Восстание в Иране стало самым прекрасным событием после венгерской
революции 1956-го. Оно потрясло правящие силы мира и обнажило их сговор.
Арабские режимы в такой же панике как и Израиль. Китайская бюрократия
застигнута врасплох со спущенными штанами: она поддерживала шаха и была против
оппозиции (продолжая таким образом политику Мао и Чжоу, хваливших его за
«анти-империализм»). Что касается русской бюрократии, то будучи далёкой от
«провокации беспорядков» в Иране, она всегда стремилась к поддержанию там, как
и везде на своих границах, стабильного, полицейского режима, для того чтобы
предотвратить какое-либо брожение или бунты от распространения на её
собственный народ. Она продавала шаху оружие и выдавала беглых иранских
радикалов САВАК. Только когда его падение стало казаться реальным, она начала
осторожно делать двойные ставки. Россия и США махали шашками только ради
зрителей. Американский посол Уильям Салливан признал: «Мы командовали в Лаосе,
но в Иране, который был для нас крайне важен, ни мы, ни кто-либо ещё не мог
ничего поделать. По иронии все основные силы — США, Британия, Франция, Китай и
Советский Союз — все обеспокоены тем, что происходит в Иране». (New York
Times от 13 ноября 1978 г.).
Возможность того, что массовое повстанчество выйдет за рамки
посредничества бюрократии или духовенства — вот, что лежит в основе ужаса всех
держав перед «хаосом» или «вакуумом власти» в Иране. Иранское движение не
является религиозным; частичный иммунитет выданный религиозному самовыражению
просто обеспечил для для людей открытую точку сбора. Женщины, которые раньше
носили паранджу, бросая вызов шаху, теперь бросают вызов Хомейни отказываясь
носить её; его эмиссары должны были доложить ему, что рабочие-нефтяники «не
уважают религию»; и сила и заразительность движения уже заставила многих
верующих выйти за рамки его приказов. Уничтожение банков, магазинов и
киотеатров это не реакция против «модернизации» или «западного влияния», а тот
же тип реакции против отчуждения, который проявился в
современных бунтах на Западе, от Уоттса до Гданьска.
Духовенство, буржуазия и армия явно противоречат друг другу. Но никто
из них не может обойтись без двух остальных. Несмотря на свою непримиримую
риторику, Хомейни вёл закулисные переговоры и, как и Национальный Фронт, уделял
много внимания тому, чтобы не трогать армию, запрещая свои последователям
провоцировать её. В итоге радикальные элементы начали последнюю битву без него,
сыграв ему на руку. Армия, на грани раскола, была вынуждена сдаться его
правительству в последней надежде положить конец народному восстанию.
Как и в Португалии, вслед за падением фашистского режима, политическая
несостоятельность вторжения извне плюс слабость и противоречия внутри правящих
сил Ирана могут на время дать место частично свободным социальным
экспериментам. Бастующие, возвращающиеся на работу только на своих условиях;
люди захватившие свои города и управляющие ими, «отчитываясь только перед
самими собой» — таковы ситуации двойной власти, которые ещё не перешли под
полный контроль. Несмотря на призывы Хомейни, сотни тысяч единиц оружия
захваченные партизанскими группами или розданные людям всё ещё не были сданы. И
автономистские движения курдов, белуджийцев и азербайджанцев воспользовались
своей возможнотью для распространения повстанчества на уже охваченные кризисом
приграничные страны, где живут большие общины этих народов.
Правители и комментаторы притворяются, что усматривают в радикальных
действиях работу коммунистов или других леваков. На деле, иранская
«коммунистическая» партия — партия Туде — уже давно дискредитирована своим
реформизмом и службой русской международной политике. Хотя шахская полиция
практически разрушила её, она всё же продолжала проповедовать «революцию
сверху», обличая массовые восстания 1963-го и 1978-го. Недавно она призвала к
коалиционному правительству для работы над «нормализации экономики» и чтобы
«поскорее положить конец нынешнему кризису».
Что же касается партизанских групп и мятежных студентов, то хотя они и
не питают иллюзий по поводу «коммунистических» режимов, они имитируют
иерархическую организацию и манипулятивную практику, приведшую к образованию
госкапиталистических бюрократий. Шестьдесят лет ленинско-сталинской
контрреволюции ничему не научили их. Они добавляют к идеологическому
загрязнению свой собственный рубленый язык и понижают сознательность
«трудолюбивых, патриотических рабочих» (которым они аплодируют как раз за их
отчуждение) своим хором о «правильном руководстве», «прогрессивном
духовенстве», «народной армии», «рабочем государстве» и прочих противоречиях.
Но кто борется за реальную власть советов?
«Народное» правительство не может защищать революцию потому что оно
само должно защищаться от революции. Но как только оно разоружит и деморализует
народ, кто защитит его самого от реакции? Моссадек сам создал условия для путча
ЦРУ использовав армию против демонстрантов; Бен Белла подготовил почву для
Бумедьена, уничтожившего островки самоуправления в Алжире; Альенде (с
поддержкой Кастро) подготовил почву для Пиночета, нападая на вооружившихся и
захвативших фабрики и землю рабочих и крестьян.
Фундаметальный вопрос в Иране заключается не в том, какая комбинация
сил захватит государство, но в том утвердятся ли рабочие против него автономно.
Если они не начнут сами говорить за себя, бюрократы будут говорить за них. Если
они не будут обмениваться опытом и анализом (захватив печатное оборудование или
радиостанции, например) СМИ будут продолжать блокировать или фальсифицировать
их. Единственным способом защиты революции является её распространение.
Так, даже в случае поражения она может уже создать много до этого.
Реформистское или бюрократическое движение едва ли сможет завоевать рабочих,
уже живущих в реформистских или бюрократических обществах. Только движение,
наносящее радикальный удар по глобальной системе сможет затронуть их сердца,
получить их поддержку в сопротивлении интервенции и вдохновить их на
параллельные бунты. «Будущие революции смогут обрести поддержку в мире только
атакуя весь мир в его целостности» (Ситуационистский Интернационал).
Каждый раз когда люди начинают творить свою собственную историю, они
вновь обнаруживают моменты подавленных попыток прошлого. Бунт вроде иранского –
это трещина, разрыв с организованной бессмыслицей и вынужденной пассивностью, и
он ставит конкретные вопросы. Это социальный момент истины.
БЮРО ОБЩЕИЗВЕСТНЫХ СЕКРЕТОВ
12 марта 1979 г.