|
Владимир Тарасов
Б Л И К И И К О Н Т У Р
Илья Бокштейн: вне своих стихов немыслим.
Странное дело - самые разные люди, литераторы и не-, расписывались в
лучших чувствах к этому птицечеловеку, но более или менее толкового
"вникания" в его поэзию ни-ни, слишком закоулист, можно сорваться, попасть
впросак.
Бокштейн живёт в Израиле, в Яффо. Удивительно, что не на горе Тавор.
Попытаюсь "подать" поэта.
Как уже говорилось, Бокштейн неотделим от исписанных своей рукой
(квадратный почерк) тетрадей. Его поэтика - модель сознания, совершенно
адекватная носителю, симулировать чужой мир, чужие переживания и пр. Бокштейн
не в состоянии. Категория объективного не столь отсутствует, сколь сродни
чему-то монстроподобному. Да и вообще, мимикрия - не его дело. Натура
исключительно созерцательная, честно отстёгнутая от окружающего, Бокштейн
местами гипериррационален; находясь не в ладах с силами бокштейновых земель
почти невозможно оценить их дары по достоинству:
|
|
Леденеющий танец вошёл
Со свечой мне ладонь протянул,
Я оглянулся -
Наступающий сумрак
Просунул в окно мне тень ветки,
Догорающий вечер
Мне на волосы отблеск кладёт горячо -
|
разве это сильно? Нет. И не эффектно. Не сверхново. Но - завораживающе. И,
главное, из чего сделано - обычный, очередной вечер!
Несколько неконкретных пояснений. Всё что было сказано мною об этом,
возможно, самом крупном из осевших в здешней пыли самородке можно было бы
считать не правильным, оспаривать, когда б не та неповторимая деталь, а
именно - уверенность в экзистенциальной необходимости чистосердечного
заполнения любой паузы, - Бокштейн как никто носит своё всегда при себе -
вариант наволочки. Крайне редко зачёркивает и постоянно в процессе.
Принципиальным приятием пути вдохновения - в начале было слово, но слово надо
слышать - приятием и приниманием любого шумового поля, достигшего улитки
слуха за чистоган находок, объясняется всё то, что кажется срывом,
неровностями. Это так - потому что так должно быть.
Одно из наиболее заметных стихотворений из книги "Блики волны"
публиковалось как минимум трижды (с незначительными разночтениями) - это
"Художник":
|
|
Знает ли птица, что птица она
Знает ли ветер, что ветром летает... -
|
многим давно известные строки, не буду приводить целиком эти стихи-признание,
признание с трагедийным, по большому счёту, не долженствующим быть,
неприемлемым лейтмотивом. Здесь нет неразделённой любви, как склонны почему-
то полагать некоторые, здесь страшней - драма художника в том, что любовь им
не испытана:
|
|
Быть я любимым хотел, но стихи
Вместо меня от любви клокотали,
Жизни не зная, слово терзали,
Между решётками строк трепетали
Всплески полосками - нежность сплели
Нервы тропинками снежной зари... -
|
безукоризненная звукопись. Этот живой ручей нежнеющих оттенков, образующий
трепещущий узор, доносит тонкую боль. Надо ли разъяснять?..
Намёк, обертон, многообразие ассоциативных решений, черпаемых прям из
рукава, и безусловная преданность Культуре с одной стороны, а с другой -
необъяснимое доверие всему тому, что во время "сеанса" наговаривается,
выплёскивается на бумагу, - всё это в целом свойственно яркой и богатой
непредсказуемыми капризами манере: тут возвышенное может соседствовать с
беспомощным, самобытное - с чуть ли не нелепым.
|
|
Пробей, тоска, камней предел
В пещерах тел
Зачем рассудок дал мне Бог?
Простором ночи стать хотел
Вдыхая пыль ночных дорог
Иэ пыли сотканный цветок -
|
зачерпнул пригоршню - грязный песок и золотая слюда - всё в одной обойме.
Чудная смесь с серятинкой - существенный наклон в характере почерка, черта
подлинника - едва уловимые стёртые тени прекрасного становятся чёткой
реальностью на фоне косного, напирающего своей необъятной слоновостью.
Что удивляет всего более в книге "Блики волны", так это прямота
прозрений. Иные "тексты" воспринимаются как главы нескончаемого трактата. В
своих "онтологических медитациях" (Фрагменты о метафизике и др.) Бокштейн
загадочен и силён:
|
|
Когда возник человек?
Человек возник тогда,
Когда обезьяна слезла с дерева
И обратилась к Богу.
Когда появился Бог?
- Разумеется, тогда же.
- Выходит, обезьяна обратилась
К самой себе.
- Совершенно верно.
Однако лицо её обращения
Было отделено от первого
Могильной тишиной.
|
Процитированное - лишь один из возможных примеров, IV глава книги
пестрит ими. В связи с этим остаётся только отметить подчёркнуто
телеологический ракурс умозрения поэта, что несомненно является грунтовой
основой к портрету макротекста по имени Илья Бокштейн.
Прежде чем привести достаточно большой отрывок из "Фантазии на авторские
темы" (Блики волны, с. 117-119) - несколько слов. По адресу этой поэтики мне
приходилось слышать упрёки в символизме, а то и наблюдать глупые попытки
выуживания в его стихах мандельштамовских интонаций и ходов. Ну, если искать,
то найдёшь всё что вздумается. Но в случае Бокштейна по другой, правда,
причине - по причине симфоничности его поэзии, он не скупясь пользуется
накопленным словесностью сырьём. Вот это и лежит на поверхности, - слишком
бросаются в глаза элементы будетлянской концепции и дадаизма, которые служат
своего рода индикатором, и дают повод нехитрому читателю догадаться: ага, в
этом сплаве присутствуют и иные металлы. Но повод оказывается исчерпанным,
когда всматриваешься в "течение" текста: некая статичность, достигнутая,
зафиксированная, эмоционально стабильная картина резко нарушается,
деформируется ворвавшимся - гротеск беспамятства, что ближе к абсурдистскому
полюсу в`идения. Вообще говоря, искать кого поэт тебе напоминает - занятие
некорректное по отношению к поэту. Честнее сразу сказать - ничего своего этот
поэт не создаёт. Но если обвинение именно таково, тогда вчитайтесь:
|
|
(...)
Леденеющий танец вошёл
Со свечёй мне ладонь протянул
Я оглянулся -
Наступающий сумрак
Просунул в окно мне тень ветки,
Догорающий вечер
Мне на волосы отблеск кладёт горячо,
Я наклонился -
На столе обнажила плечо
Статуэтка на солнце,
Статуэтку накрыл удивленьем, а в ней
Зеленее камней засветились
Её лисьи глаза -
В камне скрытых морей
Над морями огромным цветком раскалились...
Плечи белеющих птиц
листьями речи лились...
В тревоге язык не продумать -
Трудно созвучье тоски
В словах - равнодушные трюмы
Все чувства у них номерки,
Чудовищных вымыслов числа,
Нелепой игривости грёз,
А вместо безмерности мысли
Одних ожиданий вопрос.
Хочу разорвать всю душу
В миг ожить, в миг умереть
Иль выдумать казнь мне похуже
Чтоб жизни не смог я стерпеть?..
Но это мираж, наважденье
А смерти ладонь глубока
Язык проглотив исступленье
Повисло на строчке стиха,
Пространство меня обнажает
В прострацию вводит восход
Не солнца, чего, я не знаю -
Секрет океаном растёт,
Претит описание жизни -
Холодного ветра пятно
В плаще словотворческой мысли
Что высится храма окном..,
И всё, что любовью хранимо
На тайном холсте заволнит
Плывут мне навстречу - незримы -
Предчувствия знаков одних -
|
"Дети часто спотыкаются; они же превосходно танцуют", - обмолвился однажды
неподражаемый Терентьев. Во избежании недоразумений: в приведённом отрывке
мне пришлось воспользоваться пунктуационной техникой подсказки читателю,
надеюсь, автор простит мне это своеволие, ущерба от него нет. А длинный искус
заменить один эпитет я преоборол.
Но вот пчёлка залетела.
Симфонизм. Всёчество. Постмодернизм. В сущности синонимы.
Апологеты эстетики сочувствия найдут что сказать-возразить в защиту
банального. И впрямь, дурной бесконечности синтетизм (Драгомощенко, скажем)
подчас оставляет ощущение оскоминного суесловия, хочется опять-таки чего-то
знакомого (припев потребителя), близкого, "по-человечески" тёплого (из той же
серии), и вообще - нет ничего банальнее боязни банального (представляю себе
реакцию Набокова на этот трюизм), поэтому, дескать, банальное ныне звучит как
некий вызов, смелая поза и т.п. Можно много чего наговорить. Тем не менее,
иначе чем сбоем во вкусе не объяснить то и дело попадающиеся лужицы
штампованной, таки банальной, а местами и инфантильной, "знакомой" архаичной
тропики. Приведу поначалу замечательное стихотворение "Памяти Низами":
|
|
Ночью бархатной, чёрной, как челюсти Рока
Вдохновенную душу святого пророка
Бык небесный жемчужину неба ночного
Вынимал из нодри у земного.
И потухла земля
Будто чёрное небо разуто,
Будто чёрное поле теперь бесприютно,
И на ней я бесплодно тоскую,
И стада там пасутся вслепую.
|
Хорошая вещь, бесспорно. И выведена она той же рукой, напета той же
душой, что и предлагаемый набор: крик пропасти, в обрыве вниманья, или -
страданий неосознанных соборы; если "млечный шлейф" хоть и не первой
свежести, но прочно законсервирован традицией и тем самым может служить
своего рода "отсылом", то "тишина размышлений" - ученичество (при этом "вошла
тишина размышлений" - вполне трогательно, но я больше о тенденции), а
высказывание "молит время о мученьях выдать слово" пусть комментирует какая-
нибудь солженицына. И самое досадное - здесь ни тени иронии, всё на редкость
серьёзно. Однако, это тот же Бокштейн! Когда на него сыпется, он не
перебирает, он весь такой - переполненный своим миром, подчинённый гармонии
этого мира, в котором дивные находки уживаются со слепыми пятнами клише.
Возможно, поэтому никто не решался вооружиться лупой филолога дабы расставить
акценты - целинность поэтики отпугивает, как-то несуразно, криво дышит эта
почва, а вдруг мы чего-то не понимаем? вдруг Оно живое?.. Ну конечно!
разумеется! не на шутку живое:
|
|
Узлами строчек убегу
В остервенелый конный гул
Загонят кони в ритмы гонг
Окостенервы - крика ринг
Осиротелый грека горн
Окаменелых хоров Рим -
|
мёртвое так не захлёбывается, не топорщится так, не топочет. Одна из
сентенций Бокштейна гласит:
|
|
Осуществление же мысли всей
Стихотворенье - самосотворенье.
|
Я прекрасно понимаю, что этот очерк не может дать полного представления
о разнопёрости птицы. После прослушивания каскада бокштейновых стихов в
авторском исполнении окончательно убеждаешься в том, что печатный станок не
приспособлен для адекватной передачи замысла "воплощения" этих текстов. То ли
мы вконец испорчены нашими прямоугольными привычками, то ли стихи эти
полноценно дышат и звучат только в сознании автора, - но в истинности
последнего усомнишься, листая "Блики волны", - они шепчутся, кличут друг
друга, цепляются один за другой. Книга точно передаёт свойства этой поэзии -
практически рукодельная, она представляет собой факсимильное издание
тетрадей, в которых каждая страница использована до отказа. Это джунгли
строк, куда вплетены т.н. ключи (комментарии к непонятным словам, о чём
ниже), некоторые строки фиксируются после стихотворения второй раз, третий,
почерк при этом мельчает - своего рода намёк: тут тоном ниже, - и ко всему -
авторские украшения, графика: значки, символы, невнятные закорючки и вдруг -
удивительное существо из зоопарка будущего: совершенная пластика животного и
огромные глаза падшего ангела.
Бокштейн - изобретатель. Он возится со звуком, выискивает как заострить
привычное, оттенить обыденное значение, он навязывает новую фонетическую
форму, сбивая с толку парадоксальным написанием, "с тонким стоном" сталкивает
созвучия, мнёт пластилин языка. Как раз по такому поводу тот же И.Терентьев
писал: "Заумь - гниение звука - лучшее условие для произрастания мысли".
Но автор этой птичьей речи не ограничивается корне- и звукословием. Язык
Бокштейна включает и наново сочинённую терминологию, те самые ключи, о
которых шла речь выше. Причём, придумка тут может быть сколь угодно занятной:
звамиль /zvamil`/ - закоулистая чёрная роща с золотой шляпой. Казалось бы,
экая чушь (к тому же вырванная из контекста, так и нормальные вещи зачастую
вызывают недоумение), но не будем спешить. Этот метаязык, помимо живописных
деталей и нового прочтения норматива, претендует на более серьёзный охват. Я
не случайно заговорил о терминологии - в глазах Бокштейна метаязык более ёмок
и поэтому наиболее подходящ для репрезентации идеального, абстрактного,
принадлежащего сфере эстетики, историософии, культурологии, экстрасенсорики,
чего угодно. Судите сами: самострация /samostratsi`а/ - олицетворение своих
сусальных комплексов в сверхлицо или в иной личности, сусальность,
слащавость, приторность; псилок /psilok/ - вазочка вечности, провинциальный
образец совершенства; лимитформ /limitform/ - восемь значений, приведу только
два: одно - исчерпанность сюжетов великих религий для высокой культуры,
другое - противоречие вершины художественного потенциала и нисходящего потока
культуры; цларг /tslarg/ - центральный гармонический образ; лонсимар
/lonsimar/ - мировой логос самоутверждения образных пространств. Это ли не
грандиозно!
Мне остаётся только гадать отыщется ли когда-нибудь трудяга, который
соберёт по кусочкам мозаиику метаязыка Бокштейна и зафиксирует тем самым
непредсказуемый маршрут астероидов мысли этого оригинального, к сожалению,
плохо прочитанного по сей день поэта. Илья не раз с воодушевлением посвящал
меня в свои планы - одно время речь даже шла о создании - ни много ни мало -
"парапсихологической" поэзии. Его логотворчество поражает масштабностью
замысла, в котором безусловная нацеленность, присущая готическому мышлению,
сочетает с собой разнообразие барочной фантазии.
1994
( "Двоеточие" № 2, Иерусалим, 1995 ).
|
|
