Деконструктивизм – это критическая методология и литературно-критическая практика постструктурализма. На протяжении 80-х годов деконструктивизм был самым влиятельным литературным критическим направлением, да и сейчас продолжает сохранять свои позиции. Деконструктивистские идеи глубоко проникли сегодня в самые различные сферы гуманитарных наук (социологию, политологию, историю, философию, теологию и т.д.).

Дэвид Эллисон во “Введении переводчика” к английскому переводу “Речи и феномена” отметил, что термин “деконструкция”, пока несколько необычный, не представляет никаких трудностей в этой работе.

Деконструкция не только разрушает основания систем метафизики. Она показывает конфликт и столкновение значений внутри этих систем и отрицает претензию на доминирование одних смыслов над другими. Но есть и другие оценки.

Приведенные выше оценки и определения относятся к деконструкции в “широком смысле”. Если определять деконструкцию в “узком смысле”, как значение слова, то оно означает не только “разрушать” и “уничтожать”, но прежде всего – упорядоченно сносить и расчищать. “Деконструировать” – означает разбирать, упорядочивать, перекладывать. Однако сам Деррида вряд ли согласился бы с таким определением, ибо неоднократно заявлял, что ни разу не мог определить точное значение “деконструкции”, более того, сама достижимость этого досадно бы его удивила. Строго говоря, разнообразные попытки точно и внятно определить деконструкцию некорректны, они – проявление того самого “логоцентризма”, деконструировать который является одной из целей деконструкции. По словам Деррида, деконструкция не может быть “узурпирована и одомашнена” академическими институтами, потому что она не является ни анализом, ни критикой, ни методом.

Деррида характеризует свои тексты как парафразы – описание других текстов посредством выявления точек зрения, которые содержатся в них, но не являются видимыми, и которые стратегически исключают достижение какой бы то ни было целостности. Но там, где нет целостности, нет и понимания. Потому так трудно воспринимать тексты самого Деррида.

Деконструкция не обладает ни единством предмета, ни единством точки зрения, она принципиально множественна и поливалентна. Цель деконструкции состоит в том, чтобы вскрыть “апорию”, неразрешимость в мышлении, которое считает себя достоверным. Ницше связывал такие неразрешимости с европейским нигилизмом. Деконструкция, считает Деррида, “подрывает метафизику логоса, присутствия и сознания в ее самой бесспорной очевидности”. Вместе с тем, необходимо еще раз подчеркнуть, что деконструктивная критика является не только негативной, но и одновременно конструирует (строит и перестраивает) нечто новое.

Ницше считает, что слова стали идеями и концептами не потому, что они напоминают отдельные, оригинальные и индивидуальные вещи или опыт, но в результате усилий подогнать под одно имя бесчисленные подобные, но не одинаковые случаи. Идеи, таким образом, возникают через уравнивание неравного. Мы фактически не знаем, что явилось сущностным качеством каждого понятия (“сила”, “истина”, “смелость” и др.).

Следовательно, во всех случаях отбрасывание индивидуального и реального дает нам только метафорическое подобие произошедших обобщений, которые, формируя каждую новую интерпретацию, и отображают действительность и искажают её.

Когда мы говорим о “естественном” языке и “реалистическом” искусстве, заявляет Ницше, мы забываем, что процесс, который мы называем риторическим, для того, чтобы обозначить уловки чрезмерно застенчивого искусства, здесь всегда уже присутствует – и в произведениях, и во всех актах концептуализации и лингвистического выражения.

Затем определяется метафора, второй троп в иерархии, как краткое сравнение, транспозиция обычных значений из одного слова в другое. Метафора не создает новых значений, она просто переставляет значения.

Подобно тому как для Ницше не существует различия между словами и тропами, для него не существует и различия между “нормальными” и “риторическими” дискурсами; он не устает заявлять, что нормальный дискурс есть синтаксическая форма риторического дискурса. Риторическое, согласно Ницше, не может более пониматься только как руководство по технике убеждения или манипуляции. Риторичность – собственная характеристика языка, она формирует фундамент всех семантических интерпретаций. Другими словами, тропы не выводятся из структуры языка, но конституируют сами языковые структуры.

Согласно этой позиции, Ницше пересматривает традиционный взгляд на миметическую репрезентацию экстра-лингвистического референта как определителя языкового значения. Теперь первостепенное значение приобретают интра-лингвистические элементы. По мнению Ницше, читатель, который распознает “риторические формы” языка, в целом будет находиться в преимущественном положении, поскольку он сможет успешно сопротивляться логическим обольщениям, из-за которых метафорический дискурс становится буквальным. Он должен неустанно стараться сохранить глубокую интуицию о том, что язык метафоричен и создает буквальные значения только благодаря своей способности изобретать семантические цепи из бесконечных художественных звеньев.

Итак, эпистемологическая власть языка демонстрируется общим процессом мистифицирующей субституции и кардинальным изменением свойств и значений его элементов. Осознание этого должно способствовать критическому восприятию репрезентативных форм и структур нарративов. То, что Ницше проделал с тропологическими фигурами, есть не что иное, как процедура деконструкции, которую современные постмодернисты пытаются проделать с любыми текстами.

Большое влияние на развитие деконструктивизма оказала американская деконструктивная критика (Поль де Мен, Джон Хиллис Миллер, Раймон Сальдивар, Дж.Хартман, Х.Блум и др.), известная в науке как Йельская школа.

Американский деконструктивизм окончательно сформировался с появлением в 1979 году так называемого “Йельского манифеста” – сборника статей Ж.Деррида, Поля де Мена, Х.Блума, Дж.Хартмана и Дж.Х.Миллера, озаглавленного “Критика и деконструкция”. Теоретиками Йельской школы было обосновано ключевое понятие течения – деконструкция – и разработан тот понятийный аппарат, который лег в основу практически всех версий литературоведческого деконструктивизма.

Джон Хиллис Миллер в заключительной статье этого сборника “Критик как хозяин” не считает процедуру деконструкции изобретением постмодернизма.

Но и сама критика не может избежать процедуры собственной деконструкции, ибо язык как инструмент критики и язык как объект критики является одним и тем же.

Ясное представление о методологии и специфике американской деконструкции даёт книга Р.Сальдивара “Художественный язык романа”. Осуществляя критический обзор этой работы, попытаемся уточнить как понятие деконструкции, так и практику деконструктивистского анализа.

Проблема интерпретации – это не частная литературоведческая практика, а проблема проблем гуманитарного знания. Традиционная теория литературы считала, что интерпретация достигается обыкновенным чтением и идет от языка к определенным экстралингвистическим объектам. Сальдивар предлагает противоположную теорию чтения и интерпретации, которая имеет дело как с тканью произведения и риторическими ресурсами языка, так и с формальными и референциальными аспектами произведения, включая и его социально-психологический контекст. Прочитать – это значит задать тексту вопрос и понять ответ, понять, в первую очередь, возможности риторических ресурсов языка. Как видим, бахтинская концепция относительно вопросно-ответной структуры понимания нашла своих приверженцев и за океаном. Понимание возможностей риторических ресурсов языка означает, по Сальдивару, эстетический аспект познания. Критическое осознание риторического каркаса (screen) может обеспечить проникновение в смысл любых утверждений, целью которых является описание реальности.

Процедура интерпретации, по Сальдивиару, такова – переосмыслить текст в контексте его индивидуального своеобразия применительно к истории, которая рассказывается. Необходимо дать возможность тексту сформулировать свою собственную теорию интерпретации, чтобы затем поместить эти разрозненные данные в историю литературы, историю жанра. Долгое время считалось, что критический дискурс нейтрален и не влияет на предмет обсуждения. Однако сейчас достигнут такой уровень исследования литературы, когда больше невозможно игнорировать тот факт, что литературная критика влияет на чтение, помогает ему и расширяет его горизонты. По мнению Колина МакКейба, сегодня наивно претендовать на то, что мы можем идти прямо к тексту, так же как и верить в то, что текст является простым и легко определимым объектом. Каждый текст уже артикулирован другими текстами, которые детерминируют поле его возможных значений. Нет ни одного текста, который был бы свободен от других литературно-критических дискурсов, которые его упоминают, называют или идентифицируют.

Традиционно низкая оценка критики творцами искусства связана, по нашему мнению, не только с тем, что творчество и критика питаются разными импульсами, но и с тем, что критика, с тех пор как она существует, испытывает трудности в выработке адекватного языка описания (объяснения, интерпретации, оценки) художественного произведения. Очень часто она просто запаздывает и применяет вчерашние критерии к сегодняшнему искусству. Критичность и креативность в истории искусства составляют совсем не мирную пару.

Греческое искусство – своеобразный симбиоз аполлонического и дионисийского начал. Скульптура, с этой точки зрения, проявление аполлонического начала, трагедия – дионисийского. Аполлоническое начало – светлое, оно позволяет забыть ужас бытия, страдание и смерть; к нему приложима категория прекрасного, принцип мимесиса. Дионисийское – вне категорий и подражаний, здесь человек сам на время сливается с божеством.

“Литература существенно детерминирована, внешне и внутренне, историческим процессом, и некоторые из ее наиболее важных жизненных обобщений заимствованы из идеологических систем, существующих до и вне литературы”.

“Библией” современного структурализма, как и структурализма 60-х годов, остаётся “Курс общей лингвистики” Ф.Соссюра, написанный им в 1916 году. Структуралисты от литературы (Тодоров, Греймас, Бремон) уверены в том, что всё, на что может претендовать человеческий интеллект – это систематическое измерение языка как системы.

Радикальным критиком современного литературного структурализма является Франк Лентриккия. По его мнению, ограничение возможностей человеческого познания структуралистами выглядят как полёт “романтического иррационализма”, который ведет к слишком “платоническому” прочтению Соссюра. Лентриккия убедительно демонстрирует, что диалектические идеи Соссюра, которые его адептами усваиваются слишком неадекватно, позволяют рассматривать литературные и иные дискурсы в человеческом пространстве и культурном времени, а не в некоей формалистической вечности структуралистов.

Другими словами, новая критика идет от текста к интерпретации. Она отделяет себя как от ортодоксальных структуралистов, застывших в формализованной вечности языка как системы, так и от традиционной критики, пропитанной идеологическими стереотипами и занимающейся не анализом литературы, а ее оценкой, измеряя по весьма произвольным критериям ее успехи или неудачи.

Деконструктивизм занимается поисками такого метода интерпретации, который мог бы обеспечить твердый фундамент для чтения литературных текстов, одновременно различая логические, семиотические и риторические понятия и отношения лингвистического знака, и приспосабливая эти отношения к культурному контексту. В этой связи необходимо прояснить и уточнить по меньшей мере два смысла понятия “риторика”.

Первый смысл понятия “риторика”, стершийся от постоянного употребления, означает манипуляции языком. В этом смысле понятие “риторика” касается применимости или неприменимости определенных типов дискурса к отдельным обстоятельствам. Когда “риторическое” определяется таким образом, связь между грамматикой как логикой и грамматикой как риторикой выглядит простой и ясной. Риторика становится подчиненной категорией логики (иллокутивные и перлокутивные речевые акты Дж.Остина, языковые игры Витгенштейна – все это можно объединить заголовком “риторика”). В этом случае риторика является не проблемой лингвистической формы, но отношением лингвистического выражения к специфическим условиям, в которых их употребление имеет смысл.

Основатель современной семиотики Ч.С.Пирс, исследуя природу знака, выделял три аспекта его функционирования – грамматику, логику и риторику. Задача риторики, по выражению Ч.С.Пирса, состоит в установлении законов, по которым “один знак порождает другой”. Интерпретация знака, согласно Пирсу, это не значение, но другой знак, и, следовательно, при чтении мы имеем дело не со значениями, а с интерпретациями. С тех пор, как люди пользуются знаками, новые “значения” образуются изменениями и преобразованиями этих знаков. Семантика знака ведет нас от знака к знаку, но никогда – к абсолютной, трансцендентальной истине. “Значения” не бывают постоянными, искажаясь и видоизменяясь в ежедневном употреблении, они становятся похожими на вновь созданные слова. Этот процесс лингвистической самодостаточности регулируется, согласно Пирсу, риторикой. Риторика является, таким образом, недизъюнктивной трансформационной системой, которая не нуждается в идеологических, этических или каких-либо иных внешних обоснованиях.

Р.Сальдивар подробно анализирует два ранние текста Ф.Ницше – “Книгу философа” и “Риторику”, которые представляют большой интерес для понимания проблемы нарратива. В этих текстах обсуждается взаимосвязь между языком и риторикой и подчеркивается существенная общность проблем, обусловленных двусмысленностью значения – как в естественнонаучных, так и собственно художественных дискурсах. В сборнике “Das Philosophbuch” (эссе и заметках 1872,1873 и 1875 года) Ницше касается фигуры Философа и набрасывает в общих чертах концепцию философии в её отношениях к искусству, науке и цивилизации в целом. Вначале Ницше обосновывает всеобщую необходимость воображения и искусства в человеческой жизни.

По мнению Ницше, тот же самый риторический процесс, который создаёт всякое понятие, создал и понятия “причинность”, “тождество”, “воля”, “действие”. Эти понятия образуют структуру, которая позднее приведёт к переоценке – деконструкции – всех ценностей в “Воле к власти”.

Процессы повседневной жизни и необходимость веры в истину заставляют людей приписывать переносные обозначения, в сущности буквально, различным предметам и явлениям. Только после многократных повторений, благодаря риторическим “метастазам” быстрого перехода от одних выражений к другим, метафорическое имя начинает восприниматься буквально. Другими словами, в историческом процессе функционирования и развития языка память о метафорическом прошлом многих понятий оказалась стертой, и они воспринимаются как изначально “научные” или, по крайней мере, нейтральные понятия.

Прежде чем провести разграничение между деконструкцией и герменевтикой, обозначим их точки пересечения. Общим для герменевтики и деконструкции является то, что обе они работают с текстами и стараются дать их интерпретацию. Философская герменевтика Гадамера исходит из критики наличного, понимаемого как нечто установленное в себе и для себя и отсюда не только несомненно очевидного, но и несомненно рационального. Возможность интерпретации, во-первых, опирается на тот факт, что предмет истолкования является постоянным и неизменным, а, во-вторых, что он в принципе доступен пониманию (напомним, что само греческое слово hermeneuein означает нечто, что само по себе ясно и для каждого понятно). Текст, по Гадамеру, не только открыт для интерпретации, но и нуждается в ней, ибо без интерпретации он не может повторить и представить самого себя, передать смысл.

Текст сбывается в интерпретации, но нет никаких абсолютных границ для его значений. Каждый интерпретатор, работая “на дистанции”, шаг за шагом приближается в изложении к самому предмету.

Именно на выполнение этого условия – на достижение принципиального консенсуса в понимании – направлена герменевтика Гадамера.

Но если текст, материя текста, буквы, действительно, остаются одними и теми же и всегда себе равными, означает ли это, что и смысл остается неизменным? Существует ли смысл до и прежде истолкования? В ответе на этот вопрос герменевтика и деконструкция радикально расходятся.

Что мы имеем в виду, когда говорим, что понимаем текст? Для Гадамера, как и для всей классической герменевтики, совершенно очевидно, что речь идет о понимании смысла, а не о материи текста. С точки зрения герменевтики, истолкование есть свободное полагание смысла текста, который лежит в тексте и даже предположен ему. Можно ли отделить смысл от текста, или, выражаясь более метафизично, положен ли смысл до текста или лежит, положен вместе с ним? И, соответственно, является ли понимание истолкованием или построением смысла?

Текст – это письмо, имеющее смысл, единство письма и смысла. В свою очередь, письмо является текстом только тогда, когда имеет смысл. Смысл делает письмо текстом. В единстве письма и текста письмо выступает как внешнее, смысл – как внутреннее. Письмо в герменевтике имеет единственную функцию внешнего носителя смысла. На этом его роль исчерпывается.

Понятие деконструкции теряет в таком изложении всякую агрессивность и воинственность. Оно просто означает отказ от подчинения письма смыслу, которое в герменевтике является неизбежным. Значит ли это, что герменевтика оказывается опровергнутой? Нелегкая полемика Гадамера с Дерридой касается прежде всего этого момента, но позиции сторон остаются непоколебимыми. Для Гадамера герменевтический опыт является универсальным, несмотря на ограниченность человеческого опыта и границы языковой коммуникации. Вся совместная жизнь людей – нескончаемый и неисчерпаемый диалог. Чтение – тоже диалог, но он отсылает не назад, к автору и его голосу, а вперед. Позиция Гадамера очень близка позиции Бахтина, у обоих диалог никогда не заканчивается.

“Никакое значение не есть просто присутствующее или не присутствующее. Это касается не только знаков и их значений, но и автора, структуры и каждого события в тексте. Differance оказывает свое влияние везде, и: следовательно, никакой субъект не может господствовать над функционированием языка”.

Защищая свою герменевтику от нападок Жака Деррида, Гадамер подчеркивает, что понимание всегда означает понимание Другого: “Только присутствие другого помогает тому, с кем мы встречаемся, преодолеть собственную узость и смущение, прежде чем он откроет рот для ответа. То, что становится здесь для нас диалогичным опытом, не ограничивается сферой основ и контроснов, чьим обменом и объединением мог бы закончиться смысл каждого спора”. По Гадамеру, понимание означает в первую очередь не идентификацию, а способность поставить себя на место другого и рассмотреть оттуда себя самого.

Гадамер ставит в упрек позднему Хайдеггеру, что он не прибегает к понятиям герменевтики, хотя продолжает использовать темы “вещи”, “истока”, “языка”, “произведения”. Он считает, что отождествление метафизики и логоцентризма – это открытие Хайдеггера, которое Деррида присвоил себе. Более того, Деррида – герменевтик par excellent, хотя его герменевтика и называется деконструкцией.

Какие еще специфические черты отличают деконструкцию от герменевтики? Герменевтика направлена на единство, целостность, согласие, достигаемые на основе содержательного диалога. Но Деррида считает, что в той мере, в какой Гадамер принимает это согласие (когерентность), его герменевтика является логоцентрической, ибо она направлена на то, чтобы слышать логос в тексте и сказать то же самое. И хотя Гадамер в оправдание возражает, что его логос является герменевтическим, а не метафизическим, Деррида это не убеждает. Деконструкция – знаковый процесс, в котором порядок значения предписан до самого значения. Деконструкция реализуется в форме археологии следа, дополнения, стиля, рассеяния (dissemination) и различения (differance). Дополнение, к примеру, может поглощать понятие и тем самым освобождаться от террора метафизического логоцентризма.

Герменевтика стремится к консенсусу, для деконструкции важна не однозначность, а многозначность, неопределенность, размытость.

И герменевтика, и деконструкция не исчерпываются работой с текстами. Х.-Г.Гадамер разрабатывает не только герменевтику текста, но и герменевтику любых переговоров и диалогов, и шире – герменевтику бытия человека в мире. В коммуникации, считает он, мы не только осуществляем работу с тем, чтобы понять друг друга, но и понимаем нечто третье, по отношению к которому “горизонты нашего понимания сливаются”. Понимание текстов менее проблематично, потому что тексты (и их смыслы) сохраняются уже тем, что истолковываются и интерпретируются. В диалоге, живом разговоре сохранение общего смысла, вокруг которого протекает разговор, всегда проблематично, и потому особенно важно совпадение, касающееся этого общего. Для герменевтики это общее сводится к смыслу, для деконструкции – к письму, которое автономно по отношению к смыслу.

Вместе с тем существует позиция, особенно среди “практикующих деконструкторов”, рассматривать деконструкцию как своего рода герменевтику, как набор методов рассмотрения текстов, как некое множество текстуальных стратегий, направленных преимущественно на подрыв логоцентризма. Дж. Р. Серль выделяет три такие стратегии.

Первая сводится к “переворачиванию” иерархии бинарных оппозиций. Для интеллектуальной культуры Запада традиционными являются оппозиции: речь/письмо, мужское/женское, правда/вымысел, буквальное/метафорическое, действительность/видимость, обозначение/знак. Деконструктор пытается подорвать эти оппозиции, обратив их иерархию, сместив статус превосходства с левого термина на правый. Цель этой операции состоит в том, чтобы переместить, разобрать, заменить всю систему ценностей, выраженную классическими оппозициями.

Вторая стратегия состоит в поиске некоторых ключевых слов в тексте, которые “выдают игру” автора. Для Дерриды такими словами являются “parergon”у Канта, “pharmakon” у Платона, “дополнение” у Руссо и “гимен” у Малларме. Как правило, это наиболее уязвимое звено деконструкции, а откровения “вознаграждающего комментария” иногда выглядят более чем двусмысленно. Исключение составляет анализ Деррида мыслеобраза “khora” в платоновском диалоге “Тимей”.

Третья стратегия состоит в том, чтобы обращать пристальное внимание на риторические особенности текста, которые можно рассматривать как ключи к наиболее важным пластам “письма”. С большим успехом эта стратегия развивалась американским теоретиком Полем де Меном.

Различение письма и речи достаточно традиционно для французского постструктурализма. В частности, Ролан Барт поясняет это различие следующим образом:

“Письмо и обычная речь противостоят друг другу в том отношении, что письмо явлено как некое символическое, обращенное вовнутрь самого себя, преднамеренно нацеленное на скрытую изнанку языка образование, тогда как обычная речь представляет собой лишь последовательность пустых знаков, имеющих смысл лишь благодаря своему движению вперед”. Речь, по Барту, состоит в “изнашивании слов”, корни же письма, напротив, уходят во внеязыковую почву, и в этом смысле письмо антикоммуникативно. В любом письме можно обнаружить двойственность, продолжает Барт, свойственную ему как особому объекту, который одновременно является языковым выражением и формой принуждения (в случае политического письма – Т.В.): в глубине письма всегда залегает некий “фактор”, чуждый языку как таковому, откуда устремлен взгляд на некую внеязыковую цель.

Для деконструктивизма не столько важно доказать, установить или подтвердить, сколько подвергнуть сомнению, преодолеть или раскрыть неявное противоречие. Предмет деконструкции – не только конкретный литературный или философский текст, но вся западная концепция рациональности и лежащих в ее основании представлений о науке, языке и здравом смысле. Главной мишенью деконструкции являются дистинкции между истиной и вымыслом, действительностью и видимостью, и целью является демонстрация условного характера этой дистинкции. В итоге появляются заключения, что литературу нельзя отличить от философии, метафору от истины, правду от вымысла и т.д. Однако, когда популяризаторы деконструкции начинают приводить примеры, то они, мягко говоря, не очень убеждают: маргинальное есть на самом деле центральное, буквальное есть метафорическое, истина есть род вымысла, понимание есть форма недоразумения, психическое здоровье есть своего рода невроз, мужчина есть разновидность женщины и т.д.

Дж. Серль считает главным пороком Деррида даже не интеллектуальную слабость и неубедительность его деконструкции, а ту веру в необходимость метафизических оснований (оснований знания, морали, искусства и т.д.), которую Деррида разделяет с традицией, которую он стремится деконструировать.

“Деррида правильно замечает, что таких оснований нет, но затем он допускает ошибку, характеризующую его как классического метафизика, – пишет Серль. – Ошибка классического метафизика состояла ведь не в его вере в некие метафизические основания, а в том, что он верил, что такие основания необходимы, а если их не окажется, то нечто будет потеряно или подорвано, или поставлено под сомнение”.