ВЛАДИМИР ТАРАСОВ Р О С С Ы П Ь синайская поэма i Я ещё не столь испорчен, чтобы удовлетвориться малой радостью от попыток моделировать тайну загадки. Непочатый потенциал излишеств, возникающих с упразднением беспокойства, не вызывает во мне ни тени симпатии. Суррогат в виде доступных брикетов телерепортажей уже подменил знание. На очереди мозги. Но ведь кто-то, когда-то, где-то... Я видел. Я созерцал сияющие изразцы моих будущих радений, я видел атомные ядра иносказаний, помеченные каждое своим оттенком, за ними - контур надежды, уже звенит золото в зените. Если бы кому-нибудь удалось заглянуть за слова, им овладело бы понятное ныне желание построить пирамиду из живой ткани. В своё время архивариус, ковыряясь в книжном хламе, наткнулся на небольшой диск без обратной стороны. Это было находкой... ii Меня преследовали галлюцинации, эти мутанты укоров совести, наступающие на пятки. Они увязались за мной группой каких-то оборванцев в шлёпанцах, однажды споткнувшихся и сломленных искусом сладострастия, кроющегося в самоуничижении. В их гнусной толпе всяк щеголял гроздью цветистых страданий; хороводили, притоптывая, сосредоточенные типы, облачённые в мешковину, - три морды с доминантой остервенелой ублюдочности, нечленораздельную ахинею мял во рту худющий, увешанный гирляндой маков наркот - он извивался, гнулся как шпага на своих гуттаперчевых ногах, вспоминал вдруг о том, как что-то с памятью его стало... Колоритная компания поселилась в моём мозгу крепко. Невыносимая тоска от беспамятства и тяжёлое, непреходящим стуком в висках, похмелье припаяли меня к замызганному матрасу в комнате дешёвого хостеля. Неподвижен, как египетский писец, я сидел на грязном ложе в вечной позе закрывшегося лотоса, лицо уронив в ладони. O boy! этот клуб! эта драка!! Утихомиренная головная боль могла налететь в любой миг минимального усилия или, что ничем не лучше, смачного всплеска всплывшего перед ошарашенным взором эпизода из вчерашних выступлений. Ломки расскаяния за бессознанку накануне - кто их сочинил! В бесконечном тупике оборачивающихся, беспрестанно оживающих призраков на меня катились размахивающие руками и явно чего-то требующие люди, плясали морщинистые лица стареющих женщин, выразительно мигала звезда Арав`ы и светящийся окаменелый пепел Съдома пристально всматривался мне в глаза, впиваясь скалистым взглядом. Дикий пожар из гримас и хохочущих рож на сквозняках башни смыло, наконец, гулом под воспалённой крышей. Весь из себя вольный всадник с мраморным выражением колена, прижатого к конскому боку, вырос из ниоткуда, словно вопрошая холодом своего внимания. Показав, что я замечен, он отчётливо поцокал в темень пространства... Прозрачный маленький геккон с блеклым мотыльком в сомкнутой пасти прилип под потолком к стене... Распыляющиеся узоры песка на асфальте дорог... В снопах мощного света от фар перемещались ископаемые дикобразы ночной пустыни - пальмы оазиса, они то и дело нависали над нами, качаясь, огромные, на ухабах... Мне снилось - миг отменил вечность. Бессмертные ревниво следят за нами, зная свою ущербность: им незнаком вкус мгновенья. И воскишела земля идеями. Поджарое искушение самоидентификации дефилировало бок о бок с физиологией эго, раскрепощённая, довольная собой подкорка гуляла в обнимку с рафинированным плагиатом - спаянная парочка, общедоступная геометрия - несколько листков, вырванные из школьной тетрадки - выдавалась за оригинальное в`идение, а неповторимое числили паранойей новизны. И что же? - соблазн будущим запросто имитирует блюдо проголодавшейся воле к бессмертию, - ещё юн и самовлюблён тот мир, в котором материя страстей всегда к услугам маниакального стремления пера договорить. iii Синай - место, где я впервые ощутил пластику беззаботной свободы и понял преимущества раскованного обладания временем. Осознание впитываемого сетчаткой исключает спешку. Медленно, и значит, проникновенно. Смакуя. Лаская взглядом деталь за деталью. Ведь там... Там коралловые рощи рифов, покачивающиеся в такт ритуалу вод прибоя, там мангровые сплошным ковром пустотелых корней-соломинок, торчащих по краю заводи, - они пьют воздух через морскую воду, там выжженные скалистые острова, облюбованные грифами, этой крылатой нечистью гористых пустынь. Помню дивную сцену на дне ущелья, в пересохшем русле песчаных быстрых кратких рек Синая, в одном из вади ведущих к сердцевине, к Санте. Кое-как привязав шерстяное одеяло четырьмя его углами к колючим веткам знаменитого дерева с золотистой корой и отравленными плодами (имел счастье распробовать их) и устроив себе, таким образом, невысокий навес, я смочил куфию, обмотал ею голову и собирался уже отдохнуть-почитать-выспаться. Разумеется, ни души кругом, сиренево-розовые громады скал, великолепный зной, тишина. Метрах в тридцати от меня, непонятно откуда появившаяся, выглядывает между ребристых глыб достаточно крупная цветастая ящерица. Наблюдая меня некоторое время, она выбрала вдруг невероятное: стремительно прошуршав по земле, примчаться к дереву, под безлистой кущею которого я расположился, застыв на миг, прицелиться и буквально взлететь вверх по стволу, цепляясь за него и мелькая всеми хвостами лап своих, и - замереть надо мной наверху на суку, свесив свою четырёхцветную треугольную башку. На этом посту хозяйки раскалённого вади она оставалась висеть-держаться около полутора часов, меня разглядывая и глазам своим не веря. Я проваливался в ямы дрёмы, а она терпеливо костенела на ветке. Мне польстило внимание рептилии. Здешняя - значит сечёт, решил я тогда. И было: колоссальный светящийся Млечный вихрь - я созерцал безлунную, залитую однородным свечением толщу ночи, летящую на меня в дюнах Нуэбы, где ни единого костра, никаких фонарей, и ничто не мешало наблюдать немыслимое Колесо, уразуметь гигантские спицы Галактики, на окраинах которой, в цилиндрической вытянутой миллиардокилометровой камере, начиненной космическим светом разлетающейся туманности, капля - Земля; и я принадлежал этой картине, лёжа на остывающем песке, где-то между и за, распластанный на спине. И лучшего ложа не надо... Гордились ли мы тем, что были иными, - не знаю, но тем, что были чужими - пользовались. И никому не приходило в голову вести себя иначе. Границы архипелага зла, казалось нам, неизбывны. Вспоминая об оставленных женщинах, покинутых друзьях, о близком - до слёз, - но несбыточном, каждый из нас считал своим метафизическим долгом добавить хотя бы щепоть проклятия в адрес безразмерной утробы Сатурна дней семидесятых. То была панически неприемлемая эпоха. И мы блуждали от души... В бедуинской деревне, куда я вышел, промахнувшись на пару часов ходьбы, пришлось попросить воды, изобразив в меру обезвоженное состояние души. Мне вынесли полную поллитровую джезву, и сделав первый, уверенно жадный глоток, я оцепенел - выломит челюсть или просто ошпарит нутро? - вода из ледяного колодца! Этикет странноприимства в краю осаждённых солнцем соблюдён безукоризненно - теперь стой и думай, как быстрее выпить этот нескончаемый обжигающий лёд. iv Я даже пел! Уму непостижимо!.. На верхней улице несравненного заповедника меня узнавали, вздрагивая. Некоторые даже здоровались, отступив так с полшага и видимо внутренне ужасаясь. Я был поражён всеобщим, подчёркнуто сочувственным вниманием к моей тёртой персоне - им ведь в голову не приходило унизить! До чего правильная публика! Какое завидное здоровье! - пока смутная догадка не высветит сути происходящего, пока не шевельнётся память, пока не исчезнет необходимость в искренней серьёзности. Но это не грозит им на верхней улице несравненного заповедника отживших физиономий и разложившегося менталитета с упреждающей табличкой при входе: Редкость! Раздражению не подвергать!.. Ни в коем случае! - ведь все мы вышли из гоголевской "Шинели", вовремя и заботливо накинутой на голые плечи помилованного смертника, чей каторжный литературный труд укрепил сомнительные позиции совести, этой подлой дрессировщицы невинной, трепещущей и на всё согласной арестантки-души, что всегда в неволе у воли... И держат её на одной воде - чтобы чище звенела! Чтобы свет, не-дай-Бог, не наткнулся на твёрдый предмет, чтобы спокойно лился он через-насквозь, не изменив своей прямоте, не смущаясь нежданной детали. Чтобы было вздыхать и петь кому, если ты ещё сыроват как Блок, и тащишься на прозрачной мечте о Прекрасном Лике, проступающем в дымке фиалковой, по вечерам, над болотистой далью. Поэзия, равняющая своё дыхание по повседневности, лишает себя преимущественной черты жанрового отличия. Язык поэзии не типичен в обиходе, и этой нетипичности не следует стесняться. Поэт, заботящийся лишь о похожести изображённого им на правду, - бледный медиум, зевота и бессмыслица. Я знавал скучноватых рассказчиков в рифму, бедную и затёртую. Зрелище, прямо скажем, столь же неубедительное, сколь неубедительны будни. А лихое обсасывание крылатых фраз не выручает этих простаков: цитата - ещё не волшебство. Дыхание современности сквозит в безумии синтаксиса, во взрывчатости рваной речи, в скорости многоточий и прицельности намёка, поэзия нынче предпочитает паузу, её следы теряются в щелях пунктирного мышления, её кровь плещется в звуковых пятнах ассоциативного ряда, в каламбуре и аллитерированной белиберде, в концептуальной изобретательности и изощрённости жеста наконец.., разве что без чего-то знакомого не обойтись... Возвращаясь в свой оазис, состоящий из нескольких семейств пальм, растущих "гнёздами" на побережье, - излюбленное место: гористый мыс защищает глубокую заводь от неспокойных волн чуящего близкий выход в море, и потому ярящегося здесь залива, небольшой, но сказочно щедрый коралловый риф неповторимой палитры, ночные воды и фосфор их мерцанья, - возвращаясь туда по блестящему под лучами, обкатанному волнами песку, вполне себе равнодушный и привыкший к целостности допотопного ландшафта, я застал: вот он, у подножья, танцующий маленький смерч - метров шести ростом, он вращался вытянутой кверху тонкой фигурой, казалось, составляющей самое себя из нанизанных на ось, кружащихся воротов серого воздуха. Существо вело себя, как на шарнирах, оно изгибалось, приплясывало и, неуверенно приближаясь, подпрыгивая одноного, вырисовывало восьмёрки на горячем, им же взбитом песке. Поэт - пленник, однажды раненный восхищением. v Как запечатлеть пылающий над Суэцким заливом закат? Как развернуть панораму, во всю ширь пламенеющую над пунцовой пучиной и плоской пустыней противоположного (вражьего) берега? Я подъезжал к А-Туру загипнотизированный, раздавленный изобилием огненных оттенков невиданного неба. А-Тур - брошеный город. Когда я там был, его зализывали пески. Дюны наросли уже в самом центре, местоположение которого определимо на глаз - где попросторней, - подползали к низким глинобитным домам, перекатывались через порог, а то и заглядывали по проулкам в глазницы пустующих окон. А-Тур - совсем небольшой город, хотя и имелось здесь подобие порта. Наиболее крупным зданием, помимо двухэтажного госпиталя времён Первой мировой, была новая, едва законченная мечеть, находившаяся на отшибе, ближе к пальмовым окраинам, нежели... А что здесь, собственно, есть? Это место - похеренная бесславной войной попытка слить старый, наскоро сбитый англичанами порт, рыбацкий посёлок и гроздь оазисов, рассыпанных северней; это место - память о времени ожиданий и надежд, когда в нескольких километрах отсюда нашли нефть на беду бедуинам. А-Тур. Колорит запустения. Только два окраинных участка, засаженных плещущими на ветру пальмами, чьи ветки скармливали костру младые аборигены в бархатной темноте вечера. В кругу этих ребят я чувствовал себя просто и на месте. Адам был создан из земли, сказал мне, кивая, один. Да, из красной, - поспешил я согласиться. Я ночевал на проломленной крыше молельни, примыкающей к медресе, и судя по всему, спугнул змею, - её свежие следы на песке в комнате с разобранным полом выделялись круглыми скобками, скачущими в сторону выхода. Обалдеть - до чего убог этот портовый полустанок! До чего нелепо застроен! - удивлялся я поутру, рассматривая остов города со своего наблюдательного. Какое уродливое налезание постройки на постройку, стены на стену! Что за смысл находят они в этой толкотне?! Нет уж, лучше спуститься к лагуне (тут-то я и онемел, заметив змеиные следы, - не хватало только на неё спрыгнуть!) А лагуна, как в хрестоматии. Узкая песчаная коса метрах в двухстах отсюда, за нею синяя жёсткая глубь, а здесь - недостаточного хлорофилла салатовая спокойная вода. По берегу лагуны огромные рыбацкие баркасы, пустые, пересохшие, с треснувшей местами древесиной, неаоторые с пробоинами; путаница догнивающих снастей, изъеденный ржавчиной топор со сломаным топорищем валяется в мельчайшей морской гальке... Кому в этом клубе понадобился микрофон? Зачем он стоит неприкаянно? За вход надо было заплатить двадцать пять лир. Ничего себе! Непонятно зачем туда идти, разве что снять кого-нибудь, прикидывал я себя убеждая. Но когда выяснилось, что средний возраст веселящихся - пенсионный, и я - уже двадцатидвухлетний! - я, совершенно сбитый статной чопорностью стареющих кавалеров и продуманной медлительностью их раскрасневшихся дам с толку, могу занять место только на сиденье у стойки бара, все мечты о том, что мне предстоит выйти отсюда в сопровождении живого создания с неловкими руками и возбуждённым от ожидания горящим взором, испарились исчезнувши. Пришлось моментально познакомиться с барменом. Оказалось, в клубе пенсионеров можно выпить виски. Отлично! J&B. Дороговато, хозяин, не жалей жидкости. Да ладно, кто это пьёт из них? Ну ты не прав, Хаим! Налей себе тоже. Чего-о? - вход двадцать пять лир, музыка невозможная, так с кем мне пить? Наливай ещё!.. Я перетанцевал со всеми - этакий поддавший мòлодец, нахально корректный с немолодыми бабушками. Немолодые же дедушки приняли мою инициативу с хмурым вниманием. Поначалу шатающаяся непринуждённость моей любезной болтовни всех подкупала, далее, по мере учащения отлучек по направлению к... стойке бара, я стал сбиваться на какую-то розово-слезливую чушь, передавая свою непередаваемую боль за родину слонов, потом - уже после того, как я дорвался до одиноко стоящего на невысокой сцене микрофона и пьяно угрожал населению курорта, исполнив им, как "море стонало и вал за валом... ветер рвал пену в белые клочья... причал шевелясь стонал", и вообще, не дай Бог там оказаться - потом я начал отбиваться от треножного штатива микрофона, неосторожно подставившего мне подножку, и в припадке вдохновенного отказа всех тормозов рванулся в беспамятный отрыв, избивая этим штативом со мгновенно расколовшимся микрофоном слишком серую - ой, слишком! - и подозрительно пористую стену. Что тут началось! Совсем немногие из присутствующих сочувствовали в этот момент загадке русской души, зато другие меня дёргали, орали, требовали объяснений. Я начал сражение, зверея и входя в раж. Азарт моих пенсионеров был выше всяких похвал. Одна седеющая идиотка впилась мне в плечо своей ядовитой вставной челюстью - я предварительно залепил её мужу в ухо, - ещё бы! - этот обнаглевший монстр вцепился жирными пальцами в мой голубых кровей нос. Бармен Хаим, подлец, наступил мне, подскользнувшемуся, на руку, о чём тут же пожалел, схлопотав по жопе мыском закованной в башмак ноги лучшего левого крайнего Первомайского района - пыром ему! Ещё один рыцарь преклонных лет плеснул мне в лицо апельсиновым соком, на ширинке отлетела пуговица, на белой, нецелованной сорочке остались мерзкие следы губной помады и тёмные потёки неизвестного происхождения. vi Напарник по комнате, англичанин, должен хоть как-то меня подогреть, на косяк-то у него найдётя - я надеялся и ждал его прихода, стойко перебирая чётки вчерашнего бунта. Говорят, черновики прославленного преступника и извращенца Г.Гумберта приводились в порядок и переписывались с таким тщанием, что пристрастие к этому делу отняло у писателя пять лет. Пять лет полнокровной жизни перебеливать записи приговорённого к смерти!.. Какое занятие! Может, мне сдаться в тюрьму на месяц-другой и, излив свою исповедь тушью на конопляной бумаге, двинуть пару кубов воздуха по вене, раз уж требуется закупорка сердечной аорты. Смотрите, здесь лежит примиренный и утешенный участью сослужить доброе дело анонимному писателю!.. Срочно перелицеваться! Выскользнуть из комнаты наваждений, забыть, в воздушную щель вылететь... Пытка узнаванием: ах как мило! это ведь Вы единоборствовали с микрофоном? а что за ссадина на щеке? асфальтовая болезнь? что Вы говорите! какие ужасные последствия! это брошкой по лицу, миленький! сумочкой по кумполу! а опивки - за шиворот!.. Я, конечно же, нашёл куда исчезнуть. Наша тёплая компания обреталась тогда на Коралловом берегу - час ходу. Там был полусумасшедший аргентинец с длиннющими косами и обречённо-решительным лицом александрийского аскета. Подлинный музыкант, сочинитель этюдов драматичной выразительности, подстёгнутый и ошеломлённый гитарой Хендрикса фрик. С тихой ненавистью твёрдоёбнутого - не помню соль конфликта - однажды он выдавил мне: "Ещё раз так сделаешь - я тебя убью". Я знал чем может кончиться побеление его губ, - заводь глаз этого парня была неровной, шатало её поверхность. Стив, англичанин, - сухой кожей обтянутое бесцветное лицо, прерывистый смех, в утренний штиль он заходил по колено в воду и кололся инсулином, диабетик. Немногословный, скупой на жесты, зеленоватые выцветшие штаны кое-какие, серая с грубым вырезом рубаха, снимавшаяся только через блондинистую, с торчащими вихрами голову. Манеры английского хиппья всегда были особы, ближе к истине смотрелись. Помимо подкупающей нетребовательности, в Стиве проглядывало понимание беззащитности перед генетикой своей судьбы, - нечто диккенсовское сквозило. Ларри, американец, чудный балдёжный Ларри, которого тяготы эйлатского безделья опутали бестолковыми знакомствами, сомнительными сделками, дурным риском. Ларри - это по-мексикански прямые чёрные волосы, свойское поведение; явный потомок испанцев, он имел пиратскую усмешку едва прикрытую усами и ковбойскую небритость, всегда ходил в джинсах - в любую жару. Связавшись с Мати, здоровяком-пушером - ещё из старого Peace-cafe, где мы дожидались по утрам появления работодателей, - Ларри влип совершенно по-дурацки: умудрился снести на джипе, груженом килограммами дури, рекламную стойку (ну не ездил он с адвокатами!), - хомутнули потому как смыться хотел. Там был гениальный Гном - полтора метра француза. Его мимика меня завораживала, я следил за ним подчас, уж больно занятен. Перед тем как ответить, он зримо прокручивал формулировку в уме, витийствуя указательным пальцем у виска, надувался, и наконец, всплеснув руками, выпускал весь этот воздух озаренья со словами: Perhaps. I don`t know. В выражении его лица прочитывался праобраз земноводного. Точность его предпочтений меня озадачивала. Нельзя строить по одной и той же схеме несколько вещей подряд, тем более - несколько дисков. Поэтому вокал Гилана не спасает группу. Я молча вникал и удивлялся его уверенной лапидарности - Гном показывал свои мысли, иллюстрировал их. Мой взвинченный рассказ о своих злосчастиях прерывался в кругу друзей приступами хохота. К тому же к нам в тот вечер прибился югослав - некогда коллега мой на посудомоечной ниве, - который помогал передать все нюансы, радостно имитируя и переживая моё приключение как собственное. Ему, прирождённому клоуну, очень понравилось, он даже загорелся, азартен, сверхсвежей идеей - пойти самому в ближайшую субботу в клуб и повторить этот номер... Жизнь любила нас в то время и потакала вольному распиздяйству - мы ценили только свободу, а мир состоял из тебе подобных. И панцырь веры ограждал от боли. Совсем неплохо, когда мощёные площади зарастают мхом, но лучше когда на окраины вползают дюны... Отравленный авантюринкой Ларри рассказывал мне о знаменитом разведчике, болтавшемся в молодости по Синаю под личиной археолога. - Любопытно. - Да. Сильный тип. Я к тому, что тут какой-то остров поблизости, с развалинами крепости крестоносцев. Он их осматривал. - Так это Коралловый остров. Хочешь, смотаемся? Тремпами. Гном и Стив присоединились. Что как? По двое доберёмся. Не волнуйся, Гном, мимо не проскочишь... Остров известен очень давно, ещё со времён первых посольств царя Соломона на юг и восток (в Пунт, господа, в Страну бога) и визита в Иерусалим прекрасной царицы Савской. Биограф разведчика, выясняется, не имел чётких представлений о глубине подноготной здешней географии - и это не удивительно, но что отсюда опьянённою толпой ходили морем грабить двери Джидды (ещё один пример страстного времяпровождения за реанимированием по двум несмытым строкам приговорённого к смерти текста) знают все, лишь умножает славу края. Наказав Стиву скрутить пару достойных джойнтов к нашему возвращению, до острова - а берег, где остался Стив, очень удобен для высадки будущих интервентов, - мы бросились вплавь. Гном отдувался и сожалел, что на обратном пути за нами катер не пришлют. Замок и впрямь изнутри разрушен, впечатлились. Острые необработанные камни друг к дружке известью крепили, ишь ты. Что ещё поразительней - по сей день держатся! Сам риф, кажется, не заслужил своего эфемерного названия - кораллы не любят близости людских путей. А что касается легендарного Лоуренса, так он, по-моему, преувеличивал относительно возможного нападения акул - я бывал там не раз. Впрочем, всего лишь месяц спустя я умолял Джильду: - Нет, милая, я против того, чтобы ты заплывала далеко. Твоя ранка ещё свежа и кровослезится, а в этих широтах водятся очень крупные хищные рыбы. - Правда? - восхитительно поморщилась ты. - Ни разу не видела очень крупную хищную рыбу. Мне не хотелось тебя терять ни за что-ни про что, Джильда. vii Только море залива, жаркий полуденный пляж с гладкими мокрыми блестящими камнями и покатыми глыбами, два тела, тянущиеся друг к другу, размякшие от купанья во Фьорде (эффектно назвать - местная страсть). Я обожал твою готовность и любовался покорностью, которая всегда сопутствовала моему желанию. Помнишь подарок Случая, оболочку морского ежа с маленьким шариком внутри - окостеневшими останками моллюска? Совершенство этого сфероида с крошечным, выпуклым, как знак качества, пятиугольным отверстием на одном полюсе и тончайшей иглою выбитой эмблемкой о шести овалах на противоположном поражало, - как зачарованный я рассматривал его симметричные, обработанные лазером божественной технологии кружева узора, осторожно и точно покрывающего всю поверхность круглого пупырчатого обиталища, его звенья беловатых окаменевших наростов, с чёрными точками на отшлифованных вершинах, которые рассчитанно опоясывали дивную форму. Он там, под одной из глыб на берегу, ждёт моего возвращения... Оазис по соседству с А-Туром - это чудный пальмовый остров с просторными бунгало бедуинов и красноватой землёй; каменистой пустыни ничто обступает его с одной стороны, с другой - горы. Чем-то фантастическим и невероятным показалось мне всё вокруг, когда я, стоило спрыгнуть с тремпа и пройти двадцать шагов, очутился вдруг у настоящей речки - русло, как водится у горных рек, из обкатанных голышей, намытый кое-где песок, прозрачная и неглубокая, совершенно чистая вода. Эдварду Лиру, поэту детского абсурда и смешинок, не довелось побывать в Синае в разгар августа - его зимняя прогулка сопровождалась грозами и грязными потоками неуправляемой бешеной воды, что безусловно впечатляет, - но кристальный грунтовых вод ручей в пустыне, где месяцами не ниже знойных сорока, затмил своей тихой вечностью бурную бессмыслицу однодневных рек и мутных наводнений. Хотя, дорогой коллега, пальмовый лес по колено в воде, виденный Вами в вади Феран, - это красиво. Да и закаты зимой в Синае безоглядные: табуны опалённые. Итак - оазис. Райское место для усталого кочевника. Ган Эден. И якобы впрямь: Ган Эден - сад в пустыне. Эден /, ивр./ - от аккадского э-дин - степь, пустынная равнина. Иные, тем не менее, утверждают, что Ган Эден, будучи устойчивым словосочетанием, известным как минимум три с половиной тысячи лет (см. шумерские таблички), не может происходить от сомнительной степи, поскольку последняя, хоть и знойная, фиксируется фонограммой, соответствующей букве алеф / /, а не аин / /. Возражение вполне убедительное, но: вопрос перетекания ёмкой первобытной фонограммы в несколько различных в написании, но близких по звучанию фонем более позднего образования по сей день остаётся открытым. Впрочем, перестанем играть в жмурки, пикантность в другом. на иврите - нега. Онегинская. (адин) - тонкий, изысканный. Имя (Эдна) - нежная. Сад в пустыне - он же - сад неги. Кочующим по выжженной степи-полупустыне Ирака - от солнца не спрячешься - оазис виделся местом отдохновения, поэтому гораздо естественней предположить такую трансформацию древнего корня. Впринципе, сад в пустыне, бишь оазис - первичная материя для кочевника, а рай вторичен, как сказал бы гнусный сыночек, потомок основателей "вредной школы". Смею сыпануть-добавить ещё одно - Ган Эден, на мой предвзятый взгляд, не имеет ничего общего с оливками и шашлыками, каким он рисуется в примитивных домах. Ган Эден, грубо говоря, - поляна оттяга, а не отхожее место обожравшихся. Оттянуться с гуриями - лучше не придумаешь. К ебеням французскую кухню и пути к сердцу, заплывшему майонезом, через вонючий, испускающий газы желудок... Примерно так я рассуждал когда-то. Когда-то. Не теперь. Не-ет, не теперь. Займёмся для разминки великим путешественником Ишмаэлем Укропченко, которому принадлежит буквально следующее: Ган Эден - орошаемый сад. Это поэтизация, слащавая по сути и по форме и в высшей степени свойственная ванильному стилю путешественника Укропова, заслуженного борца за права памятника Дзержинского. Справедливости ради (куда ж нам без неё, право!) напомню, - буква аин - - из наиболее древних знаков, закреплённых в современной письменности, аин несёт в себе согласный звук, имитировать который очень просто - надо всего лишь подавиться. К тому же аином изображали глаз - . Слово аин на иврите глазом и является. Как вам нравится зрачок родника? - на иврите тот же аин, пишется . Но несмотря на жажажажду, в словосочетании   (Эдемский сад) нет и намёка на поливку. Нет и на полив. Как же так? Вы ведь противник украшательства, тов. Укропян, где же бескомпромиссность преданного революционной правде труженика на полях "вопросов" языкознания?! Крепок орешек, не по клыку. А раз так - присядем на пенёк. Если предположить, что Эден - таки готовое словосочетание, где - таки глаз, а (далет нун) - от корня дан, дин - обсуждать, выносить решение, судить, суд, судилище, то получается, что Ган Эден - Сад Ока Судии, так сказать, Сад Всевидящего, а пожёстче - Сад Разборки. Эден ассоциировался у аккадцев и шумеров исключительно с царством мёртвых. Смерть внушала предкам мистический ужас, но не отвращение - последнее скорей признак и следствие невежества современного человека в этом вопросе. В глазах древних Река Смерть являлась естественным продолжением Реки Жизнь. С одной лишь поправкой: пройти порог смерти означало знать приговор Судьи. От слова Эден произошёл Ад, возможно даже одиозность. А куда девалась "райское" эн? - спросите вы. Но вот вам пример фонетического следа - на арабском Ган Эден: Джан Ид с непроизносимым в конце эн. Эн замолчали, сглотнули звук. От Эдена, что нетрудно заметить, весь букет: Ад уже сказано, Гадес, в той же плоскости Аид лежит, полёживает. Комедия. Поистине Божественная... Сад Разборки... Разборчивая тишина... Исток очерченный и точный... Касательно же мужественного стиля совсем правильной книги "Пинии и маслины", в которой место лишь напрочь и более того - ещё бы - только объективному взгляду и ни тени художественного вымысла, что и требуется от любого путеводителя, прошу внимательного читателя въехать. "Я люблю ходить в пустыню без фляги - с тем, чтобы умирая от жажды, едва дотянуть до ключа, припасть к нему и напиться всласть". От души поздравляю отважного пилигрима Петрушкина, исколесившего вдоль и поперёк Самарию и Иудейскую пустыню, "умирая от жажды". - ! - Классный троп, бля, хули пристал к путешественнику!.. Умирая от жажды, я едва дотянул до ключа, затянутого на липкое счастье моё песком. Тогда прислали вертолёт и сапёры серебряными лопатками живо докопались до живой воды. Потом их сдуло. А я всласть напился. В дребадан... И ожил. Как Ад`онис, зацелованный весной. Эден. Адонис, Адонай. Иде я?.. Иди ты! Вот ключ, бери и уходи. И не забудь набросок райской жизни. К ней пролегомена лежит... Начнём с начала. житие в саду За что же ты меня убил, Создатель? Омар Хайям Под скальпелем нашего разумения - прославленный миф об Адаме и Еве, а на самом деле о заподозренном в соучастии, что выяснится рано или поздно. Появление человека на свет Божий не нарушило гармонии мира. Неосознанное цветение жизни продолжалось и в Шестой день Творения. В Библии, правда, подобной оценки нет - дескать, жизнь как нечто неосознающее самое себя, - на на основании текста нетрудно прийти к такому выводу. Жизнь, в частности, не знала добра и зла, и даже будь наоборот, Адам оказался бы существом ущербным по отношению к природе, и предоставление столь широких прав, как "наполняйте землю, и владейте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными..." со стороны Бога было бы просто издевательством. В сущности, так оно и случилось, но не будем забегать вперёд. Любопытно, кстати, что безочётное состояние естества, косвенно утверждающееся повествователем, синонимично отсутствию стыда перед Богом! Ведь за этим стоит автор!.. Чем дальше в лес, тем дрова суше. Курьёз тавтологии: Человек - персонификация Идеи о человечестве... Нам, впрочем, не так уж и важно знать, имелся ли в виду юноша по имени Адам или нет. Достаточно того, что есть матрица. Толкование же: Адам - это мистическое средоточие совершенного Космоса, прибережём на как-нибудь потом, хотя бы потому, что в первой главе Книги Бытия констатируется окончание процесса жизнеобразования на земле, природа создана, хозяин тут - конкретная фигура. Надо признать - во второй главе той же книги порядок меняется: сначала создан человек и лишь затем фауна (к чему мы ещё вернёмся), - но на этом основании не станем расширять границы понятия "Адам" до сверхъестественных. Итак, Адам - человек, а не надмирное существо. Мы тоже причисляем себя отчасти к роду человеческому, и потому нелишне было бы поразмышлять о целях сотворения Адама. Ни для кого не секрет, что появление человека - центральное событие Шести дней Творения. Ничто не удостоилось такого внимания Творца, только Адам был создан "по образу Своему, по образу Божию" и только Адам облечён прямо-таки царскими полномочиями - это следует из приведёного нами выше 28-го стиха первой главы. В ещё более радикальной форме мысль о человеке - властелине мира проводит автор 2-й главы. Перевернув во времени очерёдность этапов сотворения Адама и фауны, он обнаруживает закономерность в ходе генезиса жизни на Земле и подчёркивает, что животные были созданы для человека, нуждающегося в помощнике. На Адама приходится основная тяжесть Замысла, и мы вправе заключить, что Цель сотворения Адама отлична от Цели создания мира - Творец был недаром столь щедр и внимателен. А раз мы убедились в этом, - самое время проникнуть в Эдемский сад. Златокожая Ева, бесстыдница, отведав лакомства кусочек, поспешила поделиться радостью с мужем. Небритый Адам, нахмурившись, обнюхивает прекрасный плод, пока лучшая половина человечества восхищённо щебечет: Ах, какой красивый! Какой сочный! Попробуй, дурень!.. Муж, озирась по сторонам, распахнул пасть и впился в терпкую мякоть - ну и отхватил! Да не чавкай ты, услышит! - испуганно вскрикивает Ева. Поперхнулся, бедняга... Хлопни, красавица, по спине - возлюбленный всё-таки. Но мы что-то запамятовали тут, проверим. Во-первых, нарушение запрета каралось смертью. Откуда людям, вкушавшим только (!) от Дерева Жизни, понять эту угрозу? Смерть - это как? Любопытный закоулок. А вот ещё: Змей, соблазняя, выходит знал о чём говорил, что противоречит, казалось бы, посылке - жизнь безотчётная и неосознанная. Объясняется это противоречие введением в сюжет нового персонажа, которому заранее была отведена особая роль. Видимо, от автора 3-й главы, в отличие от автора предыдущей, ускользнуло, что тем самым нарушается равновесие. Но не будем напирать на подобные неувязки - "Змей был хитрее всех зверей полевых", сказано в первом стихе. Допустим. Итак, плод съеден. Человек вдруг нечто такое увидел, понял: "открылись глаза у них обоих", мало того - Змей обещал: "и вы будете как боги, знающие добро и зло" - и впрямь, ниже мы читаем: "И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из нас, зная добро и зло... и теперь как бы не простёр руки своей, и не взял также от Дерева Жизни... и не стал жить вечно". О, мы приплыли! "Вот Адам стал как один из нас" - Бог, оказывается, потерял одно из двух главных преимуществ перед Адамом и оставил за собой второе, лишив Адама бессмертия. Тогда уместно задать вопрос в лоб - какова же истинная Цель сотворения человека, если она не включает идею осмысления себя духовной силой, различающей добро и зло, если не предусматривает осознания человеком своего богоподобия? Бессмертная кукла, винтик в механизме Эдемского сада? Дескать, плодите тарзанов и будьте довольны, так что ли затеяно? Однако, что это с нами? Сие никак не согласуется с нашими предыдущими выводами: решающее слово Творения, ключевой момент Замысла и т.п., ибо винтик - не ключ, и будь Адам даже похож на Бога, он всё равно ничем не отличается от зверья - такая же неспособная к самооценке тварь, как и всё окружающее, только двуногая... А не лучше ли вспомнить о Змее? Было сказано, что Змею отведена определённая роль. И презанятнейшая! Этот самый гнусный Змей умудрился подправить Творение, внести свою лепту в исполнение Замысла - и даже более того... Стоило догадливому гаду угостить парочку, как тут же "Адам стал как один из нас, зная добро и зло", т.е. именно благлдаря Змею человек приобрёл качественное превосходство над окружающим миром и выделил себя из него, что и является необходимым и достаточным условием для владычествования в этом мире. Кроме того, выявления богоподобия Адама - тоже дело рук Змея! Заметим походя, сколь неблагочестивым мужем оказался сей иудей, автор 3-й главы, - слыханное ли дело - Змей, олицетворение зла, довершает начатое, и - согласно Плану! Мне скажут, мол, всё - мои домыслы и, мол, не страшно всё, а задано наперёд: появится Змей и соблазнит Еву бананом. Интересное варьете, скажу я. Получается, сам Господь соблазнил, переодевшись за кустами в Змея. Но из текста, тем не менее, следует явно обратное: "И сказал Господь Бог Змею: за то, что ты сделал это, проклят ты перед всеми скотами и перед всеми зверьми полевыми; ты будешь ходить на чреве своём, и будешь есть прах во все дни жизни твоей", т.е. Бог изменил первоначальный вариант иерархии в биосфере. Да ты рехнулся, это же аллегория! - возразят мне, громко призывая свидетелей Ада в арбитры. А какое это имеет значение? - спрошу я, - одно из двух: или Бог хотел сделать себе игрушку, или же задался целью проклясть любимое детище, - неужто для того и старался? Да и вообще, странно как-то разыгрывать весь этот фарс с подосланным Змеем, когда есть возможность сделать всё одним махом: вот тебе, Адам, Древо Познания, на нём семечки растут - ешь на здоровье, жена твоя в муках рожать будет, ты иди в пахари, а о бессмертии и не помышляй. - Но чем же я так провинился, что мучаешь ты меня и возлюбленную мою, да ещё и жить не даёшь? - спросил бы Адам. - А ничем. Мне так нравится. Ишь, оне выражают своё фе. Не бывать малине вечной, понял? Н-н-да, видать, хотелось Богу позабавиться или, скажем, полюбоваться день-другой (Суббота на пороге!), да загвоздка вышла - Змей Горыныч прилетел и всё устроил. А впрочем, как это?! Змей Горыныч птеродактиль есть, а птеродактиль, известное дело, скорее уж птица небесная, нежели зверь полевой, которому руки-ноги обрубили. Значит, это был не Змей Горыныч. Жаль. Стало быть! Авторитет Книги Бытия, истинность которого сомнению не подлежит (гм-гм), волей-неволей отрицает могущество (!) и добрые намерения (!) Бога. Заострив зороастрийское внимание на роли Змея, мы выдвинули антитезис: Змей настолько могущественен, что в силах не просто попрать первоначальную чистоту Творения, а привести в исполнение Божий (!) замысел. Будучи мертвецки трезвы, добавим к этому - т.н. принцип дополнительности (описание одного явления во взаимоисключающих понятиях), на наш стекленеющий взгляд не может стать панацеей для ортодоксального религиозного сознания, поскольку экстраполируя "змеиный fuckт", мы сталкиваемся с необходимостью поклониться Злу, причём - в наиболее бескомпромиссной форме... Ниже - странные слова. (Забавно думать, что стило не выбирает, однако не за всем, что в траве лежит, нагнёшься. А тут ещё диффузия в Настоящее разномастья времён, зёрна эклектики. Синтетизм, одним словом. Синтетство. Но как бы ты сделал-поступил, если б голое Я было на твоём неповторимом месте?.. Вот он лакомый кусочек в защиту каприза. Самоподражание. Ведь только незнание того, что тебя ожидает есть полная свобода.) Неужто мы зажгли декорации дабы инсценировать открытие Нового Света?.. Сам - вочеловеченный! Земной путь Его - уже факт унижения, а страдания скрепляют Его союз с человеком. Посредством Самозаклания нам объявляют Волю - даётся понять человеку, что тот прощён. Т.е. был виновен, выходит. Так был ли? И почему, зачем вдруг понадобилась конкретика ипостаси? В кратком курсе диалектики мы гнём своё не гнушаясь. Наберите воздух. Элемент дисгармонии, будучи неотъемлемой частью единства Вселенной, только почёркивает Красоту. Склонность материи к хаотичности и энтропии - не следствие своеволия сотворённого мира, как толкуют, случается, а свойство, предписанное ей в той же степени, что и свойство постоянного обновления. Камень, вклинивающийся в правильные наслоения пластов породы, привлекает внимание не столько к себе, сколько к общей картине среза. Здесь уместно вспомнить наш первый постулат о бессознательном состоянии Творения, а также о том, что лишь человеку дано было познать добро, зло и разницу между ними, чем сразу определилась неабсолютность интересующих нас понятий. В известном смысле, эта категория была навязана природе человеком. С присущей ему самоуверенностью. Едем дальше. Силы противоборствующие, друг без друга не существующие и в единстве своём являющие собой некое третье, качественно новое, но всё ещё подвластное Творческой Воле начало, стали незаменимым материалом, без которого импульс мироздания невозможен. Человек же, в потенциале - соТворец, коль скоро создан по образу и подобию, у Древа Познания становится обладателем могучего оружия - он осознаёт свою "природу", а тем самым и свою власть над этими противоборствующими силами, над этим незаменимым материалом. Тогда возникает опасность нарушения Равновесия человеком и у последнего отнимается райское бессмертие, и в этот момент безличные плюс-минус макрокосма в масштабе иной "вселенной" обретают новое значение: теперь это добро-зло микрокосма. Мне попытаются возразить, ведь в целом Творение не пострадало. Однако, "не пострадало" якобы. Лишением всего того, что стоит за обожаемой нами этикеткой "Рай", и недвусмысленным проклятием Адама и Евы Бог изменяет Своему Замыслу, отсекает человека от Целого, вносит непредвиденные исправления (Змей стал змеёй, а ведь до того не пресмыкался "на чреве своём") и хуже того - проявляет Отрицательную волю, становясь, парадоксальным макаром, первою скрипкою зла на Земле!.. И потому учение апостола Павла вызывает у нас нездорово особый интерес. Сойдя в мир в облике человека, Бог взваливает на себя груз ответственности за Падение Адама, и смысл страданий Вочеловеченного - в искуплении Своей вины перед людьми, и как следствие - признание истинности пути Познания. В этом и заключается суть несравненной новизны, неслыханная дерзость Вести. А вдуматься - Бог взял на Себя евоадамов грех не с целью продемонстрировать Великодушие - как подчас преподносится - а потому что Он, Он (!) повинен в нарушении заповеди Адамом, Он и никто другой ввёл человека в заблуждение. Но отсюда неприемлемый ни для одного богобоязненного буквоеда вывод: Закон, который вдалбливался нашим предкам в их девственные мозги, который измыслил Божью кару и настаивал на изначальной вине человека - недаром понадобился Ной, надо же Бога отмазать! - этот "закон" аморален. И бог этого закона - тем более! Апостол Павел произнёс в своё время: Закон мёртв, но добавить: Бог Закона - тоже, у него не хватило духа, соплеменники съели бы раз пять и шесть. И чтобы Бог остался жив - пенка, не правда ли? - потребовалась ипостась, Сын. Кстати, небезынтересная вещь - христианство, как и охапке сена ясно, зародилось в лоне иудаизма, понятно, что Иисус выступил реформатором и окулистом религиозного зрения, поэтому его проповедь (и проповедь апостола Павла в той же степени) нужно рассматривать на фоне Закона. Один пример: рассказ о бесплодной смоковнице - что это? Ведь не просто свидетельство, в те времена прекрасно понимали скрытый смысл этой притчи - стоит только сопоставить смоковницу с Древом Жизни, которое олицетворяет собою Закон в Ветхом Завете. Оно, это Древо, оказалось бесплодным в самый нужный момент и было проклято именно потому, что задача веры открыть, утолив (плод с соседнего растения, с Древа Познания, "открыл" как известно), а не ограничить. Туда и дорога, не случайно подсохла на глазах очевидцев Эта смоковница. Вышеизложенное нами с нежной горечью отнюдь не вопиющая ересь. Великодушие, проявленное сильным (Он) по отношению к слабому (человек), льстит, канешно, нам, сердешным, но и ставит нас в положение получивших подаяние, а Его - в позу богатого дяди, решившегося ассигновать наш должок. От Дяди-то не убудет, зато человеку остаётся агонизировать в пыли, восклицая: Благ Ты, Боже, и Великодушен! Прости меня, гнусь и говноеда (как настаивают все эти конфессии)!.. Только о какой такой свободе может идти речь при подобном раскладе и о каком таком этическом образце, данном свыше?.. А вот если принять наши соображения, то картина резко меняется: Он - Сила, но сила, признавшая свою Вину перед слабым, и потому - дарующая слабому свободу! Тут-то мы и проясняем для себя туманный смысл слов Иисуса Христа: "Будьте совершенны как Отец ваш небесный". Бог Закона мёртв, Павел. Что косишься на Витрувия? Он тут ни при чём. ix Невозможная мук`а нашего разговора запудрила мои мысли окончательно: назойливый зной, назойливая периодичность, с которой ломался джип и мы останавливались, назойливая раздражённость её дружка - он, видимо, достал эту особу политическими манифестациями (верх интеллектуализма для израильской молодёжи) и она сладко мстила ему, сгоряча навалившись на меня с расспросами, - ой! как интересно! я понимаю, давай проще, предположим две точки. - Зачем? - да чего ты, послушай. Предположим две точки... Меня позабавило это якобы неприкрытое желание честно охватить всё - целиком и сразу. Тип мышления - плоский, тире, на одной ноге: кавычк предположим две точки кавычк. Бесконечные семьдесят пять километров мы проползли часов за восемь. В какой-то момент, когда ликбезом заниматься стало уже невмоготу - сколько можно нести свет! - а поведение джипа, настойчиво злостное, окислило общую убеждённость в том, что путь этот вполне преодолеваем, я попытался внушить им (а их было пятеро), что достаточно сосредоточенной воли водителя и каждого из пассажиров, и мы доберёмся до Ферана без напряга, не заметив траченого молью времени: требуется только пупом поверить. Поначалу меня подняли на смех. Но смекнув, что ничем не рискуют и от нагрузки не лопнут, трое из них всё-таки согласились. Опыт удался - без поломки двадцать пять минут гнали, однако цепь была слабой, внимание участников вскоре дало течь, круглолицая дура, окончательно выпав в осадок от наитий freak`а, опять прилипла ко мне со своими "я думаю", провоцируя других расслабиться, водитель, решив что такого не может быть, - ведь эдак и до мистики недалеко! - нарушил наш договор (он должен был молчать всю оставшуюся дорогу), и, отбухав четверть пути, джип расчихался, на третьей фразе осмелевшего недоумка мотор заглох. Вздорный дружок девицы не скрывал своего злорадства, хотя и смешанного с некоторым удивлением. Ну что ж, так и роздано!.. Теперь было очевидным - на этом тремпе я не попаду в Феран, как оно и произошло - пересел к вечеру в нагруженный финиками додж, полкузова свежих, только что собранных, с полладони любой, мясистых фиников... Хорош ужин при въезде в Феран... А когда на очередной, полагаю, седьмой остановке проклинаемого шофёром джипа я показал мальчишке-бедуинчику, подобранному нами незадолго до - вади, чувствовалось, совсем близко - скалу, вытянутое тело застывшего пса, мощного, зарывшего лапы в песок, настороженного цербера в полукилометре от нас, - все тут же оживились - где? какая? Двое из них так и не разглядели скалы, ища собаку. Увы! - развращённый городом глаз, различающий только вывески. В этом абсолютно выжженном нигде не хватало для полноты разве что какого-нибудь Баниаса. Запруды, сразу после "шлюза" которая. Где за несколько дней пребывания я настолько отмывался от города, что по возвращении долго не мог уразуметь, зачем, например, Тель-Авив?.. Баниас. Река по дну густо заросшей земной щели. На второй день всепроникающий шум воды становится естественным незаменимым фоном. Шум реки пропитывает поры сознания, она смывает всё наносное из памяти. Ты открываешься природе быстро, не прилагая ментальных усилий, полностью подчинившись чутью и слуху. Обшаривание окрестностей в той части света - то тебе, пожалуйста, дикая малина, то вдруг выдра нырнёт у прибрежных кустов, эка невидаль - неизменно превращается в небольшое приключение, но вы не оцените гипнотического очарования этого места, не пробыв там четырёх-пяти дней. В одну из таких поездок мы целой гурьбой обосновались на левом берегу речки, на поляне, от которой тропка в зарослях ведёт к забытому бетонному остову маленькой плотины, построенной, судя по всему, с видами на установку то ли водокачки, то ли очередной мельницы, непонятно. Прозывали этот уголок шлюзом. Запруда из тяжеленных камней десятью метрами ниже по течению, как нельзя более к месту оказалась. Глубоко. Температура воды поначалу вроде бы не для белых людей, но с повторного раза уже само собой разумеется, что другой воды не бывает, да и не надо. В тот приезд нам удалось купить свеженаловленной рыбы. От форели мы отказались, взяв у рыбака-друза, охотившегося на наших глазах - бросок сети, с насаженными для тяжести по краям на торчащее вервие простое, свёрнутыми вокруг каждой из этих веревок свинцовыми лепешками, - другую, царственной красоты, с золотистой спиной и аристократически белым изнеженным брюхом, нигде более не виданную мною рыбу. Мягкоокруглые эти, большие, напоминающие собой очень крупных пескарей рыбы оказались к тому же божественны на вкус - их испекли в фольге, подали прямо с углей. Их мясо таяло во рту... Бедуины пользуются и леской. Первая дюжина рыб, пойманных в расставленную у рифа сеть, может целиком пойти на большой лов, на рыбины. Когда намерения именно таковы, рыбак разрывает зубами на части мелкую, вполне, кстати, годную голодному распиздяю на обед рыбёшку, куски её - на крючок и, как водится, самый крупный экземпляр (килограммов так на пять), заглотнувший наживку, уходит под риф. Надо лезть в воду, вытаскивать, царапаясь о кораллы. Моему брату пришлось побороться, но ничего, справился. Потом? Потом можно и осмотреться. Пейзаж опять же замечателен своим безлюдьем. Тут, говорят, стадами блуждают сны Чанга, мыча и поныне. Корабль, мечтая, сел на риф и мачтою маячит по сей день, белея, как кость. Набък. Хорошее место, с аллюзиями. Колония мангровых по берегу. Но я был без тебя. Один, любовь моя, я был. С аллюзиями. Ооооооо, податливое тело твоё, дивная Джильда. Ты была из сюиты безупречных красавиц. Я наслаждался женской красотой с тобой, как никогда до и вряд ли после. Твоя душа была разлита по всей фигуре, в мягких, со знойной ленцой движениях сквозила непередаваемая гармония; я научился ценить притушёванную кокетливость, различать полутени печали, я изведал силу покорного жара южанки. А отмерено нам было очень немного, чуть больше месяца незабываемых дней. Наверное - сорок. В один из них - тяжёлая жара, нам надо поначалу добраться до Тель-Авива (тогдашний Эгед с дребезжащими автобусами, набитыми потным людом), потом дожидаться час на Старой центральной станции, где воздух от жара течёт над плавящимся асфальтом и завеса из выхлопных газов душит дуреющую публику, - в один из таких дней, после многочасовой поездки через Съдом в Эйлат, а кондиционеров ещё и в помине не значилось, падающий от усталости, усугублённой недоеданием и двумя-тремя трубочками чистяка - медная трубочка, покрытая фиолетовой эмалью с бледно-розовыми цветочками, она долго мне служила, неразъёмная, только чистый гашиш из неё курили, насаживали серебристую, вынутую из пачки сигарет бумагу, которую вдавливали в кратер, делая таким образом чашечку, прокалывали в её донышке с десяток дырок иголкой, крошили гашиш на каждую затяжку, чтоб добро не расходовать попросту, - я не мог кончить всю ночь. Ты ухитрялась час, полтора, два, но никакие виды секса не подправили положения - хуй стоял, как разбуженный дуб! Ночной дозор: этакий могучий болт, которому любой вид раздражения нипочём, по-моему, он прикололся к потолку, высматривая там половую щель, - по крайней мере, так он себя вёл. А ты изнемогала, кончая раз за разом, ты изумлялась этой непреклонности, тёрлась, ласкала его, нежила щекой, заглатывала и лобызала сладостными устами. Проснувшаяся женственность в Джильде изредка её ещё стесняла, но даже намёка на пухлость манеры, что всегда раздражало меня в двадцатилетках, не было у возлюбленной моей. Точёная стать финикиянки, под глазом едва заметный шрам с детства - собака тяпнула лапой, - понятный этот человеческий недостаток как-то особо, для слепых видно, чтоб не спутали, подчёркивал непринадлежность прекрасного семитского образца к рангу богинь. Собственно, с кого их лепили? Я не знаю что она любила, не знаю какие видела сны, в ход её будней и бытовуху обстоятельств вникать не хотелось, она не рассказывала чем интересуется, из музыки, кроме само собой разумеющихся Леонарда Коэна и "Dark side of the Moon", ничто её вроде не задело. Медовый месяц пролетел в поездках - мы побывали и на севере, и дважды на юге. Пожалуй, пожалуй оно даже к лучшему, - лёгкая патина воспоминаний охраняет притягательные очертания облика, я могу спокойно созерцать тебя , стоящую на коленях на кровати, обнажённую, сознающую неотразимость изящной прелести золотистого от загара тела, с белокожей налитой грудью и её не знающими прикосновения младенческих губ красноватыми соск`ами, с дивными линиями талии и бёдер, с курчавящимися тёмными волосиками лобка в белеющем треугольнике незагорелой кожи - я могу спокойно созерцать твою красоту, что в свою очередь не мешает нашим объятиям в дюнах, залитых сиянием лунного света, на песке, от чего подлинность происходящего переходит границы вероятного. Я не понимал как сильно ты любишь, а ты, не понимая, что мне надо больше слов, редко говорила. Испытав однажды любовь, в драме переживаний смирившись с прощаньем навсегда и этой драгоценной потерей юности, я не верил, что угадываю в твоих глазах будущую, столь знакомую мне боль, и сомневался в силе страсти к тебе, не хватает, казалось, чего-то не хватает. Досадная ошибка! Твоя улыбка. Усталая, полувиноватая. Твоя неуверенность, часто мне видевшаяся позже. Твоя неловкая попытка убедить меня приехать в Париж - доводы "комфорта", женские. Я знал что такой разговор предстоит, ждал с ироническим любопытством, но ты необдуманно откладывала его до последней минуты. Почему-то приняв всё за ненастоящее, я заранее решил не покупаться на блеклые посулы. В те полчаса что оставались до отхода автобуса Эйлат - аэропорт Бен Гуриона, лишённый минимальной горячности последний наш разговор, за который не прозвучало даже ноты убеждающей настойчивости, окончательно утвердили меня в решении. Я был уверен в невозможности счастья, но ведь и ты не верила тоже. Когда ты неожиданно приехала в Израиль во второй раз, от меня не ускользнуло как ты обмякла, исчез озорной азарт, тебе было жаль расставаться, но в расставании, в том что вот-вот придёт такой день ты уже не сомневалась, и ласковая душа твоя приноравливалась к моменту, когда наступит время объяснений... Летящие клочья облаков цепляются за низкие крыши, туманом катятся холода по улице. Затихший, затаившийся и посуровевший от суеверного страха квартал Ста Врат в Иерусалиме Страшных Дней. Дует. Некоторые районы столицы, висящей над тьмой и опоясанной спиралями ночных огней, представляют собой подчас панорамную икону, - архитектурные фантазии художников Средневековья оказались на редкость правдоподобны, впрочем, проницательность искусства вещь привычная. Но вот жители города - это племя особое. Узколобость и провинциализм наиболее характерны для здешних нравов. Неприятие современности - главная черта миропонимания, я бы назвал её иерусалимской доблестью. Жизнь тут кишит чиновниками, торговцами, льстецами и лицемерами любого пошиба. Ханжество и восточный протекционизм уже прижились (и в каких кругах!), цена обещаний и с божбой даваемого слова стремится к нулю, всем внятен только язык напора и нервов. Донос: лучшая часть населения Иерусалима склонна к синдромам. Синдром страданий просто незаменим - ему подвержены близкие и дорогие вам люди, хорошие знакомые, коллеги, враги. Опутанная интригами разных сортов древняя столица, как паршивое гетто, питается всевозможными слухами. Жители Львиного Логова рядом с рынком дуреют, а то и глохнут от сирен и позывных вечно выходящих из строя сигнальных систем упреждения, упреждающих обо всём, кроме того что следует, - а ими оборудованы местные рестораны, забегаловки, магазины, автомобили; водители-частники, якобы куда-то всегда опаздывающие гудят у нас нагло и с любовью. Напряжение, пронизывающее целые кварталы центра и разлитое в воздухе, действует как сильное поле в отравленном грязью, газом и базарным духом районе, здесь, перед медленным скатыванием улиц вниз, в сторону Старого города, и это сказывается на функционировании городской электросети, сходящей со своего ума, а также - на равновесии, здесь, в самом чреве. Ко всем неприятностям безумной столицы - агрессивное соседство, переступающее через лужи мстительно пролитой крови, воспитало в иерусалимце недоверие: погоде, власти, партнёру по бизнесу, прохожим, цене и рецепту, друзьям и союзам, жизни, разуму, а главное, недоверие бескорыстию. Признаться, я не верю делу и кругозору иерусалимца. Хвала Аллаху, и в этом убогом царстве быт-и-будни не без курьёзов: профессор, например, пушкинист какой-нибудь, так себе, может отказать одному из крупнейших современных поэтов, признанному во всём мире мастеру, прочесть несколько лекций о русской поэзии 20 века, аргументируя свой отказ некомпетентностью (!) поэта в вопросе, каким последний занимался десятки лет. Забавно, разве нет? Но если бы только чванство дирижировало иерусалимским концертом, жителям было бы веселей. Однако диктует всем и вся одержимость. Ею, исконно стадной одержимостью объясняется многое из происходящего здесь, в центре пупа Земли, где либо одинаково одеты, либо одинаково косноязычны, либо одинаково бедны. Семена бунта в Иерусалиме посеяны были со времён Предназначения, иначе не истолковать ставшее тут каноном (непонятно лишь, на каком основании) надуманное прочтение имени города как ир шал`ем - целый (неразделённый) город. Реникса по определению, но очень удобная - публика покупается на такого рода бред легко и люди с энтузиазмом пудрят мозги друг другу, не замечая даже, что на правильном иврите было бы ир шлем`а.. Кстати, шалом (мир) и шалем (целый, как сказано) на иврите однокоренные. А тут ещё ур-шалим - город голубя у шумеров. Голубь - птица особая. Весточку о мире, заключённом Всевышним с человеком, эту весточку принесла Ною голубка. Да и "крещение" Иисуса Христа в водах Иордана было отмечено появлением голубя. Вот я и думаю - голубь, Господь, Ерушалаим, наследство (еруша на иврите) - всё бьёт в одну точку... Крайне редок тот иерусалимец - по пальцам пересчитать - кто согласится с версией о второстепенности родного города - Милославский тут дал маху; в первоначальном же значении - и то, если закрыть глаза на сомнения в среде лингвистов, в том что в основе имени Ерушалаим лежит понятие "город", - закрыли? - скорее всего имелось ввиду (буквально: в виду, in view, так сказать) следующее: город и его окрестности, точнее, периферия - ир у шул`аим - как некое целое. Мне кажется, я даже вижу отсюда в виду гробницу пророка Самуила, за ней, стало быть, проходит черта - естественная граница распространяемого городом властного влияния. Иерусалиму знакомы времена крикливой жизни и библейской заброшенности и оскудения. Камни сравнительно нестарых жилых домов и общественных зданий мандатного периода, камни проходов Иерусалима, проулков его, арок и парапетов - говорящие камни. Народам Средиземья свою милость боги являли через камень - будь то нечеловеческое совершенство Аполлона Бельведерского, будь то сфинкс или с грохотом выбитый на плитах свод законов. Население этого огромного региона зубоскалило от души, когда ушей народа достигла весть о том, что толерантнейший из куполов, призванный примирить все суеверия и культы известные в имперском подлунье, возводится зодчим на песке... На песке? - изумлялись, - и крыша протекает? - не верили балагуры... Пусть камень скажет, если смолкнут листья, - повторял я зацикленно, наблюдая, как рвущиеся языки пламени кидаются и с треском охватывают участок за участком лесистых иерусалимских гор, столь бездарно нашпигованных пыльной хвойной дребеденью. Камень Иерусалима. Я следил по нему за битвами, я вычитывал историю предания города в руки Ашура, узнавал лица угнанных в плен; гладкие физиономии мамелюков промелькнули стеною дома; на одной из каменных преград предо мной развернулась сцена въезда конницы - ядр`а будущих тамплиеров; но лишь отдельные глыбы Старого города сохранили память об апокалиптическом падении Иерусалима и Храма - этого не хочет помнить даже камень. x С Фераном я знакомился больше из окошка амбуланса. Забавный тремп. Обслуживающий округу врач предупредил, взяв меня в машину - болтанка предстоит долгая, по всем уголкам разветвлённого вади. Вади Феран - это петляющее дно ущелья с извилистой прерывистой цепью оазисов, тут полное бездорожье, мы ехали широким сухим каменистым руслом возникающей здесь в зимние месяцы реки. Хижины бедуинов прячутся в пальмовом лесу, мы проезжали огороды с купающимися в лучах солнца спелыми помидорами, небольшие засаженные финиковыми пальмами плантации, везде царит опрятная простота, жизнь течёт размеренно, из поколения в поколение в том же неизменном темпе. Замечательная долина, отрезанная от цивилизации сотнями километров пустыни, населена вполне здравомыслящим, отзывчивым и наблюдательным народом. Только в одной точке я наткнулся на шумное, излишне суетное самодовольство - у таверны, рядом с которой ночевал. Там собираются водители грузовиков - их уже подпортило знакомство с израильскими нравами, они уже орут, они крутые, на них возложена сверхсерьёзная миссия обслуживания гостиниц Шарм-а-Шейха, а то и армейских частей - престижное занятие! Эта публика - с червоточиной, но в целом, из разговоров с местными можно было понять, что Израиль, не вторгаясь в патриархальный уклад жизни, за короткий срок научил и позаботился о них лучше, чем арабское окружение за весь век. Крайне трогательным было их внимание ко мне, худому и заросшему. Один даже проявил заботу: парень, ты не голоден? У тебя пустой живот, посмотри (и ткнул при этом в свой, дескать, упругим должен быть, а не ввалившимся). Надо есть! - бодро-назидающе наседал он, - на лепёшку хотя бы. И вместе с тем бедуины вели себя ненавязчиво. Врач в Феране почитался всеми без исключения. Хозяин небольшой харчевни и великолепного сада с роскошным виноградником, египтянин, зацепившийся за прекрасный уголок в сердце пустыни у северного выезда из вади, тщательно вымыв ноги и совершив намаз, предложил врачу пообедать. От обеда тот отказался, но - везёт же голубчику в Синае, везут его, его же и кормят - махнул в мою сторону и сказал на арабском иврите: сообрази ему что-нибудь, овощи, пару пит, хумус. Всё было исполнено точно как доктор прописал, и именно у него справлялись спрашивая, принести ли мне лука и есть ли в моём обмотанном тряпьём джерикане (лучше всего сохраняет нужную температуру пойла в такую жару, конечно же, мокрая шкура, а не тряпки) вода. Во время приёма врача женщины и мужчины дожидались своей очереди одинаково спокойно и терпеливо, что легко понять - этот зной может распаять любую попытку повздорить. Какой-то пятнадцатилетний олух, случайно полоснувший себе ножом ладонь, с нескрываемым интересом орошал песок каплями крови, всё одно - занятие. Его заставили поначалу пойти к сестре, откуда он вышел с забинтованной рукой и снова уселся на землю, но теперь ему стало скучно. На лицах некоторых читалась усталость. Мне нравилась привычка этого племени не ёрзать любопытствующими глазами - бедуин больше вслушивается, нежели шарит вокруг себя взглядом. А бедуинки, естественно, стеснялись рассматривать голодранца, шастающего в одних шортах, - ну, белый, ну, с рюкзаком, как появился, так и исчезнет... На одном из таких приёмов - врач побывал в тот день в трёх или четырёх оазисах, - мне запомнилась чернокожая, немыслимой красоты бедуинка. Высокая, безукоризненно сложенная, с прекрасными, отнюдь не хрупкими руками - их жаль было, чувствовалось, не знать им покоя, - и с дивными оливками египетских глаз, не столь даже озабоченных, сколь поглощённых чем-то, какой-то мыслью, казалось, взор обращён вовнутрь. Она была без паранджи и заметила моё безмолвное восхищение. После короткой консультации, во время которой, изредка согласно кивая, она тихо отвечала врачу, эта чёрная принцесса в бедуинской хламиде повернулась и направилась в мою сторону, прямо на меня. Приближаясь, она опустила взгляд, и к великому моему удивлению я обнаружил приметы смущённостии на лице чудесной чернокожей нефертити. Она проходит - нежные чёрные её ланиты покрылись лёгким пунцовым оттенком, что меня вдвойне поразило, - причины этой внезапной стыдливости я тогда не разобрал... Надо же! Мы подплываем к месту, где я провёл утро. Солнце вставало очень долго, голые утёсы скал - я никак не мог согреться в их гигантской тени. Часам к девяти поднялся сильный ветер, которому горы - всего лишь удобные берега, и он уверенно стелется по дну ущелья между ними. Надо было как-то укрыться. Поблизости оказалась - и никакая другая деталь не напомнила мне о Кавказе более этой, - поблизости оказалась запруда из гладких речных булыжников, сложенная не позднее прошлой зимы, а то и позапрошлой. Значит, купаются. Неужто в грязной песчаной реке хорошо купаться? Но запруда помогла укрыться от ветра, я полулёг прямо на камни за ней, укутавшись своим лёгоньким, но незаменимым в пустыне одеялом. Нас чуть не занесло песком в пасхальные дни по дороге из пляжного, неуютного и нелюбимого нами Дизахава северней, в бедуинскую деревню, где нашим постоянным адресом обитания были бунгало, сдаваемые за пять, что ли, лир каждое - часто там появлялись целой компанией. Кто был со мной в ту Пасху? Ларри? Или всё-таки Гадай?.. Вроде он... Маленькие кочки просто не могли выручить, мы залегли на несколько часов за большим, метров пяти в диаметре, островом из кустов - но и там дуло со всех сторон. Потом, ближе к вечеру, вытряхивались, выбивали, высыпали отовсюду песок, - в такую бурю на открытом месте стоит лечь - слой с ладонь враз наметает, а через полчаса ты уже не ты, а обычный, ничем не выделяющийся из окружающего пейзажа песчаный холмик. Тогда же Гадай имел неосторожность выглянуть за край убежища - проведать, как там на дворе, какое, мол, тысячелетье. Шляпу снесло вмиг. Ну, что поделаешь! Несётся он быстрее лани за нею (шляпой) по пустыне, а порывы ветра постоянно отбрасывает шляпу. Гадай неутомимо мчится, руку протягивает на бегу, согнувшись, и опять новым порывом шляпу откидывает метров на пятнадцать-двадцать по разъезжающемуся под ногами песку. Гадай, не задумываясь, за ней во всю лёгкую прыть голени ступней. И начинается цирк - пустыня выкидывает неожиданный номер: направление ветра чуть изменилось, шляпа непостижимым образом привстала на цыпочки своих довольно широких полей и покатилась, как колесо, описывая невероятный маршрут шаризны. Но упрямый Гадай, задыхаясь, бедняга, снова настигает её. Однако пустыня смышлённей, чем принято думать - ветер поддаёт жару и шляпа невозмутимо уходит в отрыв: катится, минуя кусточки и злорадно подпрыгивая. Гадай желтеет, но бежит... Сцена повторялась с издевательской точностью раз за разом, зрелище длилось с четверть часа, если не дольше, мой друг носился как шальной, поймав наконец шляпу, рухнул подкошенно, обессиленный, в полном изнеможении хватая ртом воздух. А я пополам сломался от смеха, я рыдал, сгибаясь и ползая на четвереньках по песку, не в силах остановить волну клокочущего во мне хохота, я выпадал, давился и не мог распрямиться, каюсь... Странное дело - сколько раз мотался по Синаю - с колумбийской травой, с великолепным ливанским гашишом, прозванным вишенкой, с убогими колёсами (валиум и прочая лажа), - а под ?сидом не приходилось. Я не о суррогате недавних лет, сбившем с толку молодёжь и с бестолковых ног суетливую полицию, и не об ?ранджах самого-самого начала, я говорю о пирамидках, появившихся лет двадцать тому - они выглядели как малюсенькие капсулы с плоским донышком, застывшие капельки: были чёрные - короткий срок, бурые - послабее оказались, а ох как хорошие - зелёные - ягодки конца семидесятых. Асид - кислота LSD - старый термин избранных, замызганный частым употреблением ныне. В народе (буквально: people) он скорее был известен как трип. Трип - этим словом, чуть ли не всем языкам знакомым, принято было здесь называть галлюциногенную таску от LSD, - на пальцах не сваляешь. Там качаются звуки и пахнет сладкая вода, там живительные волны пробегающих по лепесткам оттенков - цветы дышат навстречу взгляду. Там соседствуют строгость мебели - смотри завороживший Олдоса Хаксли простой пл?тенный надоевшей рукой Ван Гога стул, - утренняя скромная опрятность серого оперения вороны, огромный, гипнотизирующий мир капли на обрызганной керамике раковины, мистический смысл узора на крылышках прибрежных левантийских мотылей, нежащиеся в хлопьях сна деревья на рассвете, ажурные извивы и излияния музыки, трепетно дышащая листва, сочная яркость красок - ни с чем по палитре красных теней несравнимый персик, к примеру, - но бывают и гостинцы крутизны опасной. Когда капризная идея овладевает вами, становится навязчивым вид?нием, когда диктат совести внушает потусторонний страх, и отчаяние приглашённого на казнь крутит перед глазами столбы чёрного воздуха - такие, вот, особые гостинцы, - тогда вы в преддверии пыток, да и пыточный зал не прост: ты сам с душой наедине. Асид - не для слабонервных. И открывается он совсем не сразу. Это катализатор потенциала личности. Это подлинная радость интеллектуального прорыва. Это пропасть ужасных озарений. Это целые страницы из книги души. Я был участником апокалиптического видения, в котором мне пришлось выплывать к темнеющему вдали берегу. Рядом не было никого. Любопытный момент опыта - ничто иное как возникновение параллельной реальности. Апокалипсис. Спираль. Ковёр Времён. Не без удовольствия я на него вступаю. Во время этого вылета декорации менялись с бешеной скоростью, вогнутые изображения проносящихся мимо людских обликов слились в поток, в единое живоначальное красочное пятно, но в какой-то миг спиралевидное направление мысленного развития картины перестало быть столь бесспорным и очевидным, я попал в ощутимо иной мир, в котором глаз уже различал перспективу. Тут же наблюдаемое преображается в голографию, детали начинают уплотняться, скорость резко уменьшилась, и подсознание выдало чудесный из своих сюрпризов - окружающий меня мир заставлял трепетать, но тем не менее был знаком и, что главное, надёжно трёхмерен. Вдали слева направо двигались клочья тумана или что-то в этом роде, вода здесь была спокойной, хотя где-то позади скорее угадывался, нежели улавливался на слух приглушённый и неотвратимый, не столь далёкий гул обрушивающихся в бездну предвечных вод. Слабый свет не позволял разобрать впереди что-либо похожее на очертания берегов, впрочем, земля - и это было ясно - находилась совсем близко, буквально несколько взмахов руки, и я доплыву. Попробуйте вообразить себя на самом краю гигантской воронки - эпицентр Конца и вы его свидетель, там, где воды движутся только в одном направлении - направо, а перевёрнутый конус неумолимо затягивающего водоворота - вы только с краю - где-то там, за спиной. Это было дно Колеса Апокалипсиса. Берега, увиденные мною когда я подплывал и освещение вдруг изменилось - плеснуло светом на мгновенье, - колоссальные сумрачные скалистые обрывы можно сравнить разве что с немыслимыми по размерам набросками "Европы после дождя" Макса Эрнста. Мне не одному посчастливилось, видимо... Я выбрался тогда из переплёта. Готов поделиться, каким образом удалось мне вылезти на пропитанную влагой почву тёмной пружинистой земли невдалеке от величественных силуэтов обрыва, - оскользаясь или локтем уцепившись (для пристально изучающих). В ту эйфорию, которую переживает поэт, очерчивая поле владений, опалённое интересом к высветленному звуку, и создавая новую, выверенную, но и неповторимую шкалу ценностей, в ту эйфорию целиком ворвался лишь один трип, однако из-под пера он явился преображённым. Не удалось донести его нетронутым. Этот трип водил мною очень долго, гораздо дольше положеных восьми часов, а непосредственное впечатление от "заезда" оставалось живым, свежесохранённым (несмотря на пятичасовой сон) ещё часов восемнадцать - последние всплески кислотных пенок ощущались мною уже за письменным столом, то и дело впутывались, мешали погоне за ускользающим, трип превращался в интерпретирующих глазах моей памяти несколько раз, и каждый раз казалось - ага, вот оно. Но кое-что я всё же удержал. Начиная от первого прикасания слова, вечером, до следующего полудня музыка новой поэмы меня не отпускала. Находясь в её власти - я бы сказал, на привязи звука, - и вызывая снова и снова те или иные картины, я был вынужден отбирать, просеивать - таковы порядки в цеху и пенять на них - что пенять на ветер. Некоторыми "миражами" асида пришлось сразу пожертвовать - внушительные картины закованных в лёд запредельных пространств я пропустил чуть ли не все, не желая быть обвинённым в научно-фантастической мультипликации. Во избежание лишних вопросов - северное сияние наименее поразительное из тех наблюдений. Поглощающие внимание подробности пушистой кристаллической решётки заострённой по краям снежинки, размером с небольшую льдистую ёлочку, застывшую со своим обратным отражением в одно целое - такова конфигурация этой шутки, вращающейся, покачивающейся в воздухе напротив тебя, - помню, характерный смешок в стороне раздался, Элэсдону (а может и д-ру Хофману) было весело следить за мной - дело было в Раматаиме, на улице Любви, в сентябре, в доме спящего друга, - все эти графические тонкости и излишества чудного подношения из рук третьего глаза были также опущены - даже не столько были опущены, сколько переродились, подбросив мне по ходу пьесы сцену забавного обряда, радостного и бодрящего, ну прям как в жизни, любимой всеми вами. Стражник и толпящиеся рядом со вратами - из избранной темы, что нетрудно внявшему заметить. Ну да, избранной! - избранной мне, а впрочем, и мною... Любимую игрушку я нашёл будучи ещё во сне, с нею проснулся, собственно она-то, её прелестно простая мелодия как раз и подтолкнула меня к запечатлению Образов, а так как описываемое мной происходило в пору страстного отношения к творчеству Андрея Белого, то и ген самой находки выявить сможет любой. Требуемая избыточность колорита в Образах искупает видимую лишь зоркой натуре нехватку детально прорисованных, уходящих вглубь транспарантов бесконечности. И там, в этой едва угадываемой и вьющейся дали разворачиваются фрагменты пляшущей панорамы, меченые своей незабываемой участью: скачек по Мирозданию... Из глубокого зеркалистого грота раздвинувшегося над тобой неба вылетают и высоко мчатся кони, проносится с грохотом по небу над головой тройка, - эх, какой русский не уважит быстрой езды!.. А какой русский не любит бабочек на погонах? Кого ни спросишь - всяк икнёт в ответ и отвернётся, заходясь пятнами... Кстати о бабочках. Гению бледного огня, помнится, открылась как-то великолепная изнанка КОВРА ВЕЧНОСТИ, вытканного воображением МАСТЕРА, - недаром часами изучал диковинные отпечатки нежнейших щупальцев, оставленные якобы природой на хрупких крылышках порхающих созданий. Просвещённое хипьё шестидесятых сравнивало открытие кислоты пытливым швейцарцем с - ни много ни мало - изобретением ядерного оружия. Сравнение действительно напрашивается - общая зона времени, Вторая мировая война. Один советский специалист, вполне уважаемый мною тёзка из колена священников, неосторожно выдал однажды, что килограмм LSD парализует стотысячную армию, читай: асид - один из видов оружия армии Империи Зла. Такова моя догадка, по крайней мере, и подкреплена она в моём сознании единственным и в общем-то неоднозначным фактом: чуть ли не самый крутой, ярчайший, обнажённо-безысходный, трагический и вызывающий ярость своей душераздирающей правдивостью американский фильм из посвящённых Вьетнаму - фильм (как будто бы Кубрика) об эксперименте, кончившемся дикой, безумной бойней, во время которой бойцы взвода перестреляли и перерезали друг друга, будучи "психоделизированы" асидом, подмешанным им в пищу, - Пентагон, разумеется, отрицал факт подобной попытки. Первый свой трип - калифорнийский blotter, маленький мелованный квадратик (три на четыре в миллиметрах) плотной и тугой бумаги, угощеньице от молодой красотки из Бразилии, чья холёная белизна казалась прозрачной, - я провёл в одиночку, услаждая, среди прочего, мир своего тела и ощущение гармонии его мира, плаванием в бассейне под звёздным небом Шарона. Трип меня принял в обволакивающие объятия, вода в бассейне была шёлковой, звёзды купались внизу на кафельном дне, мне даже в голову не приходило опасаться чего-либо. Уже через год я знал, что некоторым, страстным в частности, в одиночку асид брать рискованно - можно не уследить за крышей, - хотя и предпочтительно: полощущие струи щедрой палитры красок, дышащие стены, безошибочно продуманная и скроенная пористая текстура кожи на тыльной стороне ладони (ни до, ни после так много времени я не посвящал рассматриванию собственной шкуры, не очень-то, видать, она видна собой), все эти мерцающие подробности затейливого и великолепно незатасканного опознавания окружающего мира - прекрасная сторона медали. Но существует и другая. Достаточно неверно понятого взгляда партнёра по трипу, неправильно истолкованного высказывания - достаточно почувствовать враждебность... Эмоции отношений, стоит им с левой ноги вторгнуться в трип, моментально вытравят ваши клубничные поля. Человек подвластен паранойе под воздействием LSD. Оголённое сознание не готово к наглому натиску отрицательных эмоций. Если вам не удалось вовремя вырулить, выскочить из грозной колеи, - это может стать сверхутончённой пыткой. Это гнетёт до боли, когда речь идёт о чувстве вины. Терзает душу. Это опустошающе. И не дай бог, вас охватит страх: допотопный стоипостасный Страх! Вползающий медленно, но заполняющий ваше существо до отказа, до нитевидных капилляров сознания, вы более не в силах противостоять своему необъяснимо возникшему предчувствию Последнего дня с длиннющим хвостом тёмных, темнейших подозрений. Аааааааааааааааааа ааааааааааа!!! Вами овладевает облако безнадёжности, правит истеричное желание быть прощённым, оправданным, выслушанным во что бы то ни стало, вам надо спастись, укрыться - забиться в щель! - орёт нутро. И изнурённым от собственного бессилия, сознавая своё ни с чем не сравнимое ничтожество, цепляясь за ризы застывшего над вами Колосса, извиваясь на рёбрах рассудка, вы доползаете наконец до границ сумасшедшего, кажущегося уже НЕИЗБЫВНЫМ отчаяния и умоляете стальной взор Рока потеплеть. Но!.. Но ваше "я" беспощадно членят на кусочки!.. И вы - свидетель-соучастник!!! Именно поэтому неподражаемый Дон Хуан Кастанеды предостерегал бестолкового ученика, что Мескалито может играть людьми. Речь шла вовсе не о том, как забавляясь и похохатывая, любит прятаться от человека дух могущественного индола, речь тут напрочь о другом - асид не щадит неуверенных в себе, и коль скоро раздутое эго дало вдруг трещину (о, это вдруг чудесного закона!), асид обнажает замаскированные было слабости с безупречной точностью. И то чудовищное потрясение, которое испытываете вы, добравшись, я бы сказал, дожив до пустого дна своего "я", тот кошмар на краю зияющей, скалящейся в ваш адрес тьмы, пронизывающее вас чувство непоправимого и необратимых его последствий, когда перед вашими глазами простирывают вашу душу (!), тот сверхъестественный ужас, вселившийся казалось бы по праву в момент, когда вас всего-навсего "уточняли" - всё это неожиданно становится отправным пунктом перерождения: вы беспомощны, продемонстрированная вам ваша же никчемность не оставляет сознанию ни тени иллюзий на свой (он же - ваш) счёт - вы раздавлены; но смирившись с фактом собственной грошовости, вы устояли перед искусом бездны вопля и безумия, вас не унесло в НИЧТО... Ты делаешь шаг, чуть-чуть высвобождая мысль из-под пресса ПРИСУТСТВИЯ, затем второй, трип несколько смягчается, ты неуверенно вспоминаешь, что скоро рассвет... Дождаться бы солнца... Родился в рубашке, - нашёптывают тебе сбоку. То есть? - мелькает осторожная надежда-мысль. Ты родился в рубашке? В смысле - я? Я родился в рубашке? - окрепший вопрос, ты готов сорваться, лететь в своей уверенности, - ведь так оно и есть! то есть нет, не знаю, так должно быть!.. Дождаться солнца... Дождаться только бы... Любой ценой дождаться Солнца!!! xi # А походя.., февраль приходит. Ждём не дождём... # Особенно в один из вечеров, - октябрьских, подсказывает память, - к цитате приковать внимание полезно: смысл не ускользает. # Прекратите, - говорят, - прекратите, - просят снизу и сбоку, - прекратите наконец изъясняться ребусами!- бьются и кричат со всех сторон. Пардон?! Вам изволите в виде соломы поднести? - спрашиваю я, сцеживая слог за слогом. - Лучше быть королём в своей игре, чем проходной пешкой в чужой. А под видом угощения, вот, пожалуйста, диковинная из коллекции нелепостей нетленка (с конфетной обёртки): "там монаси живут оттянув ноги и руки от внешнего света" - туда мы едем. Из Ферана в Санту. На джипе. На военном. Долго едем. Раздумчиво. Сея крупу светоносную. # Разорванное взрывом человеческое тело. Груда опалённого мяса - мышц и переломанных окровавленных костей. Трупы убитых нашпигованы железными осколками и короткими гвоздями. Несколько жертв обгорело до неузнаваемости - родные по зубам своих признавали. Счёт унесённых на тот свет ведётся десятками в каждом теракте. И нет вам пилюли!.. Кто-то задержался на работе и поэтому остался в живых. Кто-то не дошёл метров триста, кому-то пришлось там пройти за десять минут до... Накануне этого душераздирающего праздника мой товарищ повздорил с хозяином музыкального магазина, и хотя числился незаменимым спецом, был сразу уволен. Ой, вовремя! - взрыв на одном из самых оживлённых перекрёстков страны произошёл за три минуты до начала вечерней смены. И притёрто же, - в этом магазине, находящемся в ста метрах от места и шага, на котором в жестокие клочья разорвался камикадзе-хамасник, Ли работал только по вечерам, с четырёх. # Если нельзя, то надо. Тут вам не там. Быстрее - или никогда! Должен только тот кто хочет!!! # Далее... Далее переплюнуло любые ожидания и закавычило всякую надежду. В самой непредсказуемой форме вырождения личности ДАЛЕЕ готовило адский сюрприз. Чёрный март в зените. От мысли, что зверь в человеке высвободился, вылез, выпрыгнул из ямы подкорки и дорвался, гуляя, коченеет добрая воля. Сумасшедший подонок пошёл на кровавое шоу без какого-либо девиза! Ублюдок безостановочно бил по не знающим куда деться от страха детям. Безостановочно! С обеих рук стрелял! Этот выродок захватил с собой четыре автоматических пистолета - "видел" на что он идёт! Признайся, ты бы дал многое дабы убедиться в том, что этот маниакальный самоубийца просто "слетел" с рельсов, что это случайность, катастрофа, что подобное вновь не повторится. Однако: ЛЮДИ МОГУТ ОТНЯТЬ ВСЁ ЧТО У ТЕБЯ ЕСТЬ... Я подошёл к полке и вынул ту книгу, за которой тянулась рука, - ответ должен быть найден на первой же открывшейся мне странице. И он гласил: "Но человечность или чернота существуют во всём как общее, хотя сами по себе они и не существуют". Авиценна. # "И непонятной тоской уже загорается земля", - мрак зацвёл... # Пальцами зрячими душа наощупь... чтоб не сбиться с хода мысли слов... # "А жители этих приморских городов имеют нравы благородные, поступки их украшены всевозможными добродетелями, очами духовными своими обращены они к Источнику благоденствия. Будучи страстными торговцами приходят они к доброму согласию со всеми иногородними и нет провинции обиженной ими. Продают они легко и меняют с ловкой лёгкостью, ибо весьма остры в торговле. Всё они обращают в товар с одинаковой живостью - зерно и ткани, вино и камни-самоцветы, притирания, снадобья, яды и опиум - только клинками запрещено им торговать и также вменяется им не продавать меди и железа бодливому персу, т.к. оные медь и железо могут послужить ему для ковки смертоносного оружия, направленного против жителей этих приморских городов". # В натянутую до предела кожу смысла било бьёт, барабанит... чтоб не сбиться с ритма хода слов... # Электрические разряды мелькая проносятся по оголённым нервам, серебристая слизь нездоровыми нитями тянется, не спеши лететь... Сочащееся нутро скважины языка... Мы дома? О да! - вон розовая вода стекает по каменным складкам одеяния имперских статуй, скоро надуется Рейн мыльными пузырями, ой-ё-ёй, у-у-у-у-у-у-у-часть речи... # Склад грандиозных затей наводит на мысль о необходимости дозирования. Ложка дёгтя. Бочка мёда. Унция гусениц. Рим, который должен быть разрушен. Конец Века. # Последовательная эстетика исключает возможность бунта в коридорах собственной закономерности. Борхес плутал в сочинённом им лабиринте всю жизнь - это было интересно, но даже Борхес ослеп... Привычки надо ломать - слово не имеет права на комфортабельное самозаточение... Кстати, о льющих воду на старые мельницы - чудо нового хлеба им не по зубам. Сочувствую, но я не дантист... Критика наша - во всём ей хочется дойти до самой сути - всегда и везде ищет яйца. Автора. А когда обнаруживает, наконец, - изумляется и глазам не верит щуплая, щупает. Избавим же её, бедную и усечённую, от выполнения столь сложной задачи - не дотянуться ей, не допрыгнуть, - пускай изучает коленную чашечку. Проще, всё-таки. Видите, в воде отражается... # Постой-ка, отвернись не глядя... Иллюзионизм - материя бессмертия... На, убедись, так это выглядит... # ... призрак шастает, с мёртвой бабочкой зажатой в отполированных до голубого мерцания зубах мечется по городу призрак. Последний раз обернулся. Скрылся за угол... И понесло шёпот сквозняками... Я видел.., я тоже... Углами ходит... Подметая полами шинели с алой подкладкой... Там ещё выложенный двухцветными плитками пол вестибюля... Крупная... Чёрнобелое брюхо... Блестит кривой оскал... Повизгивает... Что вы говорите!.. Я видел.., а я-то!.. Значительность собственного присутствия... Чуть не задохнулся... А разве... Тише вы, шёпотом... Я видел.., я тоже... # "Выросло много голов, затылка лишённых и шеи". # И вот читаю я записки бывалого человека, под видом лекаря посетившего Джоуф и Риад, Бахрейнские острова, Катар и Оман, месяцами качавшегося на верблюде по дюнам, безводию и вади Средней и Восточной Аравии, каждый день рисковавшего быть уличённым в издевательском маскараде - ведь европеец! а на дворе-то год 1862! - читаю я записки дерзкого "сирийца"- англичанина и... напарываюсь: "Разумная особа в этом городе чувствует себя как человек, связанный в хлеву среди стада мулов..." Однако, хватит. Джебель Муса рядом. Итак - въезжаем.

xii Джебель Муса - она же гора Синай. Это - где земля вогнута, где земное дупло среди гор полуострова схоронилось, чтоб не докучали всякие разные, а то ходят тут - потом законами донимают, не отобьёшься... На пространстве, окружённом жёсткими вершинами тянущегося к небу камня, под лучами безжалостного солнца народ расположился огромным станом, расстелив своё добро на обозренье, раскинув шатры, вряд ли лучшие, чем палатки черкесского племени, оставшегося здесь (гору сторожить, наверное) якобы с той, полной драматизма поры заключения чудотворящего и чудовищного союза... Прямо у въезда в военную базу я вылез из джипа. База, хотя и невеликая, человек на тридцать всего, не вписывалась у подножья Джебель Мусы, ворота её глаза мозолили, обнесена чем-то серым, не обошлось без колючей проволоки, без неё израильтяне не могут, душа несогласная не позволяет неугомонным, - да понятное дело, куда ж без колючей-то проволоки, без родимой-то! Вечером, по какому поводу забыл напрочь, разговорился с часовым - оказался русским на мою голову, изливал свою ностальгию, я как мог внимательно сопереживал его заброшенность. Не с кем поговорить даже! - жаловался он, - всё иврит да иврит, да и пустоголовые они какие-то, примитивные, ничего не знают, ничего им не интересно, израильтянам этим, приземлённые. И он мне отсыпал в подставленный карман уха горсточку своих горестей, страшно жалел, когда я восвояси собрался. А свояси-то особыми были. Как во сне. Летняя резиденция короля Фарука это пустынный - тридцать соток, вряд ли больше - клочок земли с пальмами, огороженный терпимым деревянным забором, притулившийся у подножия горы Синай, и невидный собою, ничем не примечательный, не по-господски выглядящий дом. За резиденцией и этим будто бы садом присматривали два черкеса, что выяснилось на следующий день - они валялись на горячей земле, задрав кверху колени, каждый на вверенной ему половине поднадзорного сада, загорали в нелепых но удобных хламидах своих, прикрыв куфиёй лицо от нещадных лучей, отдыхали после невыносимо мягкого утра. Но вечером я этого ещё не знал. На дощатую калитку усадебного двора был набит большой крест, потемневший теперь - то есть? монастырь что ль заведует? - решил толкнуть, так, на случай, ни к чему через забор прям сразу - открылась, в темноте шёл по освещаемой луной дорожке, ведущей по середине, по золотой. Скорее чутьём, желанием найти ведомый, зная что здесь должна быть вода. В чёрной глуби угадывалось подобие вродебыбеседки, не разгляжу - это жиденький виноградник с полувысохшими лозами, неуверенно оплетающими шесты над скромным бассейном, куда по желобу журча, стекает вода из трещины в каменной ступне горы - я не пробовал никогда и наверное уже не испробую воды слаще - холодная мягкая очищенная фильтрами скалы - утоляющий сладкий источник. В бассейне плавали листья, едва мерцая в лунном свете, царит абсолютная тишина с единственным, дивно вправленным аккордом - нитью говора родника, гигантские очертания утёса заградившего полнеба - дальше гнать некуда, лучше остаться здесь... В дальнем углу нашего отеля, условно обозначенного садом, я нашёл грот, вполне подходящий для ночлега. Эта компактная пещера в подошве колосса служила надёжной камерой хранения трудолюбивым садоводам Фарука - там были свалены какие-то сухие ветки, непонятно чего дожидающиеся - хватило на костёр, на джезву чая завтра тоже достаточно; на перьях из султана пальмы полулёжа удобно, не отрываясь, глядеть в огонь... Серая пелена догадок медленно распадалась по мере моего приближения к Санте - мир обрёл искомую прозрачность у каменного бока Джебель Мусы... Кажется, настало время раздарить несколько открыток из монастыря, Что При Горе - потрясающая мозаика, золотой апостол в боковом нефе церкви, "обыкновенный" шедевр шестого века, а в надалтарной - вся сияющая - не наш Спаситель в космической капсуле Небес - если иконоборцы признавали исключительно мозаику, я их понимаю - ослепительная, долго любовались. Перед тем, правда, надо было разыскать кого-нибудь с лишними штанами (особая миссия, возложенная на меня в средостении Синая) и лихорадочно рядиться в чужие, с чужой жопы, чтобы не упустить ничего из отпущенного вам получаса. А вот на этой комната тлена - останки умерших монахов, их истлевших костей - черепа, борты скелетов рёбра (не видел). Что касается савана, в одну из поездок, не с тобою ли, прелесть памяти стынущего сердца, Джильда, у нас на двоих единственное чем было укрыться, так это простынёй. Я ходил в неё завёрнутый, перебросив через плечо. Как в тоге. ...смотри в огонь. Вкус родниковой воды из недр... Незабываемый, поразительный. Я касался ртом фляги, каждый раз уже успев забыть, какой несравненной свежести ощущение меня ожидает, но опять и опять вода промывала горло души, тело впитывало её каждой клеткой, суставы аж благодарно прищёлкнули. Я выходил из своего убежища, пенял луне что поспешила подняться, скрадывая полнеба звёзд... Если всё так, как мне видится отсюда, с пустыря резиденции египетского короля, то народ вновь переживает свой расцвет - кто сказал, что последний?! А если Израиль напрямую вмешан в историю человечества - должны оставаться яркие, "ощутимые" пятна его влияния на протяжении этой истории, а не только свидетельства незримого, хотя и неизбывного, присутствия. Странная вещь, с малыми живучими народами есть одна унизительная закономерность - чтобы обрести землю, свою, бишь, крышусадинебо, эти крепыши вынуждены принести в жертву половину генофонда, сбросить, так сказать, съонанировать где-то рядом с помойкой, обливаясь между делом кровавым потом. Тем или иным макаром это повторяется из раза в раз - истребление голодом ли, посредством депортации, печами. Армяне. Подобное возможно с курдами. Израиль, тут говорить не о чем даже. Народы чёрной Африки поставили эту половину обеим Америкам - кому-то крупно повезло! - одарив между делом белый свет чудным дичком карибской культуры. Из области подрастёшь - узнаешь: сколь долго ещё иудей не уживётся с именем Христа?.. Я также думал о том, что не удивляюсь более тому почему и зачем на меня полились стихи во время прошлого визита в благословенную страну горы Синай, когда я спешил запечатлеть этот поток, записывал их везде - под фонарным столбом ночью дорогой через Беер-Шева, в тремпе под утро, где клюя и то и дело отключаясь, я просыпался вдруг с тем, чтобы дрожащей от тряски рукой вписать в съезжающую и дергающуюся тетрадь строку-полторы; я был счастлив и неумело выражал восторг, рекой рекло безудержной и несло меня безоглядно - выплывай как можешь - вблизи эйлатского пляжа, там я отсыпался пока солнце не доняло вконец через пару часов, на берегу во Фьорде на следующий день - теперь и не упомнить где ещё тогда останавливался, кажется в Шарме был, - день за днём всю неделю. Не к чести автора тех стихов - ни одни из них не выжили, разве что настроение их перетекло в эти строки, твердеет (много лет спустя я узнал в чём заключалась "объективная" особенность ночи с апреля на май того года. Звёздный трин, равносторонний треугольник из сильных планет в гороскопе, в ту ночь мой путеводный Меркурий - двойной, с двойным Солнцем составили вместе крайние узлы основания, а третья вершина, Марс, стихийно способствовала выявлению потенциала немого клиента. В дни языка "открылась бездна"). Я знал о предстоящей бедности, знал о неизбежно - right now - вживляемой в своё будущее врождённой линии, нащупанной мною - наконец-то! - после года терзаний, о вероятном возникновении каверзной помехи в виде судорожного желания успеха, подстёгиваемого нетерпением достичь, - догадываясь о значении первых семи лет, догадываешься о вознаграждении второго цикла. И не сомневался - виденное сбудется, ведь не случайно же был околдован небывалыми снами, не ради красочных картинок длились они и завораживали меня на протяжении месяцев, - они раскусятся рано или поздно, слишком уж они последовательны. И что отсюда надо заново начать - я тоже отдавал себе отчёт. Главное очевидно, главное, что только ты - вот кто может донести пролитое на тебя небо. Сегодня вышеизложенное - любимый тупик в штольнях памяти. Сегодня мне также ясно, что нас формирует собственный язык. Это работает сродни первобытной ритуальной схеме, цель которой воссоздание мира. Но ведь поэзия, как таковая, вычленилась из ритуала. Ритуал - прадед всех искусств. Колорит слова будоражит, звукоряд обладает суггестивной силой. Голые жилы смысла - это всего лишь путы устава, условность. Словом можно парализовать, однако должно им исцелять. Дать духовный ориентир, заразить тайной - вот в чём задача. Поэтому фундаментальным принципом исцеления словом становится принцип "указательного" обозначения, а не "назывательного". Да и трудно не заметить во всеоружии - не без горечи будет сказано и жали сожалений под нёбом, - древесина прямолинейности, нередко подкупающая изнурённых фехтовальным искусством любителей поэзии попроще (?), не многим надёжней кроссовок из второсортной резины, изготовленных для бегуна на длинные дистанции... С каким внезапным упоением уцепился муравей за вынутую мной из ладони занозу, которую я сщёлкнул на тропинку, угодив ею в середину живого ручейка суетящихся насекомых. Семь уже. Вызвездит скоро... Всматриваясь в дым догорающих рукописей, тени собрались вокруг жертвенника, имя которому Время, - зачитываются. Даже они, изумлённые соглядатаи, зрители в Божественном амфитеатре, баловни посмертия, даже они испытывают зависть к всплескам жизни. Так что же это было? Нет, не в пустыне, но было. Великолепная иллюминация в воздухе - девять различной окраски и разной силы излучаемого блеска - нижний, нежно-розовый, блистательный выпуклым светом малой но твёрдой сферы, а второй, что на три диаметра выше, был уже охристый, и блеск его острей и чуть-чуть холоднее, еще один, выше, сочно-малиновый, светящийся по краям, и все они разных оттенков - только два верхних тёмной от времени окисленной тусклой меди, все на одинаковом - по трассе эллипса и обручу орбиты - расстоянии друг от от друга, вверх, незаконченной спиралью, чем выше тем больше холода было в их блеске, а последние - завершающие фигуру - кадмиевый, вращавшийся, и белый, с точкой в своей сердцевине - вовсе теряли тепло света. Незримой кривой соединённых в чудную дугу намеченной цифры, девять сверкающих на зеленеющем тоне лоскута пространства - зафиксированного тут, в воздухе, фона - девять металлической твёрдости небольших изумительных шаров там, высоко над головой - на вечность одной секунды застывших. А странных форм фрагменты, покрытые драгоценным свечением неравновеликих линий - за ними угадывалось наличие строк. Наиболее удивительным в этой долгой, в течении целого года разворачивающейся цепи вид?ний, был заложенный в них смысл, которому хотелось подражать, повторить его, дотянуться и расколдовать эти формы, расшифровать их тайный код. Заставить их заговорить. Заставить их заговорить. Заставь же их заговорить. Недаром. Заставь же их заговорить. Недаром. Недаром свет этой страницы ещё колеблется пролиться... а как вы думали? хотели, чтоб золото - в тонах пастели?.. транслирует и излучает, оно же ведь - обозначает... И тем не менее! Оказавшиеся заключительными в этой серии подарков задерживались, и чувствовалось - не случайно. Впрочем, иногда полезно не досказать. А лирика прорыва такова: я поделюсь с тобою виноградом, а ты со мною юмором страстей. Двенадцать мужей толковали между собой и думали, двенадцать голов. Двенадцать мнений держалось в одной и отдельной двенадцатой голове среди всех них двенадцати, а и вопрос-то хрен редьки и пареной репы кручёней. К примеру такой проще простого вопрос двенадцати этим решить предстояло: к кому для кого говорить записав излагая значками... Значками? Да, говорю, для кого осветить записав освящая неизвестно с какого неба свалившимися священными корявыми значками из уста в уста переходящий рассказ. Бишь - для кого сочинить его заново? Не избежать нам обиняков, решили. Иииииии длиииннннно думали пока не придумали: начнём издалека. Будучи в Афинах - самой отталкивающей из европейских столиц, в которой к тому времени насчитывалось около миллиона автомобилей, и видимо треть из них принадлежала сумасшедшим, привыкшим брать крутые повороты на главных улицах и площадях, ни на йоту не сбавляя скорости (публика, страдающая средиземноморской психологией, способна ужиться даже в обезьяннике), так что в сити столицы стоит сплошной визг несущихся машин, - я без особых надежд отправился в якобы предусмотренный музей античных обломков. Во-первых, шум, жара и денег нет. Во-вторых, не всё ж по Акрополю лазить. Кроме того, хотелось всё-таки узнать что же они такого понавыкапывали. Но главное - византийский был закрыт. Короче - пошли в Национальный. Удовольствие это ниже среднего: чуть ли не два этажа с огромными коридорами, где красуется бесчисленное количество склеенной из черепков тары - одинаковых сосудов а эти вот побольше да амфор опять же и ваз пузатых крупных - и все они расписные, с очень стандартным репертуаром - сценки из мифологии, как водится, из эпоса - а техника росписи, за редкими исключениями, крайне однообразна. Это утомительно, это головная боль, но меньшая часть - лучшая: два-три зала нижнего этажа. Гляди-ка! Презанятного силена там выставили, шестого века до нэ. Чёрт с ними с копытами силена и мордой его архаичной, да и уши у него вовсе кролика собаки - другое в нём интересно. О лишённом голоса члене хуй льётся речь, об изогнутом, в стояке кверху загнутом змее, растущем из паха и рассматривающем своего обладателя. ...так ОНИ и придумали - окружала их вполне языческая себе культура с силенами фаллующими и прочей сатирой, ну, смотрели-смотрели себе, никого не трогали, и их осенило. А с ними и нас: вот оно подставное лицо, четвёртый персонаж той самой главки из Книги Бытия. И сразу ясно откуда-как-почему привнесён этот эротический оттенок в понятие поЗНАния. СоблАЗН. И эл тут на месте - лаз образует. У Древа Познания Адам познал Еву, а Ева познала плод Познания, который ей предложил Змей - приап Адамов, - маленький вроде бы адамович, но прыткий, настойчивый, возбуждающий, со змеиными повадками. Если бы у меня был такой! - думала Ева. Опля! Любимчик-то Евин стал яблоком раздора между Богом и Адамом, вот ведь страсть до чего мужчин доводит. А!.. Ишь, любовь тут развели, вон отсюда, за забором любить будете. Эй, ты, поц, возьми свой листок фигов, на котором корябал люблюблюлюлю. У СОНМА АНГЕЛОВ ЕСТЬ К ТЕБЕ ВОПРОС ... выводилось буква за буковкой. Не пройтись ли нам вдоль алфавитного порядка поперёк? Зэ, например. Загогулина зэ. Буквально: это, а в нашем случае - этот. Этот заин: мужественный половой член (а в древнем значении - оружие. Заин также седьмая буква ивритского алфавита, и не менее занятно - следующая за ней "хэт", что на иврите грех!). Ох уж этот воинственный злыдень! Вот хер, скажем, смущённым зачёркиванием образуется (в центре парка на поляне напротив особняка воплотилась, стоит, расставив ноги и прикрыв срам руками, живая скульптура из коллекции Питера Гринвэя, - за кустами донеслось сдавленное хи... А-ах!.. Х-хорошо-о!). А заин зато / / - чистый хер, не придраться, образцово обрезанный посредством обре-заин-ья заин. Просто и наглядно! Мол, получите объект внимания и свалите с глаззз... Зззапомни, заин - заскорузззлые уззы союзза. Зззалог здоровья. Зверь... Зубами лязгнул и завяз. Зла ломом взлом.., за замк?м - з?мли. Заводи звука, зрачки зрячих значений. Зёрна замысла. А здесь завал: заратустины зоркие, златины зеркаликие в заоблачных залах... Залежи... - Вваливаюсь я, значит, в другое помещение, мысли опережают слова, всё выплёскивается наружу... - Да, а походя какие-то прогнозы, обещания всяческие - чем больше, тем заливистей, не знаешь как себя вести... Щедрый колумбиец, высветив всё до последней детали в своей незабываемой грёзе, попытался даже уразуметь трагический конец, который принесёт потоп лучшему из поднебесий. Кому-то, надо полагать, и впрямь придётся вспомнить, что читал уже нечто подобное, хотя страшно представить, что Кому-то - единственный, кто это вспомнит: но нет, хуже! - один Кому-то будет наблюдать, сверяя по Книге Конца стремящиеся к точке многоточья! Трудно даже сказать почему и насколько заслужила Земля такое обхождение. Говорят, бывают изредка неполадки на периферии Млечного Пути, самодостаточные стабильные зрелые цивилизации, находящиеся несоизмеримо ближе к центру галактики, говорят, хорошо информированы насчёт нашей планеты: "О-ля-ля! Опять Земля! Вечная их история!" - им уже случалось вмешиваться, им везёт, они у самой Оси. - А правда ведь, что в ковчеге у Ноя были слон со слонихой и ещё со слонёнком?.. - Остаётся лишь позавидовать тем, кто не ведая спешки и паники, спокойно и уверенно черпает от живородного огня Вселенной. А на каком мы витке, если? Предыдущие, которые вовремя утоплены, были чуть ли не исполинами. Нам это ещё предстоит, успеем ещё стать исполинами, через поколений так... Тут вообще каждое новое выше своих предков - растём напролом, в латы невозможно влезть, в кольчугу не вырядиться - зря курган перекопали давеча. Стало быть вот что получается - с каждым новым виражом своего возрождения мы, постпотопная хуетень человеческая, все мы выползаем из грязи веками с тем чтобы рано или поздно вникнуть в сокровенный смысл "этой истории"?.. Трогательный детектив! Кому-то придётся играть в не пойман-не вор. А нам - в мышек. Какой же по счёту нынешний опыт? - Я в тридцать третий раз тебе сказала... И сила фокуса в том, что каждая, любая и каждая попытка изначально обречена: нам дано дорасти до какого-то предела, дальше которого сколько ни старайся, как из кожи вон ни лезь, на глазах линяя, попросту НЕ ОТМЕРЕНО. Вероятнее всего.., дебил, чего стоишь посередь путей, лох!.. спасающиеся с безукоризненно здоровым генетическим наследием... опять! о!-пять эта ёбаная толчея!.. вплавь... выплывая стремглав... зажмурившись... хирургия салата... сплошная пестрядь, всегда одинаковая... непривыкший окривеет... отвали, мудень, со своим тфилином... хитрость - вождь дураков... вот между ними... окей... ого! до упада поддатый, аж выгнутый, стой, он с пузырём чуть ли не пятновыводителя и даже тряпочка в другой руке! йа, и несёт же его, атас!.. Как они любят кричать, бля, хватит гудеть, кус ох тък!.. культура на вынос... штабелями... подожди, дай остыть... хумус в плитках... рифлёный мёд..шоколадная ботва..и - в окружении гурий..гуру..смаковник... та-ак, синемагога. Негоцианистая чистота лиц некоторых черношляпых одно время поражала. Я даже увлёкся, вчитывался в их поведение, искал и находил крупицы. С этой колокольни судя, всё давным давно дано. Если да, так зачем эта мельтешащая современность, лишь уродующая первозданное? Герметизм подлинной религиозности даже не вызывает сомнений. Следующий шаг, естественно, - лишь через неприятие мира возможно приятие Бога. Есть нечто подкупающее в нескрываемом презрении, я бы сказал - рафинированное. Но! - когда б это был вызов, брошенный стае подобных! А то ведь брошен он из-под защитных бровей выживших в гетто. Разница!.. А память то и дело выдаёт - это уже было... Дай-ка, дай-ка зацепиться... И всякий новый раз по той же колее, с едва уловимыми отклонениями... Один и тот же экзамен... Виток за витком... В тридцать третий всякий новый раз... Да и с чего бы быть иначе "на перекрёстке двух дорог, где время, ветер и песок"? Надо же, оно как влитое. "Во мне конец. Во мне начало." Удивил Кончеев. Золотое угрюмство. Держи палец Сезара. Стоп, здесь лучше налево, прямо и налево. Но... как бы... тут переступить... понято давно. Любимыми ныне иные линии... ветки сирени из жизни недосягаемых лирических поэтов. Нечто английское, вычищенное до отрицающей нас степени.., и всё это - как данность... неоговоренного начала. Отчего ж забыли. Не забыли пригубить. В смысле - вдения подробностей сущностного. Когда у нас разгар Весов?.. Где это я, ах, да, на улице Глазьев Закона. Надо стать невидимым. Кип? напялить, чтоб незаметно было сверху, идёшь такой невидный по улице глазастого Закона... Пожрать бы, а то прозрачным станешь скоро, тогда-то тебя и потеряют.., из виду. Вот эта лестница, вот этот дом, в котором живёт дирижёр возлияний. Может быть мне на нектар перейти? Перепархивать начну. Бабочкой Гумбольта. Или Зомбарта? Нет, лучше всё-таки бабочкой Бренера. Но перепархивать. Легко и непритязательно. Из рукава одного современного мастера, любящего среди светящейся слюды посеять горсточку изумрудин, выпал однажды незамеченный камешек: Попробуй, пожги только, дурья башка, мои гениальные строчки... Самое невероятное, однако, заключается в следующем - последний из известных мне романов маэстро вылепливал в какой-то греческой глуши, там где-то, в новожреческой деревне. Рукопись, состоявшая из сотен страниц, кусками перепечатанная на машинке, сгорела вместе с домом, в котором писатель имел обыкновение не только работать, но и: пить чай, хранить одежду, объясняться с женой, шинковать отсутствие капусты. К счастью, из других живых никто не пострадал. Вопреки здравому смыслу ужей эйдодологии, лёг этот камешек лыком. Стоит ли по этому поводу вспоминать взлелеянного нами незабудку-юношу, с простотой и завидной преданностью Идее выковавшего удар за ударом свой закон случайных совпадений?.. Саша! Вы неосторожно пошутили. Мне очень жаль вашу четвёртую книгу, как-никак - одушевлённый предмет. Зато! - и пусть это будет вам в утешение - вас читали. И вызов был-таки принят! Ценимый цензор в чтимом мною читателе, сосед-собеседник и сверхсовременник! И ты, о обременительный обормот с бередящей душу берданкой бердяева наперевес! И ты, до колик одинокая, доконавшая ему дых на дорожных колдобинах, телега достоверного господина Ка! И наверное вы, тварь недосотворённая, хоть и сварганенная, довольная вдавливанием кнопок поросль пустоголовая и хохочущая, племя младое, едва узнаваемое! Я обращаюсь к вам, незастывшие и свету прозрачные. Чаепитие не состоится за отменой церемонии. Подпольное тождество торжества с торжищем не оставляет места надежде на будущее. Неизъясним дао изъявления воли, непредсказуемы предусмотренные угодия помыслов и неизбежны неучтённые их неугодия. Только здесь и сейчас можно спасти. ...ох, как это неспроста... опять по колее первичной... несёт-уже-не остановишь... и всякий раз оно неповторимо. И тем не менее! - при любой амплитуде возможных отклонений от ослепительной оси предназначенья, на решающем этапе нашей двуногой "в тридцать третий раз тебе сказала" всегда будут сформулированы, я бы даже сказал, впечатаны между строк истории, шокируя свидетелей свершившегося, твердейшие, прессованной яви катрены "Центурий" Целителя, искажённые и искажаемые глумливым легионом безмозглых зенок, ищущих обыденности в конкретике символа, а в другой, более ранний, но не менее значительный период, в лебединую пору живого знания, полученного из чистых рук истока и сохранённого в крепких кувшинах памяти, не обойтись Календарю без Фараона, сокрушающего треугольные рамки кругозора с помощью могущественного Царедворца, сновидца, последнего из помнивших все знаки препинания Замысла, все тайные ходы и выходы (здесь тридцать три двери - выход и вход в комнату ту же всё время ведёт). И конечно же, по стремнинам словесности будут в пене приплясывать вовремя невостребованные доски судьбы и чернилом слов будет воссоздана книга песка... В воздухе паутина недомолвок. Атмосфера заговора. Посвящённые живо перемигиваются (см.: Пушкин). Кто-то объясняется в любви, шелестят бумажные букеты, слышится итальянская речь. А где же невеста! Вот она! Шёпот восхищения и негромкие восклицания словно обегают собравшихся... Всегда найдутся другие берега, к которым причалит изгнанный Поэт, чтобы по камню терцин спускаться кругами до самого дна, взалкав истины, и вспомнить, орфея, о цели визита - о... Нет, только не это. Бедняжка, в обморок упала! Так душно вдруг стало. И впрямь жарко. Уфф, ну и жара, сирокко из ливийских пустынь. Такого лета я что-то не припомню, разве что в далёком детстве, когда скот падал, чумы опасались, да-а. Дайте воды ей, плесните воды. Как вы сказали? Конопляные примочки? И помогает? Кто бы мог, нет, это правда? Кто бы мог.., что вы.., и действительно? да-а? Кто бы мог поду-умать!.. Вспомнить, орфея.., середина пути веков и тогда будет отмечена небывало частым проявлением многогранного гения. И словно предваряя эту непостижимо светлую страницу, это время дерзостных прозрений, всегда ВОВРЕМЯ явится миру избранных великая личность Ал Химика, заставившего птиц заговорить, с хладнокровием мастера баланса проложившего путь через долину интуитивного знания - чистилище, где пролегают тени Ничто и проходит поэт, - и с уверенностью многоопытного фармацевта донёсшего до нас эхо ответа на древнюю головоломку, каким образом отдельная капля, будучи поглощенной океаном, может (т.е. почему может? - должна!) сохранить целостной и нетронутой свою значимость и первозданность... Ну, что она? ей полегчало? О-о, святая Дева! Посмотрите как она бледна! Веер ей, веер нужен, тут же нечем дышать, передайте ей веер. Боже! Прямо в соборе! Что же это такое! А где жених? Мама миа! Где этот болван? Ну что вы рты поразевали, что стоите как деревянные в раю!.. Вспомнить о.., вызвать.., орфея.., навек отделённую завесою света... А будущее, тем временем, уже началось. Побелевшую как застывший мазок типекса невесту под куполом нависшей тишины проносят мимо. (Мои книги забеспокоились, зашевелились. Страницы перешёптываются, просятся поучаствовать: намекни, доносится, на меня намекни, на меня. Ни за что, говорю, ни за что. Впрочем...), позвольте, - смена декораций, как известно, свидетельство движения. Обескураженные зрители провожают сочувственными взглядами вращающуюся сцену. С нашего балкона глядя, упорный ФУТР (арабс.) поутру рос и нарастал как далёкий, но неизбежный колоссальный гриб. Новая динамика: кругом слышатся голоса недовольства, громче и громче раздаются угрозы, зреет где-то ура-а-а . Неизвестный персонаж, идущий против вращения сцены, - тёмная лошадка, ставки удвоены, - с улыбкой на устах повторяя неизменное бзы-пы-зы, привносит в общую атмосферу критический штрих сплошного неприличия. Он входит в плывущую в синем дыму перед напряжёнными глазами публики комнату озираний с расклеенными по стенам манифестами (примечание: смотри смотри смотри), оглядывает их - мимика реакции непередаваема - один за другим, как бы примериваясь к ним, словно взвешивает прочитанное. Удаляясь, он что-то бормочет, какие-то обрывки фраз шелестят в воздухе, цепляются за слух зрителей: слово-извер-жог-ва... Сцена продолжает вращаться... Из серой тьмы выплывает застеклённый внутренний дворик, представляющий собой аквариум с кадкой посередине, в которой стоит пальма, и болтающимися на поверхности воды грязными пластиковыми пакетами, за сценой кто-то читает с сентиментальным пафосом олеандровые вирши самодовольного садовода, кто-то другой неожиданно бодро, хотя и бородато, кукарекает о трагичности "нашей истории", сверху падают картонки с жирно выведенными на них датами: 1909 1914 1917. В зале чувствуется оживление, некоторые украдкой (такая специальная варежка) смахивают слёзы с чувствительных ресниц, того и гляди воцарится душещипательная атмосфера. Но тут происходит нечто беспрецедентное и достойное быть запечатлённым, - из переднего кармана кулис на авансцену врывается - пьяный что ли? - огибает рампу... Да это гениальный драматург! Ничего себе, он тащит тяжеленный булыжник в руках, спускается - вы упадёте! не спешите! - в зал, и кивнув партеру, резко бросает пудовую ношу в кресло первого ряда. Люди ахнули, кто-то вскочил от сухого выстрела треснувшей древесины. Публика явно озадачена эксцентричным поступком, в воздухе повисло тяжкое недоумение, там и сям прорываются и мгновенно гаснут, словно на слабых батарейках, истерические смешки, с задних рядов раз за разом решительней и настойчивей раздаётся му-у, му-у-у, му-у-у-у. На сцене тем временем начинается парад татуировок. Под мягкую музыку полуобнажённая красава демонстрирует великолепно прорисованные на её грудях глаза с голубоватыми белками вокруг сосцов, один оригинал выколол на своём лице цветные разбросанные буквы - что там такое? эм, эн, ещё эн, и; а-а, мнение! точно, мнение! - проходят девицы, на спинах которых изображены спелые колосья с виднеющимися налитыми зёрнами, ещё у одной из паха растёт огромный цветок - большой банановидный хобот-тычинка и распяленные грязно-бордовые лепестки.(Ишь ты, видали похожее, в Галилее. Цветок пахнет как куча говна, у него даже специальный вывод есть для сброса переваренных стрекоз и бабочек, так он облегчается.) За ними выходит поигрывающий мышцами молодой человек, на груди у него вытатуировано распятие, только распят на нём зеленоватый змей с рожками - портрет Доллара на Кресте. Тут музыка меняется, становится энергичней и тревожней, это уже не "Формы жизни", их вытеснили трагические обертона "Мёртвых городов", прожектора освещающие сцену вдруг замигали, причём все, как сговорились, в разных фазах, и пока операторы борятся с танцующим по сцене светом, я запишу притчу. В тюрьме находилось не много народу, но публика на подбор - сократовские лбы, горящие мыслью глаза, - особая тюрьма. Как водится, был при тюрьме прогулочный двор, обнесённый заграждением из сплошных бетонных плит с человеческий рост, выше даже, на которых проволока под напряжением, чтоб не перемахнули, охрана на вышках. А за стенами этой площадки угадывался богатейший, плещущий красками и соблазнами красот мир. У заключённых было две возможности глянуть на этот мир: либо в проделанное сквозь стену отверстие (поди, попробуй, просверли такое, враз карцер схлопочешь), либо высоко подпрыгнув, так чтобы хоть краем глаза ухватить, убедиться - да, не выдумка, этот мир и впрямь рядом. Но сколько можно прыгать? - вот и остаётся переругиваться между собой, вспоминать да, размышляя, пялиться в небо над головой; украсть у них небо, задраить его начальство не решилось, во-первых, денег стоит, и потом, ну что небо, насрать на небо, пускай себе глазеют и в облаках витают, небо - иллюзия, и вобще, ещё гады спасибо скажут, что небо им оставили. Как бы там ни было с небом ихним, а в один из погожих дней кто-то кинул им во двор ключ. Вполне нормальный нетяжёлый ключ, но сказать что ничем не примечательный - значит упростить дело, потому что на рукояти ключа выгравировано: для всех один. Зэки ломают головы - что за ключ? Казалось бы он должен вести на свободу, в тот мир, который тут, за стеной-пеленой, но как его применить? Один начинает этот ключ зарисовывать - и так повернёт, и в другом ракурсе, второй ударился в подробное описание ключа, мол ствол такой, зазубрины такие, вес и возраст, третий теряется в догадках из какого сплава этот ключ сделан, четвёртый простукивает ключом бетон забора - вдруг обнаружится где-нибудь пустота. О ключе толкуют, передают его из рук в руки, объясняют что к чему в нём, но не применяют его по назначению. И тайна ключа не открывается людям с сократовскими лбами. ....... Ллллллллярвие! Зырь, зороастриец злостный, зарево за горой. Зажгли огонь для до свиданья... Ну что ж! - поехали. Нас ждёт восторг и трепет перед бездной... Корёженные древней кручей тени, сумрак кутает котловину, первым исчезает монастырь. Здесь нет этой бесшумно длящейся симфонии оттенков как в заливе, этой изумляющей цветомузыки предвечерья и сумерков, во время которой прибрежные горы примеривают, меняя их один на другой, нежнейшие тона - о! там Дебюсси скольжения палитры! В сердце полуострова горы заглатывают закат быстро, без оглядки. Только находясь в западной ложбине, между двумя невысокими скалами, за палатками чахлого черкесского рода, здесь можно поймать нужный час... Пустынный закат - это целое побоище красок, великолепие красных всадников и белокрылого воинства, это немыслимый Тёрнер (который выплеснул жбан пламени и света), множимый на мгновенья. В зимние месяцы здесь небесные пожары беспощадно расточительны, нашёлся бы зритель... Мы неслись и летели через ночную пустыню залитую лунным светом. Сильный ветер навалился всей своей горячей массой на тело, рвущийся шум плотно стоял в ушах, открытый джип мчался по укатанной голой равнине Синая. Белый, обманчиво молочный под луной песок невесомо стелется в скалистых грядинах кряжа как снег... Нездешний ветер зализывает впадины коченеющего обгрызанного камня. На языке песка...

© 2000, V.Tarasov
© 2000, compDsgn v.tarasov and m.korn