Только что я подавилась обидой, как глотком яда, сжигающим все росточки сентиментальности, которые так тщательно выращиваю. Опять я на донышке, вокруг тусклый блеск сужающегося кверху бокала и толпа небесных зевак отрешенно созерцает, как буду плести слова и карабкаться по ним прочь из злобы... зла... Многоглазые небеса сонно моргают высоко на галёрке, партер недобр, а в царской ложе моё напряженное лицо. Я не слышу суфлёра, несу отсебятину: от себя...себя... Я... -- лишь бы не хлопнула дверь в супер-ложе и там не возникла пустота...
Вновь настигла тревога и чашка простыла с ещё не допитой судьбой.
Дорога вела вдоль солёного мёртвого моря, где лучше назад не смотреть, но я не смогла, и солёным подёрнулась пеплом больная душа.
Настала луны половина, млечный путь над Содомом застыл, словно грешников вечных толпа и усталость всех тысяч веков настигает... теснит грудь, виски... Пальцы, веки сковало блестящим кристаллом из библейского моря упавшей зачем-то звезды.
Открыла томик Цветаевой. Неловко за клише "Ахматова - Цветаева"... "Вам кто больше нравится
Ахматова или Цветаева?" - спросил меня организатор какого-то коллективного творческого процесса... "Сравнительный образ Натальи Ростовой и Татьяны Лариной"... действительно, кто бы из них лучше работал на Каве?
Середина девяностых годов, пустыня, свежеиспеченный прибыльный заводик на дешёвой земле, рабочей силе и хитроумной налоговой политике. Огромный ангар, колючая проволока с видом на горизонт - классика. Работаю по 12 часов на "каве", то есть линии, где сидят в затылок (чтобы не разговаривали - не отвлекались) пять - десять человек и выполняют в общем ритме каждый свою операцию: пайку, сборку, упаковку. Каждый последующий проверяет работу предыдущего и об ошибке докладывает надсмотрщику - единственное позволенное отвлечение от остервенелого дерганья в машинном ритме.
Разумеется, стукачество превращается в самоценность. Кипят страсти вокруг интриг местных злодеев. Русский язык в запрете. Впрочем, запрещено любое свободное общение. На Каве работают не евреи и не израильтяне, а непримиримые русские и марокканцы. Надзиратели - из марокканцев, что усиливает межнациональную ярость. Зона перевывыполняет план: яростно падают гильотины электрических отвёрток, дымят крематории раскалённых паяльников, захлопываются крышки ящиков... хозяин считает денежки...
Многорукий Кав - отвратительный, шипящий от ненависти, робот--самоубийца - ест и ходит в туалет в одно и то же время.
Кав - экспозиция "мы" в израильском музее социальных структур. Мы представлены миллионносерийным мыльником "А ты кто такой?" Пока Кав на глазах потрясённых зрителей переваривает мышцы, кости, лёгкие, глаза и прочее... что Бог дал, я пишу: "цветы и бабочки... зелёные лужайки..." и думаю: "Мог бы работать на Каве Антон Павлович?.." Я открываю единицу человеческой устойчивости в "один Кав".
"Александр Сергеевич, могли бы Вы работать на Каве? Сколько пришлось Вам терпеть? Я старше Вас и мне неловко за своё многотерпение, стыдно изображать в мои годы Таню Ларину и тихо, благоразумно... писать письма."
"...львы, томные от неги куропатки - всё в утопическом экстазе небытья, шарманки механической фигурки, заведенные мастерской рукой..." - записываю на обрывке упаковки от диодов в туалете под звуки спускаемой воды, чтобы Кав не догдался.
Мне - Тане - легче. Я умею создавать свои иллюзии и исчезать в них. Куда хуже Вашей Наташе, Лев Николаевич, с её живостью и обнаженностью, когда всё на поверхности, и каждый косой взгляд ранит душу, заставляет биться сердце, задыхаться, краснеть, бледнеть и плакать.
- "Вы, Лев Николаевич, непрофессионально косили сено и это осложнило жизнь Ваших читателей... Вам не следовало отлынивать на росистый лужок, а следовало домыслить: как это можно не противиться злу насилием. Формулу или хотя бы простенький алгоритм для бедных птичек: как же не клюнуть, если злой мальчик мучает тебя в клетке... Мол, он в тебя тычет палкой, а ты ему, тихо улыбаясь: "формула" и он пристыженный открывает клет-ку и уходит косить сено и читать книжку."
- "Ты увлеклась" - недовольный смешок, вишнёвый с бежевым плед скользнул с плеча и был пойман и одёрнут зябким движением - "Ты просто невежа: повторяешь пошлое клише из школьной хрестоматии про ошибки Толстого. Лев Николаевич додумывал... и это гнало его вон из европейского платья в холщевую рубаху, от монологов Пьера - к азбуке... в поисках истоков, аксиом... здоровой российской системы... идеи... внятной простоты, но мысль тонула, не находя опоры, ...безбожно. Была "Ясная Поляна" - не было "Ясной России" - его профессиональному уху была невыносима фальшь... смутность - Россия, как ненастроенный инструмент, роковым образом искажала гармонию партитуры. Рукопись была совершенством только на рабочем столе... в присутствие автора, несущего, как крест на Голгофу, систему координат России. "
- "Ну и зря. России его сизифов труд не пошёл на пользу. Незачем человеку таскать такую тяжесть. Что хорошего? Почтенный старик, вельможа, литератор - хиппует как подросток, бежит из дома. Мудрец, прекрасно произнесший, что мир можно улучшить только через себя... суетится до последнего вздоха. Нет, граф не сумел бы работать на Каве как я -- не отождествляя себя с ним."
Этим летом я тоже сбежала из дома и неделю жила, снимая "койку" (забавно, что не скажешь "кровать") у нечистоплотной и вздорной старухи, которая пыталась при расчёте взять с меня больше денег, чем договаривались, но это отдельный рассказ
Вот, сидела я тогда утром в сквере и увидела старика - бомжа. Выглядел он чрезвычайно жалко. Видно, спал под кустом и теперь пытался умыться у фонтанчика с питьевой водой. У него была баночка из-под йогурта и он подставлял её под струйку и сливал в руку, хотя удобней было просто подставить руки... Видно, и прежнюю свою жизнь этот человек строил с таким же пониманием вещей. Лицо у него было отчуждённо суровое, как на портрете старого Льва Николаевича. Я достала зеркальце и заглянула в него - не видать ли уже следов всех моих побегов...
Наташу зовут Сонечкой. Она беленькая (её так и прозвали "Соня - беленькая", в отличие от "Сони - рыженькой" и просто Сонь, со случайными, меняющимися определениями). У неё немного детские пропорции фигуры, милое открытое лицо, прелестная улыбка, чуть лукавая от сознания того какая она хорошенькая. Глядя на неё, незлому человеку хочется улыбнуться, а злому - задеть, чтобы не нарушалось абсолютное безобразие Кава.
Cонечке за тридцать, но выглядит она совсем юной. Недоразумения по поводу возраста превратились для неё в спасительную игру, которая обезоруживает атаки Кава. Ошибка в десяток лет заставляет расплыться в улыбке самую тупую физиономию, и потом эту улыбку нельзя уничтожить даже последующей свирепой гримасой - она остаётся сама по себе и гуляет по Каву, как нос майора Ковалёва по Невскому проспекту.
Сонечка прожила свою затянувшуюся молодость беспечно и приятно, не утруждая себя, радуясь и радуя своей нестервозностью. Ей нравилась атмосфера интеллектуальной тусовки и она без особого усердия в чтении книг и прочих хлопот причисляла себя к интеллигенции и была, в главном, права - чтобы считаться интеллигентом в восьмидесятых, достаточно было иметь корочку диплома.
Жить с родителями было не радостно. Мама Сонечки ребёнком стояла в толпе расстреливаемых немцами евреев у вырытой могилы, чудом спаслась и прожила пришибленную жизнь, раздражая дочь хроническим непротивлением злу, которое само становилось злом -- злила безропотность перед убогим бытом, хамством, болезнями. Бесило вечное ожидание беды, побитый вид, уродливая одежда, запас мыла и соли, упрямое смирение перед самой злостью: скандальными интонациями в голосах детей, которые не могли принять свою короткую в два поколения родословную, начавшуюся в братской могиле.
О том, что было прежде, о дядях и тётях, дедушках и бабушках, Израиле и его двенадцати сыновьях, об Аврааме и Саре, Симе, Ное, Адаме и Боге Сонечка не знала ничего, как не знала и её мама, как не знала я - всё сгинуло в той могиле, и наступили времена катастрофы - безумия забвения прошлого, своей связи с Богом. К концу восьмидесятых запасы непротивления совсем иссякли. Национальным героем России окончательно стал турецкоподанный мосье Бендер, духовным спасителем - Вельзевул, пришествие которого было описано в московском завете Булгакова, а Родина виделась, как "вечный приют... дом... каменистый, мшистый мостик... венецианское стекло и вьющийся виноград, поднимающийся к самой крыше"... там... в Америке... в Иерусалиме... Замученные российские мастера тысячами потерянных душ шли за пособием от Воланда, отдавая Каву своих Маргарит. Звучал хор: "До встречи в Иерусалиме". Сонечка вышла замуж за энергичного и чрезвычайно уверенного в себе молодого человека, увлёк-шего её обещанием "всем задать", и молодые стартовали в Шереметьево-2.
Первый год прошел для Сонечки в привычном тусовочном ритме. Все были ещё свои, но где-то под ложечкой росла тошнота от хлипкости новой жизни. Сонечка устроилась на работу - пришла к Каву, как слонёнок Киплинга к крокодилу: "Здрвствуйте, уважаемый Кав, очень хотелось бы знать, что едят Кавы за обедом". Ну, и далее, по сценарию... "га-ам, Кавы едят за обедом Сонечек". И в слезах потирала укушенность Сонечка, удивляясь злобности и хищности Кава, а потом... задумалась, запечалилась и больше уже ничего не спрашивала.
Соня - Беленькая и Соня - Рыженькая были моими подружками. Нас сближала травоядность и, разумеется, поиск смысла жизни на Каве. Я ощущала себя старым каторжником, заматеревшим на пересылках, и учила молодых и неопытных Сонечек "никому не верить, никого не бояться и ничего не просить".
Соня - Рыженькая была порядочным человеком и сменить в одночасье порядок ей было не просто. Поэтому ей пришлось жертвовать себя и Каву, и бесчисленным родственникам и близким, густо исходившим из деградирующих Энсков. Помощь энчанам казалась естественным порядком вещей - исходила община, а Соня была устроена: работа, квартира, машина. То, что это "машканта", "Кав" и "овердрафт" - воспринималось как и сотни других чужих слов - новый порядок не осваивался в коллективных зубрёжках: "Мы не рабы, рабы не мы". Упорствующие в этой абракадабре, не задерживаясь в стране, текущей молоком и мёдом, отправлялись на круги Вечного Кава.
Из горестей двух счастья не собрать. Две бедности в достатке не пребудут. И одиночество лишь полное наступит из половинок одиноких. Вдруг... толпы доверчивые веры не обрещут - их смертны идолы. И добродушье - знак, скорее, не души - ума простого...
О, не взыщи за тон мой поучительный. Скорее, сама перед незнанием робея, у рифмы я ответ ищу. Из слов, в стихах запутанных, прочесть пытаюсь смысл... Как на кофейной гуще угадать тень скрытого от прочих диалога.
Зачем? - Да так... игра... как будто слышу что-то и отвечаю - будто... и не одна я вовсе -- в о в с е й в с е л е н н ой...
Собственно, Кав был каторгой не для всех. Ес-тественные его обитатели - придонные жители Израиля, отнюдь не были мучениками и традиционно тусуясь между хилыми зарплатами и пособиями по безработице, были тоже порядочными и законопослушными относительно их порядка, который нарушила алия из России.
Придонные жители были замечательно невозмутимы. Как правило, это были молодые женщины азиатско - африканских корней с неспособностью к абстракциям, не преуспевшие в знаниях таблиц умножения и Менделеева, а также римского права и прочих европейских заморочек. Зато они умели вести себя независимо, раскованно, терпимо, умели говорить "нет" и владели придонной философией. Их мужчины работали в мастерских, полиции, торговали - "крутились" и не очень расчитывали на заработки своих жён, что хранило семейный очаг. Большая их часть приехала в Израиль из Марокко в пятидесятых годах и, изрядно намучившись и не преуспев на европейский манер, освоило чрево Израиля.
И вот, настают девяностые и господь насылает "тьмы и тьмы" русских. Золотыми зубами русские перемалывают свиные сосиски, проклиная безденежье покупают дорогие машины, израильтян называют аборигенами и, что самое ужасное - вкалывают как автоматы, выкладываясь на полных оборотах, остервенело следя, чтобы и другие рядом не отлынивали. Готовы работать семь дней в неделю, без шабатов и праздников по 15 часов за гроши и... гордятся (!) этим... Вот именно, их эмоции каким-тодьявольским образом связаны с Кавом помимо денег... непосредственно .
Они твердят о своей образованности, но не знают что такое компромисс и отдаются насилию по любви, продаются со страстью, как не станет это делать последняя шлюха. Дикари или безумцы, но им удалось нарушить заведенный порядок рабочего дна - ужесточить его, подкрутить гайки на наручниках и кандалах.
Русские оказались золотой жилой. Дармовые рабы редкой выносливости терпели всё и были смышлёнными: знали устный счёт, быстро запомнили десяток основных инфинитивов, отзывались на любые клички. Ими было невероятно легко руководить. Они сами охотно и умело вязали себя в Кав, как дети верили обещаниям прибавок к зарплате, улучшения условий работы, а когда и не обещали, то сами придумывали добрые слухи и верили им. Пустячному подарку к празднику радовались, как чудесному подтверждению своей веры в Кав.
Вера была в основе их жизни. Покупая в долг под высокий процент, верили, что как-то образуется и банк простит. Но при этом не верили своим близким, подозревая в обмане и хитрости своих детей, родителей, мужей и потому, при столь щедрой вере, носили жесткие и угрожающие лица.
Новые придонные были больны самой бескомпромиссной из вер - верой в равенство, братство и счастливое будущее пролетариев и их детей.
Кто был никем, вновь стал никем, так ничего и не поняв, продолжая жить на манер - как будто был всем и, сверкая золотыми и железными зубами, выкладывал перед аборигенами свои амулеты: рассказы про дипломы, должности, интеллигентность, маген-давиды, кресты, медали и фото.
К счастью, слушатели были заняты собой, своими диетами и распродажами и не обращали внимания на десяток инфинитивов, произносимых громко и невнятно во взволнованом золотом блеске.
Зинаида была из профкома Заэнска или даже Подзаэнска, что в смысле профкома было ещё лучше. Она заматерела на своём поприще и Израиль имела в виду. Поэтому по приезде подсуетилась взять все ссуды, а их было не мало вместе с бабушкиными, и скупиться на полную катушку. В подробности ссуд они с мужем не врубились, так как муж тоже был из профкома. Когда долги зашкалили за банковский минус, супруги решили извести бабушек, потому что слышали, что и бабушкины долги хоронятся здесь бесплатно. Только было приступили с профессиональным размахом, как новый слух, мол, это относится только к молодым бабушкам до пятидесяти лет - вроде самой Зинки. Супруги тормознули насчет бабушек, приносящих, как выяснилось, чистый доход в виде пенсий и стараясь не брать в голову, разбрелись по Кавам.
Не иначе, как сам Кав вселился в Зинку. Видно, вся её нерастраченная на бабушек энергия явилась рабочим энтузиазмом. Казалось, у неё четыре руки и все вращаются как лопасти вечного двигателя и растёт гора готовых деталей, с которыми не справляются сокавники, и Зинка вначале шипит на них тихо, а затем всё громче и яростней.
На "русское чудо" пришел посмотреть Сам. Действительно, измождённая старуха в яркой вечерней косметике, в невиданном темпе расправляется с деталями и тычет ими, матерясь, в непоспевающих за ней. Зинку похвалили, назначили Лучшим по Каву и она испытала знакомый по профкомовской моло-дости восторг власти и острое желание поймать и поцеловать дарящую счастье руку.
Денег, правда, не прибавили, но Зинка уже слышала медные трубы. Хмель избранности закружил Зинаиду - она делала карьеру. Ей охотно давали дополнительные часы, оплачиваемые на два шекеля больше, а по ночам - на целых четыре.
Через три месяца Зинаида отдала Каву душу - с глухим стуком упала прямо на рабочий стол... Не стало Зинаиды, но её дело - новый порядок на Каве - живёт и побеждает!
Фрида родилась и прожила всю жизнь в Прибалтике, работая там в статистике - сказочном мире, наподобие балета "Лебединое озеро", красивом и, казалось, вечном.
Родилась она в конце сороковых, перевалив за черту, делящую жителей на коренных и пристёгнутых. Таким образом, милая еврейская семья, могущая украсить собой любую европейскую столицу, оказалась вне закона на родине, как выяснилось, не своих предков. Законопослушные незаконные собрали чемоданы и, чтобы больше не промахнуться, уехали на свою историческую родину, предоставив прибалтийским отцам свободно объедаться кислым виноградом.
Огромный ангар в пустыне. На перекрёстке дорог, через который проходит "развозка", среди стрелок - указателей есть название "Содом" - библейский город грешников, ставший теперь такой же реальностью, что и колючая проволока вокруг барака, где работает теперь Фрида, что и кроссовки хохочущей негр - девицы, громыхнувшие на обеденный стол рядом с Фридиным стаканом чая. Фрида отодвигает стакан, её лицо невозмутимо приветливо, в глазах, обращённых на пустыню за колючей проволокой, отражение готики.
Маргарита работала на Каве несколько часов. Её поставили на упаковку, где нужно было прибор положить в коробочку, закрыть её, затем коробочки сложить в большую коробку и запечатать.
Она оглядывалась нервно, недоверчиво, движения были неловкими, затем встала, сняла рабочий халат и, не объясняясь, ушла. Что ж, у неё не было детей...