Каньён в Беэр-Шеве - средоточие вселенского вокзала. Все пришли за счастьем. Продаётся счастье: платья, конфеты, прохлада, шум, невесомость, безразличие, защищённость, соучастие, ритм, движущиеся лестницы...
Присела к столику и заказала кофе. Заткнула уши свёрнутыми в шарик бумажками, оторванными от пакетика с лекарствами (от мигрени, бессонницы), слегка приглушила вселенную и немного убрала свет, прикрыв ладонью глаза. Теперь можно сосредоточиться и постараться понять, как быть с новым моим побегом...
Принесли стакан с кофе и молоко в отдельном кувшинчике. Теперь можно здесь сидеть сколько угодно и, для начала, вспомнить историю моих побегов. Рядом сладкая лавка: орешки, конфеты, финики и много ещё чего. Всё время кто-то таскает - "пробует". У молоденькой продавщицы напряженные глаза. Нет, я ни за что не хотела бы работать там... О-кей, из сладкой лавки я уже сбежала - чудная страна, здесь можно легко сбежать! Правда, до отдельного номера в гостинице я не дотянула и сняла комнату у двух стариков из России. Вчера ложилась спать и, вдруг, показалось, что не было двадцати пяти лет, и я опять в квартире у родителей: то же отчуждение, у женщины жесткий вгляд, а у мужчины его вообще нет - слишком долго отводил и однажды взгляд не вернулся.
Жаль, что так и не выбралась в гостиницу - не сумела себе позволить. Духу не хватило (или его в избытке?), но тело осталось за порогом. Так и протопчусь всю жизнь на пороге своей комнаты, не сумев крикнуть: "Это моё".
Приятельница - программистка, с которой делимся своими обидушками, воспламенилась в мою пользу: "Позвони немедленно домой и крикни: "Это моя квартира! Чтобы духу твоего не было!!!" О-хо-хо, господа, был бы там дух - не сидела бы я с бумажками в ушах, не писала бы историю своих побегов. Но там Хомо-простодушное и оно уверено, что я в приятном путешествии по столице Негева.
Господи, неужели это со мной? - Вот именно, обычно с ними: "Позвольте, как же это?... Меня заставляют играть в какой-то пошлой комедии, играть роль какой-то бутафорской вещи! Не... не понимаю... Ведь это что же такое! Ведь это глумление над личностью! Это что-то невозможное... первый раз в жизни вижу!"
Увы, Антон Павлович, я, похоже, только это и вижу и, вот, всё бегу, бегу... Вся жизнь - история побегов и теперь этот каньён... кстати, на чьём колене он стоит, то есть из двенадцати колен Израиля... Господи, при чём тут это...
Итак, история моих побегов, не всё ли равно от чего. Какой эдакий "экшен" послужил очередным
пинком... кто что сказал, сделал или не сделал. Главное, одни бегут, другие догоняют, а затем наоборот, и каждому его бег кажется "глумлением над личностью", должно быть. Плачет бедная Лиза, не догнав любовь, рыдает красотка в перьях, перегнав своё счастье, роняет слёзы загнанная прачка, бежит к пруду графиня.
Тело, вытеснившее меня в каньён, про мои литературные старания сказало, что, мол, описываешь, всё, какая ты несчастная. А я: "Позвольте, как же это? Вся мировая литература, за исключением текстов к советским шлягерам про вечную весну - о человеческих несчастьях. Например, прошу внимания: "Быть или не быть - вот в чём вопрос" или, там, "у попа была собака", или "ко мне пришёл мой чёрный человек". Но за этим нечто иное, уважаемые, этическое... о смысле жи..." - бормотала я вслед угасающим глазам - не догнала. Не догнала, перегнала... бежала - не всё ли равно: "Назовите меня каким угодно инструментом, - вы хоть и можете меня терзать, но играть на мне не можете."
Вот именно: "No! You cannot!" - шуршат в ушах бумажные шарики, тоненько льётся молоко в стакан с моим кофе. "Электричка в Разумовку отправляется со второго пути".
Сидела я тогда в своей круглой шляпке на вокзале и писала, как и теперь, мол, у попа была собака... Вокзал был маленький, не центральный - что-то вроде моей шляпки, и публика была, конечно, не такая вальяжная, как в каньёне. Там мало было отъезжающих за счастьем - так, выживающие: пьяные мужики, бабы в коротком ситце на мощных рейтузах с начёсом. Мода тогда была такая - весной семидесятых - для баб деревенских: ситцевый мешок для торса с отверстиями для конечностей и головы дополнялся ватником, платком и иными утеплителями, спасающими в мороз. Жить во всём этом можно было только растопырив ноги, руки, пальцы и рты, но, всё же, спасало как-то... от чего-то, должно быть: от быть - не быть в далёком и несчастном датском королевстве, где нет вечной весны.
"Не быть" мне было никак нельзя, даже при гарантии прелестных снов в небытие. И явись мне хоть ангел с билетом в рай - мне нельзя. Мне надо быть, так как секунды моего свободного побега на исходе и, должно быть, пятилетний А. уже отобрал сахарницу у трёхлетнего О., спрятал её, и тот, в энергичных поисках, конечно, перевернул весь дом.
Но как быть, если у попа была собака, он её любил, она сьела кусок мяса - он её убил!?!...
Не всё ли равно как обхамили... Графиня бежит изменившимся лицом пруду, а я тащу своё семейство прочь -- в коллективном побеге прочь; от притеснителей -- в исход -- к новому Храму.
Думаю, два Храма - нормально для одного Бога. Разрушение первого воспринимается, как случайность, второго -- как-то расхолаживает. У меня хватило энтузиазма на третий, и вот, безо всяких "Мене, мене текел"... впрочем, спаси бог от световых и прочих эффектов: отрекаюсь, господа, ещё не сформулировала от чего, но это, что-то, безусловно, мне не по силам...
Банальности пугающие тени в моих стихах. Всё сказано в начале, но выносит неведомым прибоем мысль и бьёт в бессилии о берег незнакомый, иль отрешённо лижет обжитой.
Банальности желанно постоянство в конце дорог моих. Степи однообразие, и в рамке небес, как и вчера, луна.. И ключ в замке, и синий язычёк под туркой с кофе, и лёгкость в невезенье, и утра, как прежде, благодать... до откровения... как прежде и вчера.
Я сдуру показала однажды свой текст одному советскому литератору. Он сурово нахмурился:" Вы какие стихи любите?"
- "Пушкина А.С." -- увяла я, оглядываясь на дверь и напрягая мышцы ног.
- "Так вот, где вы там видели такое? Что там, у вас, например, "синий язычёк под туркой?..."
- "Ну да,"- бормотала я на бегу -- это у меня там "турка" повесился и у него, естественно, язычёк - синий."
...Так, от чего я всё же отрекаюсь... от третьего Храма, кажется? Чтобы не орать на всю вселенную:
"Мой Храм! Вон!!! Чтобы духу вашего..."
О-кей, ещё один побег. Стемнело. Ночь присела на Энск. Я со стёганым ситцевым одеяльцем (весё-ленький такой ситчик, метр на метр) спускаюсь по невидимой тропинке в балку ночевать. Страшно... мерещится нечистая сила. Кинула в какую-то ложбинку одеяло и свернулась на нём, закрыв голову руками. Жутко, от реки ползёт сырость...
Однажды мне дали посмотреть в прибор ночного видения. Человек в нём выглядит совсем беззащитно. Уверенный, что он один - одинёшенек, перестаёт нести себя в массы и похож на любопытного суслика, оставившего норку - "Точка, точка, огуречик -- получился человечек" - похожий на детский рисунок в зеленоватом свечении и с крестиком для прицела -- замечательно приготовленный для окончательного побега от датских проблем... добрый Хомо - человечек.
Я потащила своё одеяло вверх, домой.
- "Ты чего там, трусила его, что ли?"- спросил Пьер Безухов.
- "Вам виднее, товарищи, с вашими хитрыми приборами" - не донеслось от мойки с горой храмовой посуды.
О-кей, вперёд, ещё забавней, обхохочешься, про то, как Солнечный зайчик сменял ещё один свой побег на здоровенную солёную рыбу с поминок по начальнику КГБ.
Была зима. Поздний вечер. Автобус увозил меняна другой берег и я слепо смотрела в тёмное окошко с бегущими огоньками и думала, что вот бы так всегда... мимо, мимо, не задевая, прочь...
На площади "Металлургов" стояла небольшая очередь, и я послушно стала в хвост. Безумное везение: давали невиданное. Деликатес по-дешёвке: благородные красные рыбищи по цене рубль с копейками.
И очередь была не серьёзная - человек пятнадцать, и денег у меня было рублей пять, и время ничейное - из свободного побега... Я пристроилась - будто пристанище себе нашла, почти родину. Действительно, чем не обретённая, пусть на время, но родина, приютившая ничейную дочь. Есть всё, необходимое для достойной жизни, чего так не доставало без неё, родимой: есть закон (по-очереди, поодной в руки, по рубль тридцать), есть народ, объединенный этим законом и общей идеей... Есть, наконец, вера - вера в Рыбу, подкреплённая чудотворной бочкой, возникшей в металлургических дымах и газах пред глазами всего народа.
Мой новый народ казался культурным. Очередь возникла в необычном месте и времени и потому была похожа, скорее, на очередь в театр: завсегда-таи давно отоварились и перерабатывали продукт на местах, а здесь собрались случайные люди, скорее всего, такие же беженцы как и я. Народ был законопослушный, не агрессивный и даже творческий, судя по красивой и величественной легенде возникновения родины. Легенда гласила, что бочка с рыбой возникла в честь поминания умершего начальника КГБ тов. Андропова.
Разумеется, моя личная жизнь, мой опыт, моё прошлое... мешали мне вполне отдаться плавному движению очереди. И вера моя была еще слаба. Ну, ладно, селёдка иваси. Ну ладно, жирная и в банке. Но красная рыба? Ну... не тяну я на красную рыбу, ладно бы, иваси...
Когда продавец запустил руку за моей рыбой, я ждала появления урода с вырванным боком, что-ли. Но возникло нечто идеально совместимое с моими возможностями тащить, платить, и я, в первый и последний раз в жизни, испытала всё полноту счастья состоявшегося гражданина прекрасного отечества.
Отечество образовало меня по части рыбы. Я знала, что её нужно привесить за крюк, что и было сделано в коридоре за шкафом с величайшими почтением и любовью, а я, умиротворённая, стояла рядом в своей самой устойчивой ипостаси "кушать подано."
Что прежде занимала суета, там место пусто - свято не бывает. Там властвует и давит пустота.
Ни слова божьего, ни искры... В пустоте зияют выбитые чувства, грёзы, мысли...
В безмолвии надежды, в забытье воспоминанья добрые, не чисты там помыслы и редкой страсти свет не солнечный - подлунный... Миром здесь луна владеет... скорбным миром всех бесплодных лет.
...Теней минувших бед, угасшей суеты - подлунной пустоты бездарные цветы.
Сын попросил нарисовать наше генеалогическое древо. Бедная моя дворняга: уши и хвост - твоё дерево. Ну да ладно, тебе как? С корнями или так, веточек подбросить? С шестого дня творения? От Адама? Или твоего прадедушки Соломона, от которого сбежал его сын Наум в университет: из синагоги - в лютеранство? Или от праотца нашего Авраама, почтенного жителя вавилонского города Ура, который сбежал от богов своего отца в Израиль, как и ты, Малыш? Давай с него.
Род наш древний и благородный. Если бы я придумывала герб, то это были бы ноги, мой мальчик, потому что праотцы наши и отцы были отменными ходоками - мы наследственные бегуны.
Помнишь, наш отдых в Друскининкае - снимали комнату в доме посреди яблоневого сада у литовки Дануты? Так вот, её генеалогическое дерево - яблоня. А наше - перекати поле. Растение это древнее, благородное, хотя на взгляд простака - так себе, не симпатичное. Но, сынок, это не просто пыльный шар, гонимый ветром и летящий в степное никуда.
Нет, у него есть удивительная тайна: если распутать его клубок во всю длину, то выйдет четыре тысячи лет марафона, а если расправить наподобие дерева, обнажив ствол и расположив вокруг крону, то это кружево покроет собой всю западную цивилизацию, наподобие сетки дорог, и можешь не сомневаться, сынок, все они мерены-перемерены твоими упрямыми прадедушками: праспасающимися, прадогоняющими. Так что ты не сомневайся, мой милый: мы с тобой - наследственные беженцы.
Наше с тобой дерево удивительно и тем, что само по себе, не имея корней - корнями становится по сути своей для каждой своей точки, способной прорасти на земле под небесами. Условие одно для всех и навсегда: нужно иметь ещё что-то, кроме резвых ног, Малыш. Что-то, что нельзя изобразить на родовом гербе даже великому мастеру - не говоря уж о мазиле, специалисту по рисованию идей и духов, похожих на окорока и колбасы.
Сегодня ночью я молилась: плакала и шептала, карабкаясь мыслями вверх, как котёнок по сетке от комаров на нашей двери. Помнишь, мы не хотели впускать приблудного котёнка, а он залезал на самый верх и отчаянно орал? Было невероятно жаль его, себя и того, что ни впустить, ни утопить, а как бы хорошо, чтобы само собой всё как-то обошлось... Я просила, молила о капельке ума и души, чтобы прекратить безумие изнурительного бега, бесконечную суету ног, чтобы можно было прорасти однажды простотой яблони, и весной белить ствол, а осенью варить варенье и так... из века в век.
Твой дедушка Яков бежал из Польши от фашистов и в семнадцать лет очутился на лесоразработках за Уралом. Там он схоронил своего отца, женился на твоей бабушке Дине - беженке со сложной траекторией Украина - Узбекистан - Урал - Энск и родил твоего отца, тяготеющего к постоянству без переме-ны мест (Урал - Энск - Иерусалим). Дедушка Яков выжил в кристально чистой форме строителя коммунизма и в этом смысле был безнадёжен на предмет яблочного варенья. Поэтому его жена (не ходок) покончила с собой за тридцать лет до своей смерти и тебе так и не удалось познакомиться со своей бабушкой, преданно любившей танцы и математику.
Мой папа, твой дедушка Йосиф, в 1912 году в возрасте двух лет уполз со двора и его четырёхлетняя сестричка Шурочка успокаивала испуганных родителей, мол, не беспокойтесь: он утонул в уборной. Через четыре года, не сумев родить, ушла в лучший мир его мама - моя бабушка Галя. Её портрет висит в нашей спальне и хранит улыбку понимания и достоинства, а на семейном фото мой маленький папа сидит на руках у няни и кажется совсем защищённым и, действительно, его отец Наум Соломонович, сумел стать на ноги - и хоть и не на долго, но прорасти под небом на земле.
Соломон был хасидом, имел огромную семью и, говорят, двенадцать детей. Служил при синагоге. Наум был младшим и юношей сбежал, проклинаемый родителем, образовываться. Выучился на врача в университете города Кенингсберга, из которого потом мой отец, после второй мировой войны, вывозил промышленное оборудование в Россию.
Наум учился и работал на соляных копях и ранки на коже его ног до конца жизни требовали ухода. И у его сына Иосифа, твоего дедушки, тоже до конца жизни побаливали ноги, отмороженные в ледяной каше под Сталинградом. Оба пожертвовали ногами, но по-разному: первый продавал их, чтобы учиться, а второй отдал за общее дело, что в корне противоположно, и потому прадедушкин плюс, да дедушкин минус создали тот исторический для нашего семейства ноль, в котором мы и зависли в 1990 году в лифте гостиницы Иерусалима.
Наум был ближе всех к возвращению в рай - к нормальному генеалогическому древу: с корнями, стволом, ветвями и яблоками, которые, как известно, от яблони далеко не катятся (в отличие от перекати поля) и которые вкушают всей семьёй, с каждым кусочком понимая всё ясней, что добро, что зло, что хорошо и что плохо.
Выучившись, Наум начал практику в Таллине, купил аптеку, женился. Но случилось смутное время: погромы, революция. Дедушка, потеряв аптеку, жену и оставшись с маленькими детьми, провалился в пропасть равенства, где нет ничего своего, не за что ухватиться, не на что опереться. Его втянуло в Россию и... сломался наш саженец, сынок. Так что, смотри сам, какое дерево тебе нужно и каких плодов ты хочешь отведать.
Не суетны деревья. В их объятьях земля и небеса. Под тенью их хранима я, в ладонь ветвей боль прячу.
Дарована им жизнь без перерыва уродливого тленья. Даже пни и мёртвые случайные коряги несут в себе таинственную прелесть и новизну грядущего рожденья.
Я лягу на живот и окунусь лицом, душой в цветущее забвенье блуждающих огней из мира грёз. Подножие чуть тёплого гиганта, несущегося ввысь, я обниму. Руками расцарапаю там ямку в укромнейшем из мест во всей вселенной и прошепчу туда свою я тайну, которую доверить не могу молитве даже.