Нежность
--Воздух!—крик Женьки заглушил стремительно нарастающий вой, жуткий, пробирающий до костей звук, несущий смерть.
Они обе бросились к большой дыре, зияющей в стене дома. Стоило им упасть на усыпанный штукатуркой и мусором пол, как раздался первый взрыв. Земля содрогнулась, с потолка посыпалась штукатурка.
Они лежали, накрыв голову руками, в темных шинелях, побеленных снегом и строительной пылью, и, если бы знали какую-нибудь молитву, то молились бы. Это вряд ли помогло бы им сейчас, но если ты не успел в бомбоубежище, то все равно, что делать – все одинаково бесполезно.
Серия взрывов оглушительной волной прокатилась по тому, что когда-то было городом, а теперь стало руинами. И каждый взрыв дрожью отдавался по телу.
В голове у второй девушки, Лены, пронеслось: «Выйдем из дома, не узнаем местности. Если выживем….»
Это если – единственное условие в их жизни вот уже год. Никаких планов, обещаний, договоренностей. Только это если. Если выживем…
Где-то далеко выла сирена, еще более противная, чем рев самолетов, ржавой пилой елозящая по нервам. Правда, спустя год она уже не так раздражала: несколько месяцев бомбежек, и нервов не остается совсем.
Женя медленно подняла голову. Вокруг стояла оглушительная тишина.
--Лен,--позвала она осипшим голосом,--ты жива?
--Да,--вторая девушка зашевелилась и медленно поднялась на ноги.
Пройдя по хрустящей под ногами каменной крошке, она выглянула в дыру в стене. От дома, стоявшего напротив, осталась только груда камней. Клубы черного дыма ползли по серому зимнему небу.
Женька огляделась вокруг. Они были в чьей-то квартире. На стене – остатки обоев с парой следов от картин или фотографий, перекошенный стол, обломки стульев, лохмотья торшера, криво свисающего с потолка, книги, рассыпанные по полу, и…
--Смотри,--Женька подошла к черному фортепьяно, стоявшему в углу,--уцелело.
Она провела рукой по его лакированной поверхности, стряхивая пыль и мусор.
Подняла валяющийся рядом табурет, села, и медленно подняла крышку.
--Невероятно….,--прошептала она, благоговейно глядя на клавиши.
Сердце сжало щемящее чувство тоски, воспоминания из детства нахлынули, встали комом у горла: музыкальная школа, какофония звуков из распахнутых окон, теплый майский день, горячее солнце на плечах, одуряющий запах сирени…
Женька вскинула руки, чтобы рукава шинели не стесняли движений, села поудобнее и плавно опустила руки на клавиши.
Лена вздрогнула: музыка показалась ей оглушительной в тишине мертвого города.
А мелодия уже летела вперед, перекатываясь по обломкам и кирпичам, вороша страницы разбросанных книг, струилась по лестнице вверх, вытекала на улицу из окон.
Женькины пальцы порхали над клавишами, каким-то чудом все струны и клавиши были в порядке, а сам инструмент даже не расстроен.
Музыка летела, порывом ветра поднимая куски бетона и кирпичей, обломки взмывали вверх, собираясь в стены, лестницы, этажи. Здания вырастали из руин, осколки стекла становились стеклами, занавески всколыхнувшись на ветру, медленно опускались к подоконникам. Лена выглянула на улицу. Серая пелена облаков медленно расступалась, и вдруг яркий солнечный свет хлынул на город. Казалось еще чуть-чуть и город оживет, наполнится звуками: шумом машин, голосами людей, пением птиц, грохотом и звоном трамваев, окна распахнуться, улицы наполнятся звуками радио, еще немного, еще чуть-чуть… Но вдруг все замерло: вспорхнувшие занавески, не долетевшие до крыш куски жести, небо снова затянулось плотными облаками, и издалека послышался тихий, но слишком знакомый, чтобы обознаться, звук.
--Жень, немцы.—Лена прислушалась к нарастающему гулу.
Самолеты возвращались.
--Жень!—позвала Лена громче, но девушка ее не слышала, она была вся в музыке, вся в мае, в тепле, в радостных мирных днях.
Первый удар бросил Лену на землю. Она свернулась калачиком и закрыла голову руками.
Земля содрогалась от взрывов, дом мог рухнуть в любой момент, а Женька, казалось, не замечала ничего вокруг. Более того, казалось, музыка зазвучала громче и уверенней.
Словно назло.
Женька играла и играла, и музыка, стремительная и летящая заглушала звуки бомбежки.
«Это какое-то безумие,--подумала Лена, прислушиваясь к музыке,--безумие»
Ее сердце разрывалось от страха и одновременно от сладостной тоски, этих знакомых, и вместе с тем уже позабытых звуков. Так звучала жизнь до: концерты по радио, уроки музыки, вечера в филармонии, песни под гитару в летнем лагере.
Уже почти забытое от бесконечных бомбежек и постоянной опасности быть убитой чувство страха возвращалось. Ползло по ногам, парализуя, поднималось выше, сводя желудок холодом, стискивало легкие, мешая дышать.
«Ведь ее убьет сейчас,--отчаянно билось в голове,--Убьет! Заденет, полоснет осколком»
Слишком часто на ее глазах люди умирали случайно, внезапно, нелепо: рикошетом отлетала пуля, падала стена, откалывался кусок стекла, бетона, заточенные словно острый нож.
Лена практически видела, как вспарывается шинель на Женькиной спине, как девушка вздрагивает, замирает, а затем медленно оседает. Это должно было случиться, обязательно должно было случиться, потому что нельзя бросать вызов смерти, нельзя играть такую красивую музыку среди этой разрухи, этого ужаса, этой смерти.
Лена вдавливала ладони в виски, но страх не отпускал, не исчезало жуткое чувство неизбежной трагедии, когда знаешь точно, что никакого везения не будет, и остался только вопрос времени, и ты ничего не можешь поделать, только ждать, когда осколок вспорет шинель на ее спине, как она вздрогнет, замрет, и начнет медленно оседать, и музыка прекратится, оборвется на половине такта, диссонансом повиснет в воздухе…
Лена почувствовала, что плачет. Слезы текли по щекам, уже позабытые от тупого равнодушия, которым обрастало сердце с каждым днем войны, растапливали твердую корку безразличия, и сердце вновь билось, наливало тело горячей болью, болело, жило, стучало, доламывая свою темницу, и текли слезы, по телу полз страх, а вокруг звучала музыка, невероятная, невозможная.
Они сидели у стены, прижавшись друг к другу. Луна заглядывала в окно второго этажа и стекала пятнами сквозь дыры в полу. Груды мусора с наступлением темноты превратились в загадочный ландшафт: горы, волны, пропасти и пещеры.
Лена положила голову на плечо подруги. От грубой царапающей кожу ткани шинели пахло пылью и почему-то махоркой, хотя Женька не курила.
--Я когда их увидела,--продолжала рассказывать Женька, глядя прямо перед собой,--даже не сразу подумала, что они мертвые.
Лунный свет фарфоровой бледностью лежал на ее лице, отражался звездами в ее глазах.
--И ребенок. Он был похож на куклу. И совсем не страшный. Словно… ,--она задумалась, подбирая слова,--словно ненастоящий. И совсем не страшно. Только какое-то отупелое равнодушие, пустота внутри. Ужас, да?
Лена положила голову поудобнее, вдыхая теплый запах ее тела. На шее Женьки пульсировала жилка.
--Это нормально. Ко всему привыкаешь. Даже к смерти.
Некоторое время они сидели молча.
--Хочешь есть?—спросила Женька.
--Нет.
--Я почему-то тоже.
Лена подняла голову и посмотрела на подругу.
--Что?—та улыбнулась.
--В этой форме ты похожа на парня.
--Ты тоже.
Лена стащила с Женьки ушанку, обнажая короткий ежик волос. Та, в шутку, сдернула шапку с Лены, воспринимая это как игру.
В одинаковых шинелях, с одинаково остриженными волосами, худые, с обветренными губами они походили друг на друга как сестры. Точнее, как братья.
--А если я тебя поцелую,--прошептала Лена, касаясь ладонями ее лица,--думая, что ты парень, это ведь ничего, правда?
Ей почему-то очень-очень захотелось это сделать. Наверное, во всем виновата была чудесная музыка, как-то особенно прозвучавшая в безжизненных развалинах. Или война, нарушившая мерный ход их жизни: молодость, счастье, влюбленность, нежность, – все было перечеркнуто двумя полосками бумаги на стеклах. Крест на крест.
Походы в кино, полумрак зала, романтические истории, любовь и трагедии, разыгрываемые актерами так по-настоящему. Крест на крест.
Первое свидание, робкие признания, его ладонь, накрывающая ее ладонь, сердце, забившееся птицей в груди от соприкосновения губ. Крест на крест.
Словно снег посреди мая, ворвавшийся неожиданно холод, сметающий все на своем пути, срывающий молодые нежные листочки с деревьев, покрывающий инеем траву.
И снежинки летели с неба вперемежку с нежно-розовыми лепестками…
Их лица были близко-близко, и Женька увидела мольбу в ее глазах, боль, одиночество, тоску по теплоте, по нежности. И поняла, что то, что она приняла за игру, было всерьез.
Вокруг груды камней, пустые дома слепыми черными глазницами смотрящие на улицу, кругом разруха и холод. А рядом теплое девичье тело, так отчаянно льнущее к твоему, зовущее, изо всех сил сопротивляющееся холоду и смерти.
--Хочется тепла, немного тепла, я так замерзла,--шептала Лена, почти касаясь губами губ подруги,--может быть, завтра нас убьют…
И Женька закрыла глаза и подалась вперед. Даже отчаяние, жажда нежности и ласки у них были одинаковыми.
--Неужели этого больше не будет никогда? –прошептала Лена, отрываясь от ее губ,--Никогда…какое страшное слово.
--Молчи,--Женька заставила ее замолчать поцелуем.
Ей даже не хотелось думать об этом. Каждый день мог стать последним, а уж такие долгосрочные планы как пережить зиму, даже в голову не приходили. Вся жизнь сосредоточилась в коротком отрезке времени, именуемом «сейчас». Есть только сейчас. Эти развалины, эта ночь, этот холод, эти объятия, горячие поцелуи, комок у горла, готовый вот-вот хлынуть слезами, нежность кожи, грубость шинели.
--Женька…
В нос ударил сумасшедший запах сирени, кожа «загорелась» теплым майским солнцем, послышался шум листвы, чириканье птиц. Из открытых окон неслась музыка, занавески колыхались на ветру, дома улыбались распахнутыми дверями подъездов, подмигивали целыми стеклами окон, во дворе играли дети, слышался радостный смех, стайка девушек спешила на танцы, влюбленные парочки прогуливались по набережным.
Два горячих сердца стучали в унисон, наполняя тела нежностью, больше, и больше, пока та не хлынула волной через край, и не потекла по полу, заливая все вокруг. И куски кирпича и бетона снова взмыли вверх, собираясь в дома, занавески всколыхнулись, солнце ударило в окна. Мертвые медленно поднимались с земли, отряхивались и продолжали свой путь, так не вовремя прерванный нелепой случайностью, осколком снаряда, куском бетона, рухнувшей стеной, обычным русским «не свезло». Город оживал, пусть ненадолго, пусть не по-настоящему, но все же...
Только не открывать глаза, не возвращаться в мертвую холодную темноту, не возвращаться в голод и боль, не знать, что они так и не доберутся до своих, что жить им осталось всего двадцать часов, не видеть, как ставшее таким родным лицо стремительно бледнеет, не видеть, как жизнь стремительно покидает эти любимые глаза, не видеть, как единственный близкий человек во всем мире умирает на твоих руках, и брести, вспоминая Женькины слова о том, что мертвые выглядят, как куклы, ощущая в душе пустоту, ощущая себя куклой, и идти, идти, навстречу своей смерти.
Нежность. Маленький островок тепла в ледяном штормящем море, который вот-вот захлестнет волнами. Его захлестнет обязательно, потому что нельзя бросать вызов смерти, нельзя играть в мертвых руинах города такую красивую музыку.
05 03 07