и.д." и тезисами "и.д.", т.е. между двумя ипостасями ракурса-продуцента (в том те смысле, в каком станок и выпускаемая на нем деталь являются ипостасями производства, т.е. статуаризируются, обретают статуарность при извлечении описания производства как продукта - "идеологический доклад" - и утаивании производства как процесса) оставляется за скобками, за пределами фабулы, то происходит профанация и в силу вступают "прокалывающие" механизмы "первого зуба", иконографируемые в местной "политической карикатуре" по типу "подлецы с Запада", условные смехотворные или фантазматические карты "западных деятелей".
Если же зазор между конспектом "и.д." и тезисами "и.д." вносится в скобки, внутрь сюжета, если на нем сосредотачивается внимание, то происходит идеологизация харизматического типа, так как такой зазор, находясь в центре внимания, обычно начинает снабжать импликацию "откровений", провоцирует версию трансцендированной, уникальной гениальности (скажем, гениальность Лютера или гениальность Ленина), то есть в конечном счете все же отвлекается от зазора, не удерживает его в фокусе, однако на этот раз не за счет его игнорирования, способствующего профанизации сознания "деятелей" (что оформляется на уровне литературной процессуальности в виде конвергирования специализированных языков), а за счет процесса его (т.е. зазора)сакрализации, оправдывающей то, что он присутствует, и то, что он замечен. Эта сакрализация, в свою очередь, оформляется в практику набирания "священных языков" и составления "священных словарей" этих языков, то есть происходит фетишизация одного из специализированных языков, репрессивно подавляющего другие уровни специализации. Например, фетишизация языка политической экономики в идеологии марксизма с его последующей советизацией, со своим "священным словарем"; "базис", "надстройка", "прибавочная стоимость" и т.д. Или же фетишизация языка психоанализа в идеологии фрейдизма и иной "сведенный словарь": "либидо", "сублимация" и т.д. Затем уже эти "словари" обрабатываются конвергентными машинами десакрализации, возникают "прибавочная стоимость кодов", "эдипизация" и другие языковые кентавры постструктуралистского и постмодернистского дискурса, смонтированные из перверсированных фрагментов бывших "священных терминологий".
Итак, вышеописанная ситуация определяется как "второй зуб вилки" внутри обсуждаемой метафоры сопоставления.
Если "прокалывающие" механизмы "первого зуба" иконографируются посредством карикатурных персонажей "западных деятелей", то "прокалывающие" механизмы "второго зуба" персонифицируются, оформляются в литературный план через местных "глубинных монстров," литераторов-идеологов (в соответствии с местными синдроматическими матрицами коллективного дискурса: "действие смехотворно; слово отвратительно" и т.п.)Деструктивный энтузиазм Номы долго обрабатывал этот продукт, конституирующий себя в качестве процессуальности потребления. Все, что сказано И.Кабаковым относительно "чавканья" и "хулиганства", все, что написано В.Сорокиным относительно "ледяного сала", "размороженной грибной каши", "гнилого бридо" и "молочного видо", все это, в конечном счете, оформило распадающийся глубинный объект, лежащий в основе "прокалывающей" работы литератора-идеолога, в виде "гладкой", "ледянистой" литературной поверхности, по которой, как по замерзшему болоту, легко и безболезненно скользит процессуальность потребления первого типа, скользит поток вторичных репродуктивных действий, прочно накалываемых на "первый зуб" официализированной профанации. Авторы номной традиции "выдавили" глубину, фундирующую "второе прокалывание" на поверхность, до предела расслабили "второй зуб", распределив его фрагменты внутри метаболического ряда выделений (репрезентаций), описав его вялостность, гниль, жир, пот, слякоть и т.д. Без сомнения, это важнейшая часть параноидально-терапевтического плана деструкции "зубцов" (стратегия разрушения механизмов потребления в культурологии "параноидального самолечения"), однако теперь, оформляя следующие витки политико-терапевтического планирования шизофренического НИИ, встроенного, как этаж, в общий параноидальный завод, необходимо, как кажется, наметить "тактику и стратегию" разрушения "первого зуба" процессуальности потребления продуктов культуры обобществляемым дискурсом. Для нас, конечно же, гораздо важнее именно "наметить тактику и стратегию разрушения", как автономный эстетический комплекс, нежели действительно пытаться разрушить или внести какие-либо существенные неполадки в процессуальность потребления "первого зуба", которая в реальности совпадает с такими нормальными существующими системами функционирования культуры, как рынок, арт-пресса, становление артистических "карьер" в прочных системах социально-престижных и товарно-денежных иерархий статусов. Если попытаться описать эту ситуацию более литературно, то можно сказать следующее: бессмысленно засовывать какие-то трости под коньки несущихся вереницей конькобежцев, потому что в этом случае смехотворность будет тавтологизирована и никакого "смеха" не получится. Они несутся в соответствии с актуализированными потоками социальной и профессиональной предназначенности по льду, который представляет из себя редуцированный к относительно прочной поверхности "гнилые" глубины коллективного дискурса. Подо льдом скрыты мощные приборы изначально приватной, но постепенно обобществляемой, деидеологизации ("маршалы" и "генералы" Номы), поддерживающие временную прочность льда. "Смехотворность" содержится в ситуации как таковой: конькобежцы набирают скорость по ледяной поверхности для того, чтобы плотно нанизываться на зубцы "двузубой вилки" (как кусочки шашлыка на шампур) с актуализированным "первым зубом" и подсобно-прогнившим, дезактуализированным "вторым". Можно, как-бы в скобках, заметить, что "на самом деле" его дезактуализация фиктивна, сама по себе эта "дезактулизация" представляет собой всего лишь актуальную идеологическую позу. Итак, речь идет не о том, чтобы создавать помехи в скольжении этой вереницы конькобежцев, а о том, чтобы кроме "ледяного пола" под ними создать еще и "ледяной потолок" над ними, то есть поместить всю эту процессуальность в "трубу" из обобществленного дискурса, оформленного таким образом, чтобы он герметизировал сам процесс дегерметизации, автономизируя его по отношению к прогредиентным эстетическим пространствам "дальнего пути" или "описания технологических небес с погрешностями". Иначе говоря, кроме "лабораторных глубин", ответственных за деидеологизацию известного (деятельность КД, Сорокина и др. "референтов" Номы) стало необходимым создать и "лабораторные небеса", ответственные за идеологизацию неизвестного. Эту политико-терапевтическую задачу шизофренического НИИ и взяла на себя, как новый специализированный "отдел", "Медгерменевтика".
Между "лабораторными глубинами" и "лабораторными небесами" проходит "ледяная труба" репрезентации или потребления "продуктов питания" культуры. К этой "ледяной трубе" то и дело подсоединяется "двузубая вилка" обобществленного дискурса для осуществления "накалывания" новых порций. Исходя из этого шизофренически слаженного комплекса метафор, специфическое пространство между двумя "зубцами" "двузубой вилки с тяжелой серебряной ручкой" мы будем называть ГОЛЛАНДСКИМ СЭНДЕВИЧЕМ С КОНЬКОБЕЖЦАМИ по аналогии с голландскими изображениями катков.
Естественно, что все политико-терапевтическое планирование, составления тактико-стратегических программ происходит на чисто исследовательском фоне, в котором отсутствуют элементы какой-либо политической или тактико-стратегической ангажированности. Все процессы проходят в эстетико-лабораторном, приватизированном, пространстве, "под контролем" внутреннего шизоидно-диалогического (триалогического) текстообразования. В этом специализированном эстетическом пространстве мы "отыграли", соблюдая осторожное скольжение по шкале специфических искажений, все вышеописанные операции на литературно-идеологическом поле .
Сначала, в триадах бесед "Вера, Надежда, Любовь", "Ум, Честь, Совесть", "Свобода, Равенство, Братство", был нащупан и кристаллизован ракурс-продуцент (условно обозначаемый, как концепция "Медгерменевтики"). Затем были написаны "тезисы к докладу" под общим названием "Неподкупный чиновник эпохи Выцветающих Флажков". Ракурс "инкарнировал" в тезисах и продуцировал "идеологический доклад" √ "Идеологизация неизвестного", которым открывается книга "Латекс". Итак, мы не только предоставили "идеологический доклад" в распоряжение конспектантов, но и сами стали этими конспектантами. Это было необходимо в той степени, в какой мы ставили своей задачей "втягивание" процессуальных цепочек реализации дискурса внутрь маниакального текстообразования, тогда как обычно эти процессуальные цепочки обеспечивают протекание этого текстообразования снаружи, оставаясь "за скобками". В качестве экспериментального поля конспектирования нашей дискурсивной практики мы взяли , как нам казалось, достаточно приятное и достаточно безопасное поле современного искусства в Москве, ограниченное пределами московской Номы.
Эта исследовательская работа, несмотря на разрабатываемую специализацию, в высокой степени незамкнута, открыта в сторону дальнейшего, возможно еще более специализированного, исследования. Подготовка материалов к исследованию это естественная часть любого исследования. "Медгерменевтика", тем самым, не только исследует, но и поставляет материал к исследованию, демонстрируя и реконструируя в пределах "лабораторного" эстетического пространства несколько взаимосоотносящихся и взаимокорректирующих процессуальных "сюжетов" методологической обработки конкретной артификационной поверхности потоком дискурсов. Эти "сюжеты" (идеологизация неизвестного, становление Пустотного Канона, манипуляции с инспекционностью, с наборами метапозиций) соприкасаются друг с другом в точках уже упомянутых "специфических искажений", дефектаций, или спецификатов, как мы будем их впредь называть. В этих точках процессуальные "сюжеты" соприкасаются не только друг с другом, но и с самой обрабатываемой артификационной поверхностью, что дает возможность воспринимать эти точки авторских искажений в процессуальности в качестве собственно артефактов, художественных произведений. Через наличие и описание спецификатов артифинационная поверхность "объемлет" и "покрывает" весь, претендующий быть внешним по отношению к ней, набор манипуляций, ее определяющий. Иначе говоря и уточняя сказанное, через наличие спецификатов, авторских искажений методологической процессуальности, "творческая работа" помещается внутрь "исследовательской работы". Через рефлексивное описание спецификатов, "исследовательская работа" помещается внутрь "творческой работы", которая сама уже представляет собой внутренний имплицитный процесс "внешнего" процесса исследования. Образуется некое "одно в другом". Эту модель предлагается называть ТРЕСНУТАЯ МАТРЕШКА, так как она представляет собой сочетание скрытого и наглядного, точнее наглядность скрывания.
Для "Медгерменевтики" спецификатами, через которые осуществляется артификация всех "слоев" дискурса, являются такие авторизированные "дефекты", как "пустотность" Канона, "обреченность" процесса идеологизации на "Великое Поражение", "некомпетентность" и наборы технологических странностей в практике инспекции (см. "Техника инспектирования", "Кристаллизация оценки по ВОК"), "бессмысленность" обустраиваемых смыслов и т.д.
На этом артификационном, искусственно сконструированном эстетическом фоне (составляющем предмет "творческой работы" литературного характера), для исследователя могут стать более явными, более прочитываемыми общие механизмы коммуникаций между дискурсом и полем конкретной, пластической артификации, между процессами производства и процессами потребления, корректирующими и конституирующими друг друга через продукт. "Продукты культуры" и производятся и потребляются через дискурс. В этой главе я хотел бы только указать на то, что как бы дискурс не наименовывал свои манипуляции вокруг продукта (а дискурс часто бывает Нарциссом и в качестве продукта оформляет самого себя), они все равно репродуцируют определенную процессуальную последовательность, и уже искажения той последовательности, а также искажения внутри этой последовательности, определяет характер его взаимоотношений с "продуктом культуры" (например, с самим собой), а это значит определяют все то, что вообще поддается определению.
В данном случае обсуждалась процессуальная цепочка "ракурс продуцент - (продукция через "тезисы") - идеологический доклад (искаженная редукция к "тезисам") √ конспект - (утилитарное обобществление) - "вилка" - профанация - идеологизация, "первый зуб" - (потребление) - продукт культуры".
Как я уже отмечал, по местным синдроматическим матрицам, "первый зуб" определяется как депрессивное (или "смехотворное") потребление на уровне предмета, вещи, что порождает депрессивных или комичных "деятелей", "второй зуб" определяется как репрессивное потребление на уровне идеи, что порождает местных литераторов - идеологов.
Более подробно мы постараемся остановится на этих литературных персонификациях процессуальностей потребления в следующей главе. Сейчас же для нас важно еще раз указать на то, что решающими обстоятельствами для всей вышеописанной процессуальной цепочки, механизмами ее функционирования, являются различные, произвольные и непроизвольные, манипуляции с текстом: урезание, купирование, редактура при конспектировании, избыточность, иллюстрирование, наименования глав и так далее.
Все это и составляет тот "перегонный аппарат", проходя через который простое "литературное произведение" в конечном счете может быть оформлено как процессуальный каталог, как матрица, в соответствии с которой осуществляются затем дальнейшие литературные операции.
Итак, если дискурс "потребляет" артификационное поле через "вилку", то само это поле, точнее его актуализированная динамичная артикуляционная поверхность, "осваивает" и "покрывает" дискурс через точки спецификатов. Через наборы спецификатов дискурс может оформлять себя в качестве сериала артефактов, его "вилка" замыкается на себе √ современный дискурс может быть идеографирован (в плане "идиотического иллюстрирования") как вилка, протыкающая собственную ручку. Это имеет отношение к проблематике постмодернистских теоретиков (например Б.Гройса): дискурс встроен в "мельницу стилей", обязан быть "модным", актуальным, стилистически выдержанным и так далее. Только в этом случае он конвертируется.
Эта постмодернистская картина дискурса, в соответствии со стилевыми особенностями наслаивающихся друг на друга декадансов, откреплена от собственно исследовательского процесса, что делает дискурс с одной стороны эстетическим и артистически автономным, с другой стороны мгновенно уничтожает эту автономию, ставя дискурс в зависимость от условий его репрезентации, извлекая из приватного лабораторного пространствам в план сервильной артистической "предъявленности". Поскольку исследовательские задачи и "уровни" выпадают из поля зрения, оказываются нескрепленными с дискурсом, сам дискурс оформляется как "метаартефакт", то есть артистическая продукция, корректирующая и обсуждающая другую артистическую продукцию.
Как уже было сказано, "Медгерменевтика" представляет co6ой надстраиваемые "над" этой стилевой и "репрезентативно-артистической" ситуацией "лабораторные небеса" вторичного исследовательского интереса. Этот интерес предполагает отказ от полной конвертируемости дискурса, от его "предъявленности с начала и до конца". Дискурс актуализируется только в своих определенных "репрезентативных" фрагментах и с исключительно исследовательскими целями: наблюдение за коммуникациями актуализируемых идеологем с полем артификаций (конкретная продукция Номы). Другие исследовательские цели влекут за собой привлечение напротив совершенно неконвертируемых или только отчасти конвертируемых форм дискурса: дискурс конституируется через его распад. "Лабораторные небеса" свободно переходят в почти непроходимые, почти недоступные для репрезентации "поля блаженных" √ дискурс, по мере своего распадания, проходит массами психопатического и психоделического бреда, теоретической графомании, бессвязных или полубессвязных онейроидных текстов. Однако именно прохождение этих наиболее "вязких" и "гнилых" мест текстообразования, дает нам возможности кристаллизации тех методологий, которые отличаются "повышенной прочностью" и обладание которыми позволяет нам продолжать наше "путешествие", имеющее для нас как исследовательский, так и чисто эстетический интерес.