В. Лубоцкий





ДЕРЕВО ПОХОЖЕЕ НА ВИШНЮ




1


Ангел мой, любимая, ты помнишь: мы подпрыгивали и парили во всех трех направлениях свободы, пока не вышли в резонанс, споткнулись, поперхнувшись, испив до дна дурной водицы.
Как говорят, яшмовый пестик растёр и лопнул в трепетную лилию отравленные пузырьки балласта, надул резиновый воздушный шарик и выжал масла редких благовоний. Восток обрёл покой, а запад - запах.
Я бы продолжил: орёл упал, а черепаха задохнулась, пятясь, втянула б голову назад, да поймана была за жилисто-морщинистую шею тугим кольцом раздавленной змеи, агонизирующей в свежем маринаде схватки трудных родов. В рези слёз под бой большого барабана цугом хорёк и скунс пугливо испустили дух, скукожившись сконфужено в низинах. Среди нагромождения истерзанных стволов испуганной летягой взвился сизый вымпел, пустой хлопушкой профанируя безглазую Победу.
Серебряные горны гномов - гинекологов - геральдов спустились на бедро. Мечи в инерции скользнули в шелковые ножны. Усталые бойцы попарно повалились в подсознанье - на свежепостланный японский траур простыней, влажно сочащийся проталинами внутренних секреций. Глубины сокровенных удовольствий сократились, грозя провинциям, охваченным огнём, непроизвольным мочеиспусканьем.
Кокетничая и шепча, журчало, как в биде, потерянное время, аккомпанируя себе на сямисене за тонкой ширмой, где орнамент: журавли и лисы нос в нос лакают из обоюдонеудобной тыковки-горлянки под сенью ветви персика в цвету, как нежные и чуткие юннаты.
Тем временем в анатомическом шел на ура, неподцензурно и в прямом партере спектакль на двоих: "Гальванизация похабно растопыренной лягухи на скользком подиуме без аплодисментов". Отдельные хлопки, надежно сбереженные к финалу, переросли в овации и крики: "Бис, Бис, Браво!". Начало с нестареющей находки: слепое удаление кишок стерильными ланцетами, и в полной темноте. Остатков лишних и ненужных мокрых и ажурных тканей с разбуженных натертых и натруженных желез. И далее по тексту: "Ну-с, снимай бурнус",- суфлер профессор Генри комнатной партнерше, вставляя инструмент...
Сглотнулось, отделилось, отлилось. Всё точно по сигналу. По-девичьи алея, темный занавес упал на вентилятор, надулся и поплыл. При переменной частоте сношений два снежных полюса налились силиконом и вздрагивали, не попадая в такт плохим порнографическим романам.
Но, слава богу, руки заняты ногами. Ничего (зеро) не пролилось. Не заземлилось. Эксперимент закончен конвенционально удачным холостым плевком забытого на стенках в прошлогоднем акте подводного ружья. И в наступившей на живое гулкой тишине звонком к антракту - взвинченная муха о неразбитое на счастье большое демонстрационное стекло.
ЕХIT! Не хлопнув дверью зал опустел, и просветлело. Дождь кончился, пролившись между переборок. По-мокрому прорезались глаза. Барометр в упадке сил показывает грёзы. Шлепки, щипки, покусы и царапки. Ах, оставьте - душно! Осталось бегать голыми ногаами по теплым лужам иль быстрою ладошкою плескать, гоняя гладких рыб в биологическом бульоне.
С отрезанных вершин в желудок, булькнув, обвалился камнем голод. Алхимия любви - дурно усвоенная лженаука - искомого плода не дала. Все съеденное накануне превратилось в жижу. Продукты: вареная картошка, масло, курица и сельдь прошли круговорот, но не вернулись. Подвергнулись впустую варварскому жадному обмену, переработаны и выпиты до капли. А выделенный конденсатом пот разделен, смешан дважды, впитан простынями.
Тончайшего и хрупкого стекла пробирки сна, где теплились обьекты, растаяли и лопнули под мелким наждаком-нулёвкой шершавым языком, облизывающим слабую большую батарею, аккумулирующую призрачную страсть блуждающими в щелочных болотцах огоньками.



2



Любимая! Однажды нас разлучил, толкнув в пучину, молчаливый ложноглазый капитан (у вас с ним что-то было?). Я закричал, ты помнишь? Последнее, что вышло, - воздух в наших ртах. И я переродился в обьятиях несознаных эмоций, привставши на кушетке. Нехватало панталон. Мешали елеуловимо запахи аптеки за углом, угрозы умопомешательства и антиквариата.
Стыд захлестнул меня, как опытная плетка графа. Но ты, багряногубая невозмутимая и милосердная сестра, отбрасывая прядь, роняя челку, натуральной, чистопородной уличной блондинкой, брала мазок послушным и подручным матерьялом. О, скольких ты спасала и спасешь умелым и живительным прикосновеньем!
Унылый дух воспрял над полем брани под сладким бременем тяжелого гипноза тела. Шатаясь над окопом, встал израненный боец, расстрелянный всухую, как на учебных стрельбах (был по ошибке похоронен дважды) . Бред, порожденный ласковым изнеможеньем.
В ушах не отгремело эхо прошлой канонады. В ущерб грозы пошла рыбалка.
Запрыгал весёлый скачущий буёк в мутной ряби мелких лунатических оргазмов. На фоне сумеречных размышлений в пользу вороватого куренья в руку не взатяжку пахучих необрезаных сигар ночных ковбоев. Сосанья (luftgen) карамелей, раковых нечистых шеек, инфантильно, по привычке, к единственно доступной сласти (страсти) тоскливых городских окраин ( Leit, рекомендованый от никотинового воздержанья) . Купания на перекопе под уздцы женоподобными порочными мальчишками горбатого и красного конька...
Сказать иначе... Владелица пахучего цветка с распущенными многоопытными лепестками и арендатор дружно отловили на панцирную сетку, перекатывая там тугой бескостный кожаный мешок, набитый до краёв моллюсками и спутанными водорослями-волосами, перламутрами кишок, креветками и слизью женских принадлежностей и муторных переживаний.
Ободраный банан мужского естества был подан по-китайски, в горячем алкоголе. Глазурь-слюна, с засохшими остатками безе на взбитых пестиком кривой гвоздики сливках (на груди). Добавить чуточку корицы и сметаны. Сахарная пудра, рисовая водка, лимонадный сок. Screwdriver, употребленный внутрь и снаружи. Десертный гоголь-моголь с пенкой, на блюде яблочного мусса. Чтоб было что посасывать, постанывая и причитая, нелепому гурману.
И, осторожно повернув, использовать бочком, любимая моя. Сосредоточив взгляды на самодвижущих лопатках. На незаметную подкожную татуировку : трех маленьких и голеньких дрожащеньких визжащеньких весёленьких девчонок, подпавших добровольно под возбужденную толпу торговцев оптом (который год на рынке впечатлений) зажатыми меж ног фаллическими символами - огурцами, пистолетами и фиолетовыми кабачками. В обмен на полустертые купюры потрепаной валюты, еще не потерявшей ценность, что трубочкой завернута, затянута обманом в черный бизнес.
Непрошенно нагрянув, на коротком поводке наводки, удачная ревизия картона подсознательной картины, обшарив темные углы притона, там обнаружила единственый предмет. Присутствующие по смыслу понятые понимающе переглянулись. Потребовалась подпись. Как обычно, все поторопились. Ошиблись, спутав дату. Событие уже имело место. Вот заключение впотьмах составлено на гнутых ножках потревоженного стула.
Сигарный дым - непозволительная роскошь для поэтов. Рвет груди легкие (рвет лёгкие в груди) и горло сонным юным леди. Гомоэротика содомского греха с доказанным участьем пресловутого тельца (дельца), чей яркий образ на последнее мгновенье запечатлился золотым колечком ободка на плотной потной гладкой (гадкой) коричневато-красной штуке. Размером в восемнадцать с половиной .
А вот ещё: обыкновенная зубная электрическая щетка (хорошо не бормашина) . Подарок от знакомого врача до боли постоянной явной пациентке. Доступной и распологающей (собой, к себе,- как правильно? ) , открытой трогательно. Что угодно? Как хотите?
Люминисцентная галлюцинация дневного света. Гигиеническое просвещение сквозь сумерки античного сознанья. Всё фикция! Что плотская любовь? Не почва под ногами, где восемьдесят фрикций - отсутствие фантазий. Нет основания не доверять диагнозу специалиста, учитывая глубину знакомства с темой. Ветрено и жарко. Крылатый непоседливый говнюк не облегчает муки счета. Такт в пару тысяч колебаний не под силу даже зубочистке в её двусмысленной вибрации-работе.
Одна старинная легенда, рассказанная в связи с этим, так гласит. В неком прокуренном пристрелянном пространстве под мокрым животом ползущего не по своим делам бомбиста открылась свежей раной багровая глубокая дыра, в которой по ошибке, вместо ватки, упав, хранилась связка противотанковых гранат, торчал шнурок провокативно.
Сирота и бедолага, зажмурившись и заложив беруши в уши, не удержался - дернул. Всё вдрызг разорвалось! Запрыгаали кусочки влажной плоти по полу, потолку и стенам, как маленькие алчненькие аленькие рты безмозглых и беззубых податливых беспозвоночных, стремительно вегетативно размножаясь и заполняя помещенье до упора...
Но вовремя поспел кислотный дождик, смыл заразу и угрозу из полного помойного ведра пролитых загодя неактуальных более переживаний. До полного их истребленья и исчезновенья. Те запищали и запузырились рыбьей кровью, бесследно расстворились, чтоб им пусто было. Опасность - тотальная любовь со всеми вытекающими - миновала.
В плохое место сквозь подорванную щель вкатили двух стальных ежей и набросали доверху колючей проволоки, пустых консервных банок с острыми краями, горящих по запарке окурков сигарет, присыпав сверху противопожарным прахом, перхотью и пеплом, песком сожженных неоконченных романов. И по инструкции забыли кол на память. Не вспомнив, трижды поплевав и обойдя по кругу. После по сюжету сняли фильму и прокатили в разных странах, с большим коммерческим успехом, бюджетным призраком экономических побед и пьяных изысканий.
Тем временем в затерянном первопричинном мире - трагическом пространстве, экзотической среде - расскачивался допотопный розовый вагончик. Дом-haus на колесах, полуспущенный транквилизатор, украшенный курьёзной курьей лапкой.
На полустанок в полусвете, едва заметна и без тормозов, подьехала с панельного перона полудама, отчасти лесбиянка, отчасти амазонка. Немного пошловатая, но шаловливая провинциальная особа. Серийная преступница, свободная охотница и сводня до повторяющихся ритуалов, ритмических обрядов белых голых танцев, поклонница горизонтального вуду. Смущая скрытного смотрителя (казенного невидимого чина) глубоким сокровенным и продольным безнравственным разрезом, незаметным невооруженным глазом декольте, боа небрежным - пухом , перьями истерзанной подушки, налипшими на вздернутых и покрасневших грудях.
Почти дитё, пуская краем слюнки, не отходя от кассы, не особо целясь, сквозь лайковые шелковые складки незаштопанной застиранной вуальки, метко разрешилась двойным дуплетом отполированных до блеска вороных стволов запрятанного в рыженькую вытертую муфту дрожащими вспотевшими руками компактного крупнокалиберного помпового пистолета.
Бесформенный положенный свидетель, непрошенная, брошеная жертва точных расписаний так и не узнает, что за бредни вынашивались в неуёмной тряске под сорваным до крика краном дешового купе плацкарта на жесткой пульмановской койке международного экспресса-трансконтиненталя, вниз головой в никелированом экране-раме.
Что отражает, раня сердце, незнакомую лубочную картину: раскинутая монной-лизой мандрагора, опрокинутая навзничь, сжимает талию свежеповешенного за ночь горла, ne morshas выпивает, выдавив и высосав до крайней горькой капли, прописанную гормональную пилюлю, загадочно и строго улыбаясь...
...И, вынув кривой колючий коготок, не по годкам смышленый мальчик-с-пальчик, запущенный в трубу остывшего осклизлого камина с черного прохода, царапать душу тоскливой бесприютною ночною ласточкою-мышкой. Мешающий сосредоточиться запутаный поскребыш, шебуршащий в разросшейся патлатой паутине пустого нежилого помещенья, скрипучим неочищенным пером выдавливая редкую скупую слёзку в многострадальной спальной обстановке...
...И, вытерев его по случаю о подвернувшееся к месту провиденье, ненатуральным ненатянутым чехлом, предварительно брезгливо по-отцовски перецеловав всю их немую запотевшую обойму, 20 штучек, один в один подрагивающих малахольных червячков.
Но пальчик - остаётся пальчиком. Вот этот, например,- мизинчик, что б ни болтали там ни Розанов, ни Достоевский.



3



От извержения подводного вулкана качнулось, колыхнулось желтое далёкое морское дно. Перевернувшись на живот, отшельник, в лазоревом живущий гроте, увлёк с собой актинию, что с горя присосалась, пустив в него невидимый головоногий корень, раздраженно шевеля в ненужной оборонительной реакции пучками призрачных прозрачных метастаз - неощутимых ядовитых стрелок.
Рачительная кропотливая хозяюшка горы задумчиво перебирала, теребила медное хозяйство, золотую жилку, где на безрыбьи пригодится и оплавленая свечка. Над норкой суетливо замелькал всклокоченный подмокший акварельный лисий хвостик, достойный кисти дяди Хокусая. Косая рыжая многозначительная бровка срамного старого голандца...
К листу нашлась персидская миниатюра: "В общественных приподнятых садках идёт гулянье". Под духовой любительский оркестр инвалидов, безногих и безруких, вальс манчжурских сопок. А рядом, в открытой низкой сковородке неба, прожаривается приблатненный птенчик - феникс, вонзивший острый гнутый клювик верблюжею колючкой дремлющему царственному истукану в упругий нежный сфинктер. Самка человека повывалила, как на продажу, большие белокаменные груди, на вытянутые руки-лапы, упавшие,отмершие в испуге мифологической (морфологической) загадкой пустынного натурофилосовского пейзажа. Бестыжая Аравия, отбросив паранджу для папироски, за два полудинара показывает взрослым приторные сказки.
По всем прогнозам завершилось ожидаемое чудо: сфинксом оказалась суетливая морская свинка по кличке "Зумуруд", зажатая между вонючими кустистыми горбами в порядке местного экологического эксперимента, укушенная мускусным, искусным и голубоглазым рыжим гадом.
Не глядя, слепой певец - облезлый дервиш - сквозь одноразовый чехол ослиной кожи нащупал и настроил односложный, однострунный инструмент. Ударил, огласив заплеваную лущеными семечками площадь жадного восточного толчка-базара хриплым нечленораздельным воем стихов усатого омара на вычурном наречии проклятого народа ( ещё раз, где ты, Зумуруд! ):

hа бахура ше ани ohэв уляй авра
эт hа километрим шель заин хай,
еш ла энайм шель мэшоререт
матай моцецет ве миздаенет...

(Что в запоздавшем нееврейском-европейском переводе звучит как : "Девушка которую люблю я, прошла километры живого тела, глаза её - глаза поэта во время танца и напева...).
Бытует версия (и неоплатоническая ересь), что активная любовь не требует внимания, вливания дензнаков-афродизиаков, ценностных и целостных систем, пока не опадает недостойно (отпадает недостойный) главный фактор. Единый двусторонний повод-довод, освоенный доступным общим языком, что высунут двурото, проверенный не на словах - на теле, в прозрачной мыльной оболочке-ойкумене, как в радужном и эмпирическом пространстве, выдутом в короткую поющую трубу.
Но под боздействием миграции ночных светил, - колючих черных звезд-возмездий, - несвежий Небосвод прорвется, лопнет. И выпадет незрячий, невезучий, слипшийся глухонемой щенок с неперегрызанною пуповиной. Невскормленный бронзовобляхими сосцами жестокой римской блонды-мамы, что похотливо рыщет в огненых долинах геенома, чей горбоносый и ненатуральный гордый профиль случайно доваял недрогнувшей десницей какой то неизвестный Фидий. И знаю, почему, не уронил.
Документальным подтверждением библиография библиофила. Бескостная колбаска неодушевленной глины-пластилина подтаяла, раскатанная в детских тепленьких ладошках. Ползучая и грустная экспансия из неоправданных ничем, неправедных, заплаканых эрекций, заправленная плотною небрежною рукой за складки кожаной одежды, сквозь полупанк и полубобрик в острой бритвой сделанный надрез.
Спокойнее. На первое у нас пупырышки куриной гузки с забытой в ней вареною морковкой. Листик сельдерея в красный перчик. Отвар всегда готов и прост к изготовленью. Десерт: лилейные бурбоны, слоеный холмик Жозефины (венерин тортик). На завтра - рыбный день. Второй рецепт - из пресного и второсортного повторного сырья любителю литературы:
"Большая голая больная баба, подрагивая брюхом, на карачках, раком, ползёт в озимых зерновых, колясь в ознобе. И истекает на закате, в истерике болтая голыми ногами над фиолетовою пропастью. Ходила по грибы, да заблудилась (чего там не увидишь). А чавкающие под утесом хляби застывают вулканическою лавой, всплывает чудо юды - город Китеж, трагический мираж слафяноскифов, сработанный под топором и без гвоздей, где бьют колокола и лица, под крымской луковицей расписной головкой, а ниже очередь задумчивых полулюдей в рекомендованом прыжковом помещеньи, где высохли все родовые воды...
Вот та же баба на качелях-каруселях, не одевшись, нервно и надсадно, нескладно запрокинув голову, смеётся. Поднадоевший хлыщ, блестящий, скользкий и холодный, жеманится и мнётся. Поднаторевший штатский фрукт - не лётчик. Сорвавшись в центрифугу, ее уносит далеко в открытый космос забытой шавкой (Белкой - Стрелкой ) на лунной нехорошей и извилистой дорожке отрешенно гадить в тишине на убегающую из под гладких ляжек-лапок землю.
Собачья жизнь. Дань времени и моде преходящих обстоятельств. Оброк натурой. Неразменная таньга и иго. Татарщина, запущенный солярис, где живодеры-изуверы бьют палками и месят грязь потухшего краснокоричневого леса, а одинокий гриб, уродом пыжась, кокетничает шапкой голубых кремлевских строевых иголок под фугу Баха к богу остывающего неба...



4



Маятник Фуко, качнувшись дико, замер, прилипнув к клейкой двусторонней ленте извилистого слипшегося серпантина. Шанельного и идеального шоссе, с устойчивым туманом - дурманом изморози придыханья. Одушевляя впечатляющий покой (гештальт-пейзаж) на фоне близких сердцу выспренных реалий гениталий.
Дух пограничных измерений метнулся светло-серой тенью, зимней птицей, не оставляя следа на мятом склоне благожелательной и бело-желатиновой горы; благословенного высокого заноса над незапятнаным и незамазаным холстом влекущего дурдома горизонта, хлопковой фабричной тканью подпольной фабрики материи-мануфактуры.
Слепое порождение расхожих заблуждений,- метроном,- остановил собой случайно медленное время. Ученый педантичный немец сухо кашлянул, внеся все наблюдения в тетрадь (косые клетки), и замер у преддверья, верно, суеверно поджидая вежливого гостя. Который любит ночь; не прочь погреть озябшие копыта, подбросив пару палок-веток из потерянного сада, в компактный, незатейливый, интимный очажок, по долгу долгой службы или тяжбы, испытывая пламенные пиететы к политикам и авторам стихов.
Иначе говоря, незрелый мастер, вливая форму в надтреснутый сосуд её души, подставив руки, ощутил: что толку,- дао протекает, никак не наполняя до краев искомое пространство рая, и топит в луже вымысла реальность места снов, меняя знак на минус.
Летая от скопившейся усталости, как дети, через ступеньки лестницы, ведущей в небо, пара сбегающих партнеров, два персонажа, взявшись за руки, забывшись разогнались, извившись, воспарили над недоделанным местечком. Едва не выломав толчковыми ногами металлический штакетник, дребезжащий коровьим колокольцем выпаса на волю. И в воздухе докончили прямую дозаправку лётного нелёгкого резервуара. Негибким и коротким шлангом. Любимая не потеряла униформы: давно сдала на золотой значок весь комплекс упражнений на отдышку и растяжку,- выносливость и наглость ей не занимать...
...У фантастических рептилий нет фантазий. Вместо них - притупленная чувственость охотничьей сосиски, сваренной в презервативе, отрезке вырезки прямой свиной кишки. Фантазии прерогативы брака, достойные общественного порицанья, метанья в бисер, игры в прятки, в салки-кортасары нечистых на руку мечтательных натур. Владельцев банковских, и под проценты закрытых кодовых счетов, любителей уринотерапии. Им мочатся на плешь и темечко за деньги, спасая тем от перегрева под знаком водной крысы, "ондатрии-и-нутры", девиза мелких краж, возни, грызни и вони, за место в перламутровой мерцающей клоаке, полной нечистот, живительной, живородящей, соляной, прописаной нирване. Иначе им нельзя. Становятся забывчивы, улыбчивы, и ходят под себя. Блестя невыбито молочными зубами...
Затянутая заунывная волынка долгой страсти (старинный духовой меховый инструмент из пузыря и палки) никак не связана с процессом и микрокосмом скачущих, как блохи, цифр. Наоборот, она подобна марафону - эпическому эротическому греческому бегу на сорок с лишним километров с хорошей вестью, сжатою в руке, шотланско-кахетинским горным песням, с тирольским перерывом перерезанного горла...
...В ночных сосудах снов оторванными лепестками уныло плавают отдельные страницы книжек Юнга, способные и сами по себе дурной рефлексией подпортить настроение любого сновиденья. Но ласковое солнышко уже встаёт на локте, покрыто лаком пота многократно и желанно. Произвольно начинает день по собственным биологическим часам, исполнив милое коротенькое соло известного водопроводного ноктюрна на кожаной и дряблой флейте, не зажимая дырочек коана. Не портя партии при этом комичным комплексом и свойством, суетливым чарли, вечно путать все выходы и входы в немедленном застенчивом желании поцеловаться, словно торопясь дозаключить порочный бресткий пакт в такт остывающим конвульсиям и сладким спазмам.
Большой лелеемый евромладенец, засучив ножки, тяжко дышит в перебитый носик. Сопит, пропихивая в мятый ротик бескостный кулачок. Задумчиво посасывая, увлекаясь чинно, извлекает ложный неквадратный корень, вертя, елозя округлым похотливым задом. Нежась, ёжась на персональных взбитых сисях, крахмальной несминаемой резиновой груди, где никаких опрелостей и складок.
Насильное вторженье педофила в инфантильное пространство не актуально, неинтеллигентно и антикультурно. Как ковыряние в нечистой и невылизанной ранке, что настораживает, раздражает эго капризного сопливого дитяти. Есть первородный грех и суета сует в невымытом небытии и ожидании двуполого нарцисса. Где отражение рассвета рассется немедленно,столкнется и сольётся с откровенно неприкрытой скандальностью всех непосредственных реакций. В секунду выявит, укоротит незрелое нетрезвое либидо. Откажет как отрежет. Разрушит доверительную интонацию, возникшую по ходу пьесы...
И неприкаяно, непререкаемо подпольное светило осветило зеленой лампой аладина-симбирского шамана, не принятого в высший свет за грубость нрава и картавость, подобную твоей, любимая. Живой, живее всех живых, расстрелянных собственноручно, гипербореев-реалистов, коварный Бланк, могучий разрушитель городков, в самозабвении кричит до третьих петухов на сьезде. В известные периоды самокритичность в крови хунвейбинов: и ебля, и письмо - высокоинтелектуальные занятья. Кому в них нечего сказать или придумать - не стоит и в помине заниматься. Выйдет архиглупо,- набор из повторяющихся звуков и движений, что высветит за мокрой шорой шторы комнатные архетипы сквозь обьективную бесперспективность утреннего мира.
Сумпак - безглазый летчик в кожаном блестящем герметичном шлеме - точно знает план и место, без памяти не выйдя за никелированные рамки запретной взлетной зоны. Указанная география и топография глубинной цели отмечена на штрих-пунктире красной пограничной полосой и голограммой. Бритоголовым, раздраженным по краям порезом (секретный черный ящик, открываемый без посторонних и собственноручно), что близоруко улыбается в лицо под круглыми и запотевшими мохнатыми очками беспомощною фанечкой каплан.
...одного морского, почти лишенного растительности дна, и малосольного, как груздь в сметане, мясистого багрового цветка...
...И переросток-психопат пустил Офелию поплавать. С тихим плеском побегать тенью в заводях реки. Не раздеваясь. Сорванной кувшинкой скользить над омутом. Белоголовой ивой, склонившейся памелой. Как утлый траурный кораблик, что деревянно бьется в дно души и гулко отдаётся в целом выдолбленном теле, как погребальное каноэ последнего и заскучавшего индейца.
...а после, вылупляясь в кризисе-генезисе творенья, они наоборот труднодоступны, ярки и игривы. Лёгки на подьем и нежны. Как феи-бабочки и балерины, что вкрадчивый ученый и матерый восточноевропеец, гроссмейстер-шахмотист (автор резного редкого дельфиньего этюда) троянской лошадью-конем подсовывает за ворота несовершеннолетним. Как черно-белую коробку лакированых конфет, колониальных ярких арий-серий, ощупывая вкрадчиво, склеивая, раздавая этикетки, раздевая. Существо, что кропотливо с изуверской мудростью кропит, копя кротовую карьеру. Чуть что лох-нессом шевельнет нестрашным надувным резиновым хвостом, не оставляя маленьким обманутым принцессам впечатлений, кроме концентрических кругов, стремительно мешающихся с зыбью пустословья, как выпью (сытью) карманного и допустимо криминального аквариума-зоосада.



5



Офорт...Печатные листы хранят следы-черты Онана. Поползновения. Искания и вздохи... Terra inсognitа, обетованная, не новая земля, последнее прибежище смущенного двоякодышащего существа, библейского незагнанного в сети ласки зверя, хранит предание, известное от тени ветви мирового древа.
Интепретация и цирковая антреприза: "Тюлень и тюлька на голубом пятнистом шаре". В награду шлепким и усатым ластам - бермудский горький приз, холодный и соленый треугольник, загадочная дельта междуречья. Дань мнемопаузы и многоточья, чей редкий (робкий) эдельвейс, растущий над утерянным граалем,- труднодоступная высокая мечта дивизии эсэс или гестапо,- блудливая и горная утроба хранит в расселине граната, как снулого, увядшего с конца того сезона, рассеянного альпиниста-игрока.
Последнее, единственное небо, которое увидит нагой и смуглый ловец жемчужин, не вынырнув из распростертой жадной бездны, косноязычной, мучительно пускающей немые пузыри и слюнки губастой рыбьей пасти, сжимая в опытных исколотых руках что-то вроде коралловой трепещущей звезды с истерзанным всепожирающим разрезом (их иммиграция - экологическая катастрофа), наученный нырять однажды, простым и верным способом - пинком. Искать, ловить, засушивать и оставлять на память смешные хрупкие чудовища глубин в кунсткамеры туристов духа. За мелкую незвонкую монету, подброшенную пьяными матросами для смеха, в компании переносных компактных импортных (японских) кукол-дам, что летнею порою заслоняют солнце с недосягаемого борта линялым круглым белым задом, как надувным воздушным домом плоти.
...В сезон дождей от жарких орхидей отпал трепещущий кусочек, пару сантиметров пропитанного кровью мясца, прикрыт от жала ядовитых мух прозрачной, призрачною тряпочкою-марлей, как легким бризом, флером, бегущих к югу облаков, над сокровенною(седьмою) тайной частью суши...
Так раз за разом, конца не видно - вставлен до упора, отсасывая в сторону, не сплюнув, словно замерзнув, удержаться в воздухе, не лопнув, сквозь несколько мгновений ссоры, сжигая легкие, лысея, злясь от недостатка кислорода, соринкой в веко смаргивая встрявших ангелков, врастает льдинка Кая в медленный расширенный зрачок. Стекляшка в яркую сетчатку. Кирпичик, ласточка в открытое окно - пустое око. Иголкой в световые пятна, пятку...
Увидеть свою душу в этой луже, чье отражение и близко и приятно, погладить гладкую прохладную икру, в ошибке приняв за свою. И балансировать меж тем и этим, как в непонятной непристойной позе современной прозы, свечою подсветив калейдоскоп сменяющихся впечатлений. Отбрасывая запросто эмалевые тени шайки шейки таза на фиолетовые склоны гималаев далеких ватных одеял, сбивая на пол голыми ногами вазы сада дяди вана, полные пластмассовых цветов, нерукотворно изгонять вертлявых бесов, воняющих слюной из глупых ярых морд.
И быстро схватывать деликатес, задумчиво пополоскав в промежности рукой, с лицом пожившего енота-виртуоза. Прогуливаясь по горизонтали трясогузкой (поклевывая зерна смысла тощей птицей интуиций), свести в оставшихся каденциях потребности к движению на нет. Узреть свой мозг - пустой расколотый орех. И, раскрутив на все четыре стороны пупок, в него протяжно свистнуть.
А после медленно, как при искуственном дыхании, закончить,одновременно делая назад двойное сальто, не глядя в развернувшуюся за спиною пропасть (голубой период), подробно выписать все сантиметры сантиментов (увлекательное дело) вжав, смазав, пестик ступы между злых коленок ведьмы,вылететь в трубу по красочному крашеному небу. Присутствуя во сне, продраться в подосзнательные дебри, сосчитать до десяти, когда по переборке кулаком ударит сильный запах пота, без просу возвращая попранное право на одиночество созданья во Вселенной.
И ничему тех пор не удивляться - в процессе жизни половые органы, изученные тщательно, меняются местами. Во время месячных он будет невыносимо раздражителен и зол...
...Из носика молочника упала капля на меховое блюдце бледною соплей Раушенберга. От резких криков чайки страсти прорвали б клювами бумажные перегородки, когда б не каменно глухие стены в этой части мира, застывшей как перед войной. Их вопли уносились внутрь, натягивая, надрывая душу,отбивая почки порывом ветра в ржавой бочке чужой весны, встающей над заброшенным портом, пропахшим прелью,черным юмором, мочой и гормональным перегаром. Любовь и море, выспренный исход. Уход за телом.
Широкая эдемская река остановила маслянные волны. Ушла в песок. Частично испарилась, собою отражая медленое солнце откровений.
Грядет апокалипсис, гад и соглядатай. Бездумный вечный циник возвестит: родится от любви гундосый гнусный ебарь, безглазый безымянный и безносый .И за тобой придет, воздвигнув на живот тяжелый трон из золотой фольги и соли, лазури, меди, олова, свинца. Взойдет и сядет, генный инженер, специалист по боли, зажав в трехпалых лапах, как символ власти, апельсин и бритву. Внесет инфекцию и запрещенную поправку, откроет путь фантомным фактам, не удалив воспоминаний, по-живому. Бес высунет язык от подступившего под сердце философского вопроса, приимет валидол и вставит в сладкую занозистую щель, меж школьных половинок пола, оросит межу пинцетом кропотливо обработаных полей (мой герб - прямая полоса сквозь золотое поле), заблеет , дернет кадыком, вольет дурное семя, спустит...
Рождение и смерть, как до и после, видимо, похожи. Наступит день,- простая перетирка, разработка, усталых механизмов духа. Безгрешная разминка крупа, зоологично пробного замера, забега и фальстарта. В нем прелесть отрицания себя и жизни всуе. Отказ от интонаций небезопасной доверительной интимности при положеньи лежа. Откат, итог реинкарнаций, синтетическое поизводство, изготовленье крови на кровати, где ритм определяется не изнутри - снаружи, стеченьем органических (при прочих равных) обстоятельств. Партнеры, кувыркаясь, -страх и трепет,- стремительно совокупясь, несутся в стену, бьются друг о друга, на всех парах, лицом к лицу. Лица не видно под прочным колпаком, стеклянным куполом блуждающего цирка, украшенным стекающими в вакуум часами.
Оркестр, расстроенный перед концертом, чей дирижер с моржовыми усами, хрустя, переминается на красных (классных) лакированных штиблетах-ластах, просит свежей рыбки ( за первым взмахом фалды крыльев фрака не пощадит себя и жизни, умело управляя бреющим полетом первой скрипки), потоком ветра, гладкой кожей ощущая направленье-время в процессе акта и любовного творенья от созиданья к впечатленью и обратно...
Но роковые страсти иссушают душу, чьи чудо-бубенцы похожи на собачьи, свисают жалобно пустым мешочком, отсосаны, подлизаны донельзя, слюденеют, звеня в сознании нудисткими шарами (гонгом), которые катают на ладони. На каждое - по четверть часа медитаций. Голы, морщинисты и безволосы, красны, как лысина тибетского монаха, просветлены от ритуальных подмываний в холодных и проточных водах ганга.



6



...У нас же первые цветочки - сон да ландыш. Полынь и прошлогодняя брусника родинок на свежей снежной коже, чья россыпь навевает горечь. Их все собрать - не наберется полстакана на продажу...
Сочение прервалось на топтание, пописыванье, шелест записей корзины прелых листьев в смятом изголовье, шептанье-бормотанье... Здесь иллюстрация из книги перемен "Сказаниео лисах".
Лиса в лесу нашла ежа. На радостях прошлась по кругу. Смешно сплясав, подбрасывая вертким задом (пусть дети верят, что чиста не телом, покатит к близлежащей луже, - охота исколоть подушки, белые чулочки), затормозила, впавши в транс и ступор, как перед покупкой. Огляделась мельком. По девичьи присела (личное дело), сузив хитрые глазенки, и препаскудно ерзнула, чтоб максимально тонко уделать звонкой струйкой бедолагу.
Рецепт известен. Нос по ветру. Еж - не балерина. Не убежит на жилистых, кривых коротких ножках. Секреции сведут с ума, романтик не утерпит едкий запах. Обоссанный не хочет жить, не видит смысла. Раскроется и обнажит природу ласкового брюшка. Добровольно сам дойдет до суицида под рыжей хищницей, что острой треугольной мордой вскроет податливый и тепленький животик. И выест, как арбуз, его утробу, выплевывая косточки и шкурки. Икая, сглатывая, нервно улыбаясь от удовольствия. Свой запах, хоть пикантен,- не пугает. Зверь не брезглив, но осторожен.
...И подскользнулась неожиданно в процессе дефикаций на собственой урине. Какая жалость - трепещущим и нежным местом, сосредоточием всех нервных окончаний, дочь норы, оскалив зубы тявкает и воет. Под мехом ежится то в жар, то в холод...
Быть женщиной - биг дил, большое дело! Пригодный в кожгалантерею древний ископаемый народ (древнее кровью, чем хранители ковчега, такой же хриплый, вкрадчивый, гортанный), химера, ящур, ящер, податливый агнец,- козел всех испытаний, змий с сердцем льва, ногами зайца, насильно загнаный в сухую лужу резерваций (то ли заповедник, то ли ферма), плюется ядом слов издалека, сквозь два тысячелетия и половину мира, способен отравить плезир сановного села, и тенью гения (кучерявого фалашмура) скользить в граните Северной Пальмиры.
О гвоздик на заборе (об иглу) прорвалась целофановая пленка, сквозь которую не видно взрослой жизни. Хихикала и реготала, заигралась, нелепо перебросила потертое колено, не придержась рукой, и зацепилась о ржавую железку с грязной антисанитарной шляпкой, торчащей из облупленой доски. Вдруг поняла, что нет - обратно. (Чем пахнет коврик под ногами: икрой, носками, скиснувшим шампанским, истериками, экзистансом? ). Машина отливала лаком? Трауром полоски под ногтями? Я бы поставил Брамса...
Не помнит, не дрожит, откашливаясь поправляет задранное платье, на красном вытертом пространстве страсти вьезжая в развернувшуюся вечность взрослой жизни: хор дровосеков-педерастов, плюс соло девочек, переходящих в женщин. Изысканый подарочный набор квартета-асорти. Не хуже подвыванья оперных кастратов-итальянцев, сопровождающих унылую последнюю трубу. Игру в немого доктора, квача, сестричку, письки-попки. Перекличку в отходящих, остывающих дворах слепого детства: поужинать и спать, прослушав обязательную сказку. "Конец для тех, кто любит наказание, отложен",- говаривал неопытный рассказчик.
Обманутая память неутолимо будит способности к любви ежесекундно. В рамках дозволенного проступили пятна на лице (по методу Макаренко). Шаловливо легкое подрачиванье всегда входило в планы разочарованных мятущихся чувствительных натур, которые проносятся над зрелыми и заливными текущими зелеными лугами ласковых воспоминаний, запущенной щекочущей травой, нескошенной толпой перебирающих ногами нагих до пояса игривых фей и эльфов, под влажным небом, тяжелым обращенным внутрь странным взором козлобородых стариков, играющих на тростниковых дудках, сидящих в разнополых будках билетеров, охранников заброшенных садов.
О'кей. Распад сознания. Как хорошо и просто. Дитя на свежий воздух - по два ведра невзбитого кипящего мужского молока в сезон, в горах на босу ногу, не расплескав и не запачкав сиреневое в ранних сумерках простое незатейливое ситцевое кимоно. А ночью птицей, большой и белой, источником бредовых страхов размышлений и фантазий, что видит в темноте с закрытыми глазами (без толмача со сломаным хребтом по всем законам о тонкое и острое колено), когда не спит. Гнилое дерево с дуплом посередине. Все разрастается. И в нем паук плетет веревочные крашеные сети из груды полусгнивших синтетических носков. Бросая тень, изломанной на перекрестке, качаться с фонарем под нервную каблучную рысцу по подворотням в магниевой вспышке света, в секунду ставшею чужою обстановке - витрине декораций закрытой экспозиции специального музея.
На закуску - куриная грудная сломанная клетка со стылыми холодными соплями варенного лука. В щепотку соль под хвостик. Под лишний позвонок - безвредный атавизм, под трупный скользкий хрящик, в опрелость, в мелкий гнойничок с провокативно-белою головкой, стерженьком... И высосать, чтоб хорошо и точно знать, уж если очень нужно и возможно, с чем имеешь дело... Косноязыческие ритуалы... Занятье увлекательно и тренирует пальцы, развивает память... До тошноты и головокруженья...
Тропическая бабочка в двуперстный пестрый галстук, скривя роток, вспорола брюшко о молодой и липкий крепкий стоеросовый бамбук (побеги). Сказал однажды один игрок, стрелок неловкий, удрученный классик: "Чем больше любят - меньше это понимают. Сбежать - не избежать..."
Запахи любви, подмерзнув, оседают на длинных , завернутых по-глупому накрашенных ресницах заплаканной нетрезвой белой королевы. Леди-бляди в хрустальных грубоватых жмущих башмачках, натерших у лодыжек сплошь покрытые пупырышками голые до пупа ноги. Что переполнена по случаю, во время бала, пьяной похотью печальная лежит, живет, жует и нюхает, как иней, вдыхательную соль (два ряда сразу) с непромокаемой бумажки под заиндевелой хвоей. Поигрывая ледой, сжатой между сциллой и харибдой венецианскою ладьей, красным корабликом, как клювом, молодою головой усатого и утонченного испанца, перебинтованной обрывками холщовых рифм, сквозь брызги взбитые белковой пены.
...Не смежив век, не подавив зевоты, прилежно думать о былом, раздвинув перетруженные ноги. Пугая вскользь малопонятным и неприятно отстраненным выражением лица немого грациозного застывшего придурка. Принца, инкрустированного на меловом немыльном круге тонюсенькими жилками природного морозного рисунка-свойства, что приподняв в пустом приветствии несмятый перемерянный цилиндр, показывает в круговом движеньи, ввернувшись в извращенной форме в оболочку (стучит - не достучится без надежды в прочный корпус) абсолютный ноль. И мелкий несерьезный минус. Озаглавить ложь - он неумеренно поторопился с недораздетым недоразделенным чувством - лобным местом пытливых изысканий, непыльных неписательских пространств на нивах бесполезной страсти.
Так, милый друг, весталкою на верстаке уходят в память поколений. Но время - поминальный фактор, очищающий похмельное дыханье. Номинальный император с наличием премьера-сегуна, безжалостного исполнителя сегодня. Что жаловаться на внепланово повышенную грубость совместных туров (из дешевых), в бюро экскурсий - регистраций спонтанных (сучьих) суточных эмоций-эманаций, до захода солнца, перед чашкой кофе-темнотой блистали чистотой, порядком, нынче - помучавшись, потерты и потеряны, потрепаны, нелепы?...
Но мастера любви, не вскрикнув и не скрипнув койкой, стойко, умеют кончить выстрелом в себя, взорвав сознание (эффект неузнавания), и не порвав объятий, не сорвав занятий, упасть с крутого деревянного моста в нестройные подстрочные нечищеные воды, мелькнуть пятном в ночи, едва прикрытые узорчатой накидкой рифмы, не поломав ни ритма ни скульптурного бедра.
Сияющая эллинская гипсовая эпидерма плавно переходит в первый снег... Грозя до дрожи грязью, облепленным облупленным разрушенным фасадом раскинулась без смысла, без границ (никто и ничего не знает точно у края серого и северного света) земля циклопов, что путника встречает немигающим, единым, но глядящим в оба, оком. Суровая обитель забытых богом варваров, губастых и курносых, живущих неприметно и убого два тысячелетья, что складывают в хижины квадратом бревна и покрывают их соломой, ворованным линолеумом, толем, шифером, смолой, торгуются охотно общим делом, телом и пушниной. Соболем, дерьмом и досками снабжая половину мира, а выручку меняя на свеклу и сахар. Мешают это, варят на огне и пьют отвар, а от него пьянеют и мечтают, летают к звездам, лезут в драку,...
...Далеко на востоке есть дерево, похожее на вишню, чьи яркие красивые цветы, такие липкие, лиловые, что глаз не оторвать - они к ним сами прилипают. Издали смотреть - навек прищуришь веки, сосредоточишься - и зачаруют, вызовут сенную лихорадку - лицо опухнет вздуется и пожелтеет. За ним - народ пророков, что сорок лет скитался по пустыне одиноко, пока не озверел и перерезал тьму племен, все записав подробно в книгу,- его с тех пор не любят. А книгу любят. С удовольствием читают. Где правда? Ядовитый каркадил, на удивленье псковичам и новгородцам, приполз пожарною кишкою Босха, шуршит лоскутным алым языком...
...От ностальгического зуда хлопнула разбитая калитка. Резной яичник-палисадник кольнула, дернула зубная боль. Без ревности. Закрытый в тесноте просмотр - показ немого фильма. Растянутой документально-популярной пряной ленты:
Нагие прыткие дальтоники-ребята резвятся безобидно в разнообразных позах. В больших стеклянных банках - сплошные сутки консервированных, не консервативных впечатлений.
Хорошая история украшена плохим концом. Безвредным способом. Гипербола, как принято - латентна. В жанре жизни...
Закончив процедуру, екнул заключительный аккорд. Три точки на рокордах - осевшим и освоившим попутно несмежную профессию игривым музыкантам амаркорда, что перематывают песенку, как пленку. На оба (я подчеркиваю) нетрадиционные проекционные экрана. Снимая пенки. Для тех, кто любит оглянуться...
У края океана, уставши, отдыхают вымученные велорикши. Остудив потресканные ступни в зеленом студне глубиной в два метра. Где никогда не видно неба новобрачных безоблачным, безгрешным, голубым... Грузно сидя, покачиваясь гуру в снежных нежных распустившихся цветах, слон - вишну на прощанье машет (тычет, пишет) мягкой каучуковой дубинкой-шлангом свисающей печально меж двух капустных, в розовых прожилках, мятых листьев...



7



P.S. Удачно пережив две операции по удаленью сердца, любимая, я как ни странно, выжил. Арropo - взорвали. Ты там не была.