Исаак Ньютон
Йохан Хёйзинга
Роберт Брамбо
Конрад Лоренц |
Любая цивилизация, достойная так называться, занимается поиском истин. Мыслящие люди не могли не пытаться понять многообразие явлений природы, разгадать тайну появления на земле человека, постичь смысл жизни и выяснить предназначение человека. Во всех древних цивилизациях, кроме одной, ответы на эти вопросы давались религиозными лидерами и принимались всеми. Единственным исключением была цивилизация, созданная древними греками. Греки совершили открытие, величайшее из когда-либо совершённых человеком: они открыли могущество разума. Именно греки классического периода, достигшего наивысшего расцвета в период VI–III вв. до н. э., поняли, что человек наделён способностью мыслить, наделён разумом, который, опираясь на наблюдения и опыт, способен открывать истины.
Нелегко ответить на вопрос о том, что привело греков к их открытию. Первые попытки осмыслить окружающий человека мир были сделаны в Ионии, греческих поселениях в Малой Азии, и многие историки пытались объяснить это сложившейся в Ионии общественно-политической обстановкой. Так, в Ионии была более свободная, чем в европейской Греции, политическая структура, что повлекло за собой определённое пренебрежение к традиционным религиозным верованиям. Однако наше знание греческой истории до VI в. до н. э. носит настолько фрагментарный характер, что невозможно дать сколько-нибудь исчерпывающее объяснение отмеченному феномену.
Со временем греки принялись размышлять над политическими системами, этикой, юриспруденцией, рациональными путями воспитания молодёжи и многими другими видами человеческой деятельности. Их главный вклад, оказавший решающее влияние на всю последующую культуру, состоял в том, что они взялись за изучение законов природы. [17,гл.I,cс.18–19]
Под этим «протоколом наблюдения» ионийского феномена, извлечённого из книги Мориса Клайна [17], скрепя сердце поставят подписи специалисты и многих других естественнонаучных дисциплин, прослеживающих свои древнегреческие корни. Таково общепринятое клише современного видения древнегреческого периода зарождения и развития западной ветви культуры и познания. За удивительно короткий период своего бурного развития (VI–III вв. до н. э.), сравнимый по длительности со временем последнего натиска науки нового времени (XVII–XX вв.), древние греки сделали «непостижимые» открытия и продемонстрировали потомкам плодотворность открытых ими форм и средств развития (стимуляции) рассудочной деятельности человека. «Непостижимо», поскольку мы не находим у них ни одного из искомых нами механизмов и движущих сил, способных, в соответствии с нашими теориями экономических стимулов, в такой степени стимулировать процессы исключительно продуктивной познавательной активности.
Вынужденная ссылка на фрагментарный характер знания истории этого периода красноречиво свидетельствует об отсутствии в нашем распоряжении теории человеческого познания, адекватной предмету и исторической ситуации. Только незнание истинных (глубинных) механизмов человеческого поведения и познания делает нас неспособными за хорошо известными фактами увидеть картину закономерно разворачивающихся процессов. Не владея естественными очками-теорией, мы видим только разрозненные фрагменты и свидетельства, упорно отказывающиеся сложиться в цельную, гармонично устроенную картину. И в отчаянии произносим языческое (преднаучное) по форме заклинание: – Мыслящие люди не могли не пытаться понять многообразие явлений природы… Трудно придумать более нелепо построенную формулу, высказанную представителем научного естествознания. Такое высказывание было бы естественно встретить разве что в научных трудах специалиста по философской гносеологии или методологии науки, разделяющего взгляды на историю культуры и познания, созвучные с идеями философии истории Гегеля.
Историками культуры, науки и философии накоплено достаточно мастерски выполненных полотен с древнегреческой натуры. При внимательном и заинтересованном рассмотрении всех этих полотен с «древнегреческого чуда», бросается в глаза одно их общее (видовое) характерное свойство. Все они, пусть и в разной мере, – не более, чем «протоколы наблюдения» (историков), недостаточно нагруженные объясняющими (проясняющими) естественнонаучными моделями (схемами), способными реконструировать естественно работающие механизмы, ответственные за происхождение изображаемой исторической натуры.
Как и в любом другом акте познания и его результатах (продуктах), степень и глубина раскрытия (приближения к) сущности объекта отображения определяется глубоко нелинейной формулой, высказанной Альфонсом Бертиллоном: – Можно видеть лишь то, что наблюдаешь, а наблюдать лишь то, что уже находится в сознании. Эта формула достойна того, чтобы быть усвоенной в процессе анализа достаточного количества примеров и внедрённой, тем самым, в рабочий инструментарий (сознание и подсознание) каждого исследователя естественнонаучного направления, достойна именоваться одним из основных законов «эволюционной теории познания» – законом Бертиллона.
Всё это [иллюстрирующее закон Бертиллона] справедливо также и для органов чувств. Прежде всего они содержат теоретически подобные ожидания. Органы чувств, такие, как глаз, подготовлены реагировать на определённые отобранные события из окружающей среды, на такие события, которые они «ожидают», и только на эти события. Подобно теориям (и предрассудкам), они в целом будут слепы к другим событиям: к таким, которых они не понимают, которые они не могут интерпретировать (потому что эти события не соответствуют какой-либо специфической проблеме, решаемой организмом) (см.: Lakatos I. and Musgrave A. (eds). Problems in the Philosophy of Science. Amsterdam, North-Holland, 1968. p. 163).
Классическая эпистемология, рассматривающая наши чувственные восприятия как «данные», как «факты», из которых должны быть сконструированы наши теории посредством некоторого процесса индукции, может быть определена как додарвиновская. Она неспособна учитывать то, что так называемые данные на самом деле являются приспособительными реакциями и тем самым интерпретациями, включающими теории и предрассудки и, подобно теориям, пропитанными гипотетическими ожиданиями, то, что не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пропитаны теориями и мифами Z. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному Z, так и наши языки неспособны описать это…
Это рассуждение о том, что теория или ожидания встроены в наши органы чувств Z, показывает, что эпистемология индукции терпит неудачу даже прежде, чем она делает свой первый шаг. Она не может начинаться с чувственных данных или восприятий и строить наши теории на них, так как не существует таких вещей, как чувственные данные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях, то есть биологических предшественниках лингвистически сформулированных теорий Z). Таким образом, «факты» не являются основой теорий, а также их гарантией: они не более надёжны, чем какие-либо из наших теорий или «предрассудков», но даже менее надёжны, если вообще можно говорить об этом (ради аргументации мы допускаем, что чувственные данные существуют и не являются изобретениями философов). Органы чувств включают в себя эквивалент примитивных и некритически принятых теорий, которые менее широко проверены, чем научные теории. Более того, не существует языка для описания данных, свободного от теорий Z, потому что мифы (то есть примитивные теории) возникают вместе с языком Z. Не существует живых объектов (ни животных, ни растений) без проблем и их пробных решений, которые эквивалентны теориям, хотя вполне может существовать жизнь без чувственных данных или так казаться (по крайней мере у растений). [40]
При просмотре через естественные очки (фильтры) «эволюционной теории познания» или «эволюционной эпистемологии», заложенных Конрадом Лоренцем (в работах: «Кантовская концепция a priori в свете современной биологии» [35] и «По ту сторону зеркала» [36]), даже самых «полных» полотен с «древнегреческого чуда», мыслящим людям не может не броситься в глаза зияющая лакуна в их центральной части. Или в силу выработанной с годами привычки, или повинуясь диктату интуиции, обретённой в комплекте с другими наработанными естественнонаучными схемами, или по какой-то другой, пока неведомой причине, но мы определённо ожидаем увидеть там изображение самого главного «древнегреческого чуда». Внедрённые в нас тем или иным путём представления о принципах построения естественнонаучной композиции исподволь делают своё дело. Какое-то время и мы упорно ищем ключи, способные открыть нам доступ к тайнам происхождения всех тех чудес, которые, словно из рога изобилия, рассыпаны щедрою рукою перед нашим смущённым взглядом. Мы не можем заставить себя поверить, что перед нами последствия самого «натурального» чуда, заменившего целый комплекс естественно сформировавшихся механизмов и закономерностей, ответственных за естественное становление (φυσις (phisis)) целой россыпи древнегреческих «чудес».
Ещё в худшем положении находятся историки, берущие на себя труд писать все эти полотна, не имея перед собой ни натуры, ни заслуживающих должного доверия копий с полотен, написанных непосредственными участниками тех исторических событий. Прибавьте к этому отсутствие у них столь необходимого в этих обстоятельствах теоретического объясняющего междисциплинарного инструментария, равно как и других независимых «средств наблюдения», снабжённых фильтрующими и корректирующими системами. Разве не сродни настоящему чуду появление в такой почти безнадёжной ситуации эпохальной работы нидерландского историка культуры Йохана Хёйзинги «HOMO LUDENS» («Человек играющий») [26]? Работы, в которой совершенно непостижимым образом были высвечены и мастерски описаны как раз те самые существенные и фундаментальные составляющие, которые необходимы одновременно и для постижения природы (φυσις) древнегреческого феномена, и для квалифицированного описания множества других загадочных явлений в культуре.
Нам сейчас уже трудно смоделировать в себе и прочувствовать в полной мере истинные масштабы той пропасти, что простиралась (в первой трети XX в.) между избранным им предметом исследования (роли игры в процессах становления культуры) и объективным состоянием развития всех тех наук, каждая из которых была непосредственно занята освоением своей части общего пирога – человеческой культуры. Соответственно, – трудно оценить всю меру гениальности автора «HOMO LUDENS», который даже не имел возможности опереться в своей работе (1933–1938) на результаты, полученные психологией, которая сама в ту пору ещё пребывала в поисках надёжной опоры, шарахаясь из одной достаточно произвольной спекуляции относительно природы человека в другую, столь же сомнительного качества.
Попробуйте поставить себя в ситуацию, когда современная вам наука-психология и отношение к её «достижениям» со стороны уважаемых коллег принуждают вас говорить об игре и культуре, составляющих основной предмет вашего исследования, нижеследующим образом:
Всякая Игра есть прежде всего и в первую голову свободная деятельность. Игра по приказу уже больше не игра. В крайнем случае она может быть некой навязанной имитацией, воспроизведением игры. Уже благодаря свободному характеру игра выходит за рамки природного процесса. Она присовокупляется к нему, располагается поверх него как украшение, убор. Разумеется, свободу тут следует понимать в более широком смысле слова, при котором не затронуты проблемы детерминизма. Можно было бы сказать так: для детёнышей животного и детей человека эта свобода ещё не существует; они не могут не играть ибо так повелевает им инстинкт и поскольку игра служит развитию их телесных и селективных способностей. Но, вводя термин «инстинкт», мы прячемся за некоторое неизвестное, а загодя выставляя вперёд предположительную полезность игры, допускаем petitio principii *. Ребёнок и животное играют, потому что испытывают удовольствие от игры, и в этом заключается их свобода Z. [26,сс.17–18]
* Petitio principii (лат.) – мнимое или недостаточное основание для доказательства, аргумент в споре, сам нуждающийся в подтверждении или доказательстве. [26,с.386]
Вот в такие карикатурные формы диалектики был вынужден упаковывать свои мысли Хёйзинга, желавший избежать упрёков в «психологизме» со стороны своих высокоучёных коллег. С одной стороны, недопустимо посягнуть на «свободу» играющих, а с другой – позволительно сослаться на удовольствие от игры как на побудительный мотив обращения к игровой активности… Вполне «научна» формула, в соответствии с которой – свобода играющих заключается в возможности получения удовольствия от игры, а ссылка на инстинкт не «научна», поскольку отсылает к чему-то неизвестному и недостойному в человеке…
Фробениус вполне справедливо отвергает слишком легковесное объяснение, полагающее достаточным ввести в качестве главного аргумента некую «тягу к игре» (Spieltrieb) как врождённый инстинкт. «Die Instinkte sind eine Erfindung der Hilflosigkeit gegenüber dem Sinn der Wirklichkeit» («Инстинкты – это изобретение беспомощности перед смыслом действительности»). Столь же настойчиво, и с ещё большим основанием ополчается он против склонности минувшей эпохи искать мотивы всякому приобретению культуры в заинтересованности: дескать, «с какой целью», «зачем», «по какой причине», – которую приписывали творящему культуру обществу. Эту точку зрения, это устарелое толкование пользы он называет «schlimmste Kausalitätstyrannei» («наихудшей тиранией каузальности»). [26,сс.27–28]
…Мы вращаемся здесь в сферах, в которые вряд ли можно проникнуть с помощью познавательных средств психологии или же с помощью теории нашего познания. Встающие здесь вопросы касаются самых глубоких глубин нашего сознания. [26,с.30]
Не подоспели к тому времени и работы Конрада Лоренца и других этологов, открывших и успешно испытавших достаточно надёжный и простой в работе инструментарий, столь необходимый для прояснения механизмов становления и эволюции такого сложного организма, каким является человеческая культура. Вместе с тем, маршруты Хёйзинги, проложенные им над разрывами современного ему знания по мостам, перекинутым его гениальной интуицией, и сегодня всё ещё остаются труднопроходимыми и имеют категорию высшей сложности. Стоит ли удивляться, что результаты добытые им, многими и сегодня просто игнорируются по причине их, якобы незаконной, на тот момент, процедуры получения.
И это при всём том, что за видимой всеми россыпью греческих чудес сокрыта Великая Тайна механизма зарождения и развития мощной западной ветви человеческой культуры и познания. Смогут ли, действительно, когда-либо смириться мыслящие люди с тем, что это выделение из преобладающих повсеместно восточных (традиционных) форм культуры произошло в результате действия пассионарного толчка (по Льву Гумилёву) или мифической реализации идеи цивилизационного скачка? Не прозреют ли, наконец, люди прагматичного склада ума и не направят ли свои, столь длительно откладываемые усилия на разработку естественнонаучного эволюционного инструментария, способного помочь им в реконструкции того тайного механизма древних греков, который в такой «непостижимой» степени стимулировал рассудочную деятельность граждан древнегреческих полисов, который поможет, в свою очередь, им или их детям (воспитанникам) в управляемом развитии и приумножении своих собственных познавательных возможностей?
Искомым, всё ещё недостающим нам звеном, направившим древнегреческую цивилизацию на путь поиска истин и открытия могущества разума, явилось промежуточное (побочное) открытие (или внедрение в жизнь) ею чудесных технологий, позволивших управлять созидающей мощью игрового и состязательного инстинктов, питающих и направляющих, в свою очередь, процессы индивидуального обучения, освоения уже накопленных и поиска новых сокровищ культуры своими гражданами на протяжении всей их жизни. Объектом длительного, неявно разворачивавшегося культурно-исторического эксперимента стали темпы и качество формирования и последующего тренинга их когнитивного аппарата, «непостижимая» резонансная стимуляция их познавательной активности, развития и приумножения их ментальных способностей в зрелом возрасте. Исключительно эффективным инструментом стимуляции рассудочной деятельности взрослых граждан выступил созданный совсем для других целей уникальный агоральный комплекс вербальных взаимодействий сограждан, исторически сложившийся на агоре (рыночной площади) древнегреческого полиса (города-государства). Агора, изначально служившая древним для решения совсем других жизненно важных задач, как-то незаметно и неожиданно стала выполнять побочные чудотворные функции, серьёзно потеснив в этой роли прежних лидеров: морской порт и его «первоэлемент» – «кибернетес» (кормчий) той Древней Греции, которой восхищались и будут восхищаться и их, и наши потомки, – единый и многоликий корабль древних греков.
И особая древнегреческая версия вездесущей состязательности – агональности, и весь набор стандартных функций именно древнегреческих агоры, морского порта и корабля, и обширный спектр вербальных взаимодействий граждан – этот никем и никогда не превзойдённый по своей многоликости и суммарной мощности – уникальный мир их логоса, – всё это хорошо известно историкам.
Судите сами, – как это умели и любили делать древние греки. Они судили сами и были судимы другими, обвиняли и защищались перед судом. Часто и подолгу рассуждая других, обрели себе рассудок. Дошло до того, что… отважились судить звёзды, дождь, ветер и, даже, – Солнце судили, – рассуждали (о) явления(х) природы… В какой мере эта предельно упрощённая схема-эскиз, выполненная в «судной» манере, гармонирует с той искомой, когда-то реально существовавшей натурой, которая даётся нам через «наблюдение» (выполненных историками) полотен и приведённых далее фрагментов, – судите сами.
Несмотря на то, что Карл Поппер и не пользовался этим конкретным представлением или «брендом», он, фактически и по сути дела, – был неутомимым пропагандистом именно этой модели итераций Бертиллона в теории познания и философии науки XX века.
Многим казалось странным и удивительным то обстоятельство, что в Греции в шестом и пятом веках до Рождества Христова произошло изобретение рациональной философии. Что в действительности произошло, почему и каким образом? Некоторые современные мыслители утверждают, что греческие философы впервые попытались понять природу. Я покажу вам, почему такое истолкование неудовлетворительно…
…Новшество, внесённое ранними греческими философами, состояло приблизительно в следующем: они впервые стали обсуждать [выносить эти вопросы на публичный суд (разума – рассудка), выслушивать и рассматривать мнения и свидетельства противоположных сторон, сталкивать их между собой и искать дополнительные свидетельства] эти вопросы.
…«Наука» отличается от старых мифов не своим содержанием, а тем, что она сопровождается новой традицией Z – традицией критического обсуждения Z мифа… [48,гл.4,сс.217–219]
Вместе с тем, – множество давно и хорошо известных фактов-свидетельств из предшествующих культурных достижений эллинов можно представить (разложить перед мысленным взором) и таким способом, при котором сразу высветится единая связная цепочка следов эволюции древнегреческих языка и культуры живого слова – зримо проступит цельная картинка их родословной. Путешествие вдоль одной из ветвей проявленной этим способом схемы генеалогического древа в обратном порядке от «традиции критического обсуждения Z мифа» уведёт нас, по меньшей мере, сразу на целое тысячелетие, в догомеровскую эпоху – к материнской ахейской традиции «обсуждения дел речами».
В своей интересной и содержательной книге «Раннегреческий полис» (Л., 1976) Ю.В. Андреев на основе анализа мировой литературы, характеризуя военную демократию [греков-ахейцев], отмечает борьбу мнений и свободу критики как одну из отличительных её черт. Z «В жизни гомеровских героев словопрения на агоре занимают далеко не последнее место Z. В ряду доблестей, отличающих идеального героя, красноречие стоит сразу за воинской отвагой… Вообще спор, свободный обмен мнениями, допускающий критику и возражения в адрес любого из предыдущих ораторов, считаются неотъемлемой принадлежностью народного собрания… Z Представление о народном суверинитете не чуждо Гомеру» (Андреев. 1976. С. 93–94). Однако «право выступать перед народом» обычно принадлежит лицам, облечённым властью (царям и геронтам, т.е. старейшинам), а не рядовым гражданам (см.: Там же. С. 136). Что же касается выступления представителя народа – Терсита, то поэт «вводит этот эпизод в своё повествование лишь для того, чтобы показать бессилие демагога-простолюдина в хорошо устроенном аристократическом обществе» (Там же). (Хотя Гомер третирует Терсита, тем не менее выступление его против власть имущих является началом демократической оппозиции, говоря в современных терминах, против своеволия аристократии.) [49,IV,сс.83–84]
…На щите [Ахиллеса] дан краткий итог «Илиады» («Щит Ахиллеса» стал предметом детального анализа и пристального изучения ещё в древности. Изучение и толкование щита продолжается и поныне (Schadewald W. Von Homers Welt und Werk. Stuttgart, 1959. S. 352–374; Basset S.E. The poetry of Homer. 1938. P. 95–99).). В наглядной форме (Ил. XVIII. 478–608) поэт изобразил своё понимание и свою «философию жизни». Известно, что щит был изготовлен не руками смертного человека, а самим богом Гефестом… В тексте поэмы говорится об изображении Гефестом двух городов: в первом («прекрасно устроенном») происходят браки и пиршества, раздаются весёлые звуки лир и свирелей; люди поют и пляшут. Тут же изображена рыночная площадь, где происходит судебный процесс с представлением свидетелей и речами спорящих сторон перед сидящими на камнях старцами Z со скипетрами в руках. [49,IV,сс.104–105]
Предлагаемый и демонстрируемый сейчас эвристический способ выборки, расстановки и рассмотрения самых главных опорных «фактов», в первом приближении, может быть сведён к тщательному поиску и выдвижению на передний план только тех из них, которые представляют собой фрагменты, существенно связанные в своём вербальном представлении со словами, имеющими общий корень «СУД»: судить, рассуждать, обсуждать… суд, суждение, рассуждение, обсуждение… рассудок.
В действительности же, – за этой странной и сумасбродной на первый взгляд «лингвистической идеей», при наличии доброй воли и известного запаса терпения, можно обнаружить тот природный логос-фундамент и несущий логос-каркас, которые поддерживали и направляли скрытую от нашего сегодняшнего умозрения длительную эволюцию (филогенез) древнегреческих ЯЗЫКА и РАССУДКА. Там же можно обнаружить и тесно связанные с ними логос-структуры тех механизмов, которые ответственны и за онтогенез индивидуального (личностного) рассудка и языка каждого конкретного древнего грека. Тесная связь этих логос-структур, ответственных, с одной стороны, – за филогенез древнегреческого РАССУДКА, а, с другой, – за закономерности разворачивания-онтогенеза их личностного рассудка, – имеет явные признаки подобия этих логос-структур, управляющих двумя «концентрическими» уровнями организации живого. Наличие такого подобия на всех уровнях живого от зоологии до научного знания и предлагается «легализовать» законом Бэра–Пуанкаре.
Этот закон снабжает нас эвристическим инструментарием, позволяющим судить о закономерностях филогенеза вида по известным возрастным закономерностям формирования (онтогенезу) отдельной особи этого вида или, наоборот, – предожидать закономерности онтогенеза отдельной особи по известной картине эволюции её вида. Открывается возможность, при необходимости, опереться на знание закономерностей, присущих другому уровню, более надёжно изученному на данный момент времени или более близкому и обозримому для нашей интуиции. Овладение этими технологиями, согласованными с картиной, управляемой законом Бэра–Пуанкаре, сильно упрощает продвижение в намеченном направлении.
При такой новой оранжировке фактического материала под управлением счастливого «лингвистического озарения», – перед нами сразу выстраиваются хорошо обозримые и тесно связанные друг с другом родословные древнегреческих культуры, языка и интересующей нас сейчас «традиции». Все эти, привлекаемые нами факты хорошо известны специалистам в любой из областей древнегреческой культуры, поскольку содержатся в текстах «Илиады» Гомера. Но теперь, – из тех же самых, теоретически, фактов – выстраиваются совершенно другие, в частности, и такие, легко умозримые истины:
• «Традиция критического обсуждения Z» чего-либо не была «новшеством, внесённым ранними греческими философами».
• Традиция «обсуждения дел речами» была привнесена греками-ахейцами на «греческую почву» ещё в начале II тысячелетия до н.э. и достаточно чётко и однозначно документирована в «Илиаде».
• Рациональная критическая традиция милетских натурфилософов была не более, чем одной из дочерних разновидностей той самой материнской ахейской традиции «обсуждения дел речами».
Если принять во внимание полученные к настоящему времени археологические данные, а также результаты работ лингвистов по дешифровке древних письмен Эллады, то напрашивается вывод, что уже первичная культура Z переселившихся с севера в начале II тысячелетия до Р. Х. эллинских завоевателей – греков-ахейцев Z – по-видимому, носила преимущественно устный характер и выражала явное предпочтение звучащему слову, речи Z.
Ещё сравнительно недавно большинство исследователей были убеждены в том, что в Древней Элладе письменность появилась только в VII–IX вв. до Р. Х. (т.е. после её захвата греками-дорийцами), когда эллины переняли слоговые знаки финикийцев и преобразовали их в алфавитное (буквенное) письмо. Однако благодаря раскопкам развалин резиденции древних правителей Пилоса были получены неопровержимые доказательства того, что по крайней мере в XVI в. до Р. Х. население Греции пользовалось слоговым письмом (См.: Кондратов А. М., Шеворошкин В. В. Когда молчат письмена. М., 1970. С. 37.). Это письмо греки-ахейцы скорее всего заимствовали у древних жителей Крита Z – подданных царя Миноса, обладавших удивительно высокой культурой… Z
Покорив в середине II тысячелетия до Р. Х. Крит, который ранее благодаря могуществу своего флота был полновластным хозяином Средиземного моря, ахейцы наряду с религиозными культами и т.п. переняли также и линейное слоговое письмо минойцев… Сопоставление языка пилосских табличек с классическим литературным языком греков-дорийцев, с языком поэм Гомера (а их текст был записан в I тысячелетии до Р. Х. уже алфавитным письмом), в частности, показало, что поэтический язык «Илиады» Z и «Одиссеи», насыщенный архаизмами, восходит к древнему языку ахейцев, Z и поэтому разговорный язык ахейцев следует рассматривать как прототип «гомеровского диалекта» Z. Как оказалось, гомеровские тексты Z не только повествуют о героическом эпосе микенских греков, о предметах их быта, оружии, украшениях и т.д., но и воспроизводят черты характерной для ахейцев устной культуры, их изобилующий магическими словестными формулами стиль речи Z. [38,сс.169–170]
Действительно, – тысячелетняя работа и эволюция этой ахейской традиции уже на греческой почве, длившаяся до момента сформирования такой её знаменитой и будто бы безродной дочерней разновидности, как рациональная критическая традиция ионийских натурфилософов, – хорошо обозрима для правильно «умозрячих». Однако, – мы всё ещё упорно не видим умом этих истин и исключительно только потому, что:
…Первоначальная «настроенность» [в полном соответствии с законом Бертиллона!] исследователя нередко предвещает ответ на вопрос и сказывается на подборе и освещении фактов, на оценках и выводах. [49,V,с.124]
И там же у Кессиди сразу следует пример другой «настроенности», созвучной c обсуждаемой нами сейчас:
Так, Ф. Корнфорд справедливо настаивает на том, что надо отбросить представление о греческой философии как о «появившейся без матери Афине [из головы Зевса–Фалеса], как совершенно новой дисциплине, которая возникла ниоткуда и оказалась инородным явлением», и понять, что процесс «рационального осмысления действительности начался значительно раньше, чем появился на свет Фалес» (Cornford, 1952. P. 187).
Бесспорно, процесс рационального осмысления действительности начался задолго до Фалеса (ещё во времена Гомера)… [49,V,с.124]
Настало время загрузить в наше собственное познающее сознание чёткое, продуманное и рассмотренное с различных сторон представление о том, что:
Совершенно особая ахейская устная культурная традиция «обсуждения дел речами» и «словопрений на агоре», которая:
• была самым главным (родоначальным) материнским «греческим чудом»,
• трудилась на АГОРЕ Эллады в течении целого тысячелетия в десятках древнегреческих полисов-общин,
• создавала всё это время и особый язык, и особую разновидность эллинов-агорайцев, в каждом новом поколении всё лучше и лучше приспособленных для следования этой традиции,
• порождала и такие, дошедшие до нас, шедевры древнегреческой культуры как «Илиада» и «Теогония», равно как и такие, какими были её живые носители – по традиции носящие имя их авторов,
• неоднократно приводила к ускоренному «резонансному» агоральному филогенезу «народного» РАССУДКА у греков-агорайцев, – т.е. носителей этих самых языка с мощнейшей рассудочно-агональной составляющей и агоральной ахейской традиции «обсуждения дел речами»,
• обеспечивала в тесном содружестве с традицией индивидуальных форм проявления агона становление всех других феноменов «греческого чуда»,
• выступала одновременно и гарантом социальной допустимости, и естестввенным агоральным продолжением культа индивидуальной агональности,
• была тем гениальнейшим ахейским цивилизационным решением, которое превращало сразу все формы проявления индивидуальной агональности из центробежных и разрушительных для единства и безопасности общины в центростремительные и цементирующие это единство,
• позволяла открыть социальный клапан выхода естественной человеческой агрессивности и превратить её в мощную единящую движущую силу общины,
• была той психологически-нравственной социальной приманкой-ловушкой, куда стремились члены ахейской общины для реализации своих амбиций по долевому участию в выработке и принятии властных решений и последующему исполнению частично собственных решений, где в награду получали известную долю удовлетворения и от вовлечённости во власть, и от подчинения этой власти, к которой они чувствовали себя причастными, в логосе которой слышалось и их «слово»,
исправно работает и сегодня и пользуется вниманием философов, правда, всё ещё, – будучи представлена нам в форме безродной критической рациональной традиции, будто бы рождённой из головы «заговорщика» Зевса–Фалеса подобно «появившейся без матери Афине».
В результате этой, успешно проделанной работы над собственным познащим сознанием, мы приобретаем новое умозрение и с его помощью делаем очередной скачёк в качественном улучшении результатов наблюдения-познания природы «греческого чуда» и в конструктивном моделировании природы рационального рассудочного познания вообще. Давно и хорошо известные факты из древнегреческой истории и культуры складываются теперь в совсем другую, более правдивую и самосогласованную картину-панораму естественной эволюции древнегреческой культуры:
• Ни милетские натурфилософы, ни другие древнегреческие мыслители, – не были подлинными творцами критической рациональной традиции. Все они действовали в рамках древней ахейской традиции «обсуждения дел речами» и «словопрений на агоре». Они ограничились только некоторым изменением круга вопросов, подлежащих обсуждению, их очерёдности и приоритетов, круга лиц, традиционно вовлекаемых в это обсуждение.
• Так называемая, критическая рациональная традиция милетских натурфилософов, в действительности, – была старой ахейской агоральной традицией, которая в трудах милетцев расширила границы своего действия на сравнительно новые для себя дела-вопросы. По большей части, это были даже совсем не новые вопросы, а только новые варианты ответов на старые вопросы, уходящие в глубокую старину и в глубины беспокойного греческого рассудка.
• И само место обсуждения (агора), и сами технологии обсуждения (речами) милетскими натурфилософами этих сравнительно новых для них дел-вопросов, – были вполне традиционны.
• И старые ответы, и «новые» вопросы каждое новое поколение милетцев-агорайцев пропускало через горнило своего собственного, издавно и вполне традиционно рационализирующего всё и вся рассудка… И это есть главная характерная (определяющая) особенность агорайца, как такого гражданина полиса, который с честью прошёл свои «университеты» на агоре, активно учавствуя в работе суда и народного собрания, развил там свой рассудок и овладел особыми рассудочно-агональными составляющими языка, освоил целый спектр традиционных ролей логос-агона и агоральных логос-технологий.
• Милетцы были типичными и добропорядочными агорайцами. Они с самого своего рождения впитали в себя особый дух агоры, были обучены ею своему языку, своим особым логос-агональным технологиям вершения агоральной традиции. В них была глубоко укоренена эта традиция, они свято её чтили и сохраняли. Они её почитали как своего родителя, свою родину, своего учителя и мудрого наставника. Они всю жизнь сохраняли свою сыновью верность агоре и её традиции.
• Основополагающая «технологическая» роль устного языка агорайцев в успешном обеспечении ахейской агоральной традиции приводила к опережающим темпам наращивания его рассудочно-агональной составляющей – аномалии Кессиди, – аномалии, проявленной в языке и стиле эпоса «Элиады», исследованию которых Кессиди посвятил много места в своей книге «От мифа к логосу: Становление греческой философии» [49].
• Именно памятники эпического языка были тем зеркалом, в которое многие века смотрелись любопытные агорайцы и мудрые ахейской традицией агора и вся Эллада. Эти, подобные «Илиаде», сохранившиеся и дошедшие до нашего времени исторические памятники-срезы стремительно эволюционирующих языка и рассудка вообще – являются для нас бесценными образцами-свидетельствами промежуточных этапов их становления в результате длительной продуктивной работы ахейской агоральной традиции.
• Только на основе описанной здесь в общих чертах модели открывается реальная возможность рационально обосновать и саму принципиальную возможность, и естественные механизмы возникновения в Элладе за целое тысячелетие до Р. Х. эпоса «Илиады», столь основательно и системно нагруженного рассудочной составляющей – аномалией Кессиди. Я назвал её именем Феокария Кессиди – автора фундаментального труда [49], – которым (и исследователю, и его книге) очень сильно обязан и благодарен за предоставленную возможность своевременного знакомства как с самой этой аномалией, так и с основополагающей ахейской традицией, удачно схваченных его Гением (и подаренных нам в качестве бесценных ключей) и мастерски выписанных самим Кессиди в рассудочной технике на основе анализа текстов гомеровского эпоса.
Всё дело в том, что сколь бы ни были необозримы и безграничны наши наличные представления о природе человеческого ГЕНИЯ, сколь бы ни были велики в наших глазах его иррациональные или мистические возможности «спонтанного» озарения, платоновского «воспоминания» или «мгновенного схватывания готовых» истин, – в действительности, – Он очень посредственный «мастер» их вербализации, и уж совсем никудышный «исполнитель» рационально-рассудочного оформления этих истин. Это «бремя» полностью ложится на эволюционно более молодое культурно-видовое приобретение ЧЕЛОВЕКА – его рационализирующий рассудок. Гений – это тот надзирающий за процессом судья-геронт, пребывающий в глубинах нашего «Я», который, как правило, даёт нам знать в той или иной форме о своём отношении-оценке к нашим высказываниям или только их проектам, мысленно проговариваемым нами и, тем самым, сообщаемых ему…
Человеческая гениальность задаётся на генетическом уровне и пребывает в человеке до поры только в качестве потенциальной предрасположенности или готовности. Для её продуктивного разворачивания (становления в онтогенезе) в более молодых (филогенетически) рассудочных формах необходим большой объём работы конкретного человека, погружённого в соответственно сформированную социально-культурную языковую среду. Гений сколь угодно большого от природы масштаба не способен осуществиться и развернуться в онтогенезе личности без стимулирующих и направляющих социально-культурных импульсов. Если, действительно, – Гомер создал в своё время «Илиаду», значит, – он изначально должен был находиться в такой среде с мощной рассудочной составляющей – аномалией Кессиди, должен был быть погружённым в неё в самом начале своего онтогенеза. И это та аксиома человеческой теории познания, которой безусловно необходимо руководствоваться в рамках эволюционной эпистемологии. Необходимо последовательно сверяться с наличием такой жёсткой связи, в частности, между рассудочной формой (стилем) гомеровского эпоса и современной ему рассудочной атмосферой на ранее «породившей» и продолжающей поддерживать этот стиль древнегреческой агоре.
Сам факт присутствия аномалии Кессиди в эпосе «Илиады» слабо различим для нашего рассудка, – подобно тому, как люди долго не замечали воздуха, которым дышали. Аномалия Кессиди встроена в наши современные западные языки практически в том же виде, который присутствовал уже в языке и стиле гомеровского эпоса, а потому – она для нас столь же естественна и незаметна, как окружающий нас воздух. Всё это нисколько не умаляет её фундаментального значения в качестве необходимого промежуточного этапа в становлении всех последующих «греческих чудес». Необходимо рациональное осознание того, что эта аномалия в языке и всей агоральной культуре древних греков героического века ещё более аномальна и «чудесна», чем все последующие достижения греческого рассудка в философии, поскольку последние естественно и непринуждённо вырастали из неё под действием тех самых агоральных механизмов, которые ранее привели к развитию первичной аномалии Кессиди. Иначе говоря, – феномен греческой философии классического периода есть не более, чем повзрослевшая и возмужавшая на агоре аномалия Кессиди.
Натурфилософские теории милетских мыслителей совмещают рациональное мышление (умозрение) с чувственным созерцанием («смотрением») картины мира. Взгляд на теорию (θεωρíα – «умственное обозрение», «видение», «созерцание») как на род чувственного видения «образа» действительности свойствен греческим философам. Милетские натурфилософы – первые «теоретики», первые умозрительные мыслители, сочетавшие в своих натурфилософских учениях абстрактно-логическое мышление с художественно-интуитивным постижением мира как космоса, как универсальной гармонии. В этом сочетании – одна из «тайн» творческого успеха греческой философской мысли, один из «секретов» её оригинальности. [49,V,с.151]
Для укрепления столь необходимого всем нам чувства законности и справедливости (научной обоснованности или, даже, истинности) относительно предлагаемого здесь способа умозрения и на собственный рассудок, и на его родовые муки и бесчисленные приключения и подвиги на просторах Эллады, того чувства, которое и есть, в конечном счёте, самый главный и настоящий интуитивный критерий рациональности и научной обоснованности, чувства, издавно укоренённого (филогенетически закреплённого) множеством поколений агорайцев где-то в глубинах нашей рассудочности, – предлагается небольшое родовспомогательное (по Сократу) пособие из лекции Карла Поппера, снабжённое ещё и небольшими дополнительными ключами-подсказками.
…Миф или теория приводят нас к систематическим наблюдениям – наблюдениям [систематическому поиску новых свидетельств «за» и «против» имеющихся предположений], предпринимаемым с целью исследовать [подвергнуть «судебному» разбирательству перед нашим рассудком] истинность теории или мифа. С этой точки зрения, рост теорий науки нельзя рассматривать как результат накопления наблюдений, напротив, сами наблюдения и их накопление следует считать результатом роста научных теорий.
Я назвал это «теорией науки-прожектора» – теорией, утверждающей, что наука проливает новый свет на окружающие вещи [предполагает наличие у этих вещей неизвестных ранее качеств и граней, не выявленных предшествующими мифами и теориями, управлявшими ранее нашим наблюдающим рассудочным сознанием]; что она не только решает проблемы, но делает ещё гораздо больше; что она не только пользуется наблюдениями, но ведёт к новым наблюдениям [которых требуют повторные апелляции к нашему рассудку со стороны старых и новых теорий, указывающих нам каждая по-своему на свой предмет моделирования и способы его рассмотрения].
…Под давлением критики мифы вынуждены приспосабливаться таким образом, чтобы давать всё более адекватное и подробное изображение окружающего мира. Это объясняет, почему научные мифы под давлением критики так далеко отходят от религиозных мифов. Однако совершенно ясно, что в своём начале они были такими же мифами, как любые другие. Они отнюдь не были тем, чем считают их некоторые рационалисты, сторонники чувственно данного, – выжимкой из наблюдений…
Научные теории не являются результатом наблюдений. Они в основном являются результатом мифов и проверок. Проверки отчасти опираются на наблюдения, поэтому наблюдения имеют большое значение. Однако наблюдения не создают теорий. Они играют роль в критике и устранении теорий, они побуждают нас к созданию новых мифов, новых теорий, которые, в свою очередь, можно подвергнуть проверкам с помощью наблюдения [на которые указывают нам эти теории, которые могут быть сделаны, интерпретированы и осмыслены только в рамках этих самых теорий, предварительно загруженных в наше рассудочное сознание]… [48,гл.4,сс.219–220]
Этим пособием полезно воспользоваться, как минимум, дважды и в различных режимах рассудочного умозрения. Первый раз «прочтите» его с целью «уличить» Поппера (в этом нет ничего предосудительного, поскольку это одна из законных научных процедур – по Попперу) в том, что он при описании своего видения сущности научного метода держал перед своим умственным взором в качестве модели закономерности работы института ахейского традиционного суда героического века (его традиционные организационные схемы, процедуры и логос-технологии судебного разбирательства), «изображённого» в «Илиаде» на «щите Ахиллеса». Во второй же раз, – повторите процедуру, заменив только первую «модель Поппера» на представление процесса познания с помощью цепочки итераций Бертиллона, которое у вас уже могло выстроиться к этому моменту времени в процессе работы с представленной здесь сугубо авторской «научной прозой» по поводу явлений «греческого чуда» и собственного рассудка.
Добросовестно проделав эти упражнения для приумножения своих способностей к рассудочности и умозрению, вы, вероятно, будете первоначально очень удивлены, обнаружив, что основные процедуры и технологии (философия и эпистемология) ахейского суда героического века и нашей современной науки столь похожи (а по большей части и просто совпадают) и имеют в своей основе единую общую логос-структуру, равно как и опираются, в конечном счёте, на общий фундамент обнаруженного рассудком Канта «нравственного закона внутри нас». Именно это, пережитое вами чувство удивления и будет самым строгим и достоверным свидетельством правомерности и целесообразности развиваемой здесь точки зрения. И в заключение этого этапа логос-разбирательства прислушаемся к очень уместному здесь страстному обращению Иммануила Канта к своим читателям:
Просвещение – это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-либо другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства кого-либо другого. Sapere aude! – Имей мужество пользоваться своим собственным рассудком! Z Таков, следовательно, девиз Просвещения. [48,гл.7,с.298]
Становление рационального мышления и художественного творчества явилось процессом освобождения художественно-эстетических, философских и тому подобных идей от мифического воображения и функций. Так, с возникновением эпоса и поэзии мифическое отождествление образа и вещи превратилось в художественное сравнение и аналогию. Художественное сравнение явилось не только средством освоения мира, но также орудием его познания, а вместе с тем и способом самопознания и установления своего места в окружающей человека действительности. На почве художественного сравнения и метафоры развилась научная аналогия (например, в математике количественные уподобления и пропорции) и понятийное мышление вообще…
Возникнув из сравнений и аналогий, многие понятия первоначально мыслились не раздельно и однозначно, а парными и антитетическими, т.е. через соотнесение и сопоставление каждого понятия со своей противоположностью (жизни со смертью, света с тьмой, лета с зимой, огня с водой, неба с землёй и т.д.). Этот антитетический способ мышления представлял собой первобытную стихийную диалектику, следы которой заметны в учениях ранних греческих натурфилософов. В развитой форме она была представлена в известной таблице противоположностей ранних пифагорейцев, и особенно в знаменитом антитетическом стиле Гераклита Эфесского. [49,IV,сс.78–79]
Во всех тех случаях, когда Кессиди говорит в этих фрагментах о «художественных» творчестве, идее, сравнении и аналогии, более уместно было бы воспользоваться конструкцией «рассудочно-художественных», точнее передающей смысловую характеристику называемого, поскольку в случае гомеровского эпоса именно таким рассудочно-художественным он и является, мало чем отличаясь от нашего современного рассудочно-художественного стиля. Традиционно не замечать «очевидное», – далеко не лучший способ доказательства его отсутствия и отказа ему в праве на существование. Воистину – всё постигается в сравнении! Присмотритесь внимательно к чисто «художественным» образцам эпоса других народов «древности», лишённых столь привычной для нас рассудочной составляющей. Вы сразу же и очень «зримо» прочувствуете всю меру их «безрассудной художественности», всю степень их отличия от современного рассудочно-художественного стиля. Именно эта самая «близость» греческого и современного рассудочно-художественных стилей и сослужила нам плохую службу, невольно сформировав у нас ложное представление о сущности и средствах дорассудочного художественного постижения мира. Эту самую «рассудочность» мы и не узрели в собственном «глазу», а потом отказали в ней и древним грекам-ахейцам героического века.
Следует также добавить, что антитетический способ мышления у древних греков обсуждаемого сейчас периода имел два основных, тесно связанных между собой русла развития, питаемых от двух разнородных источников.
Первый из них, – более слабый, но нисколько не ослабевающий во времени. Он более древний и присущий всем человеческим культурам, – изначально действовал непосредственно из самых глубин общих структурных закономерностей, свойственных всем достаточно развитым человеческим языкам, включая сюда и, так называемые, восточные языки. Этот источник объединяет в себе целую группу действующих закономерностей функционирования языка, которые можно подразделить на внутренние и внешние по отношению к индивидуальным носителям языка.
Внутренние закономерности формирования антитетических составляющих языка берут своё начало в способах организации мозговых структур человека и их разворачивании в онтогенезе, реализованных в них технологиях записи, чтения и поиска «слов», каждое из которых, после его усвоения носителем языка, даёт начало очень разветвлённому гиперсписку, фиксирующему его отношения с великим множеством других «слов». Простейшим из таких отношений в гиперсписке как раз и выступает антитетическое. В силу этого, в процессе обучения языку сами технологии записи и воспроизведения навязывают «ученику» активный поиск соответствующих антитетических дополнений к изучаемому «слову».
Внешние или социальные причины востребованности антитетических составляющих языка разворачиваются в результате действия игрового и состязательного (агонального) инстинктов. Не следует думать, будто бы агональность была присуща только древним грекам. В соответствии с законом Гране–Хёйзинги, который всё ещё ждёт своей записи и применения, агональность столь же характерна для людей восточных культур, как и для древнегреческой и современной западной. Дело в том, что всякая успешная культура существует только благодаря тому решению, которое позволило реализовать в ней продуктивную работу игрового и состязательного инстинктов абсолютного большинства своих членов во благо всего социума. Восточные культуры отличаются от древнегреческой не столько удельным весом в них проявлений агональности, сколько их формами. Если у древних греков преобладали индивидуальные формы агона, то в восточных культурах – коллективные.
Второй же источник, – уже специфически ахейско-греческий. Он качественно выделяется из внешней составляющей первого универсального источника благодаря своей исключительно большой мощности. Он, конечно же, проистекал непосредственно из мощной агональной составляющей в их агоральной традиции «обсуждения дел речами» и «словопрений на агоре», но был ещё и помножен на очень большую величину эффективной производительности именно индивидуальных форм агона в сравнении с коллективными. Эти традиционно проводимые логос-баталии, распадающиеся на совокупность логос-поединков в суде и перед народным собранием на агоре, постоянно поддерживали исключительно высокий уровень востребованности антитетических слов-понятий и другого, противоположного рода сравнений, указывающих на некоторое родственное сходство. Этот высокий потенциал востребованности действовал стимулирующе на самые глубокие мозговые структуры индивида, ведающие обслуживанием речевого агона.
Многие агорайцы, обсуждавшие дела речами на агоре, многократно переживали обострённую потребность подобрать нужное для укрепления своей позиции «слово», способное нейтрализовать магию слов противоположной стороны и усилить собственную. И, не находя такого в анналах своей памяти, тут же, в азарте спора (в состоянии инсайта), спонтанно применяли необычное, удачно подвернувшееся под руку вместе с новым его смысловым паттерном, до сего момента не применявшееся на памяти присутствующих в таком контексте и в таком смысловом значении. Вероятно, подобными стихийными путями (во множестве возникавших режимах азартного обострения логос-агона) и зарождалась подавляющая доля рассудочных сравнений различного сорта и назначения.
Такая рабочая модель постоянно действующей стимуляции эволюции языка, направленной на развитие аномалии Кессиди, и использующих его агонально-рассудочных технологий, способна, в общих чертах, объяснить искомые последствия действия ахейской агоральной традиции. Именно работоспособность этой модели и позволяет говорить об ахейских судах и традиции агорального логос-агона, как основных источниках и движущих силах естественного становления всех составляющих «греческого чуда», которое теперь утрачивает свой былой признак «чуда» и приобретает хорошо различимые черты «естественно и эволюционно становящегося» феномена.
По словам Платона (Государство, IX. 606e), «Гомер воспитал всю Элладу». Z
Тайна всеобщего признания Гомера – в его художественной правдивости, в сочетании реализма и фантазии, в его народности. Он придал устному народному творчеству законченную художественную форму, определил (близкий к рациональному) стиль греческого народного эпоса и всего греческого поэтического творчества. Гомер стал, по словам русского литературного критика В.Г. Белинского, «отцом греческой поэзии» (Белинский. Т. 3 С. 308). Автор «Илиады» и «Одиссеи» оказал большое влияние на развитие философского и научного мышления в античной Греции, а его роль в формировании древнегреческой (олимпийской) религии и нравственных представлений древних греков общепризнана. [49,IV,с.85]
Давно уже пришла пора «вспомнить» (по Платону) или рационально рассудить с помощью естественнонаучных средств, что у Гомера в деле воспитания всей Эллады был мощный старший помощник – АГОРА! Тот самый помощник, который был ранее и его собственным учителем и наставником и продолжал оставаться в этом качестве и для следующих поколений агорайцев. Разница между агоральными технологиями и качеством обучения Гомера-ученика и его собственных «учеников» сводилась главным образом к тому «чисто техническому» обстоятельству, что у последних появилось новое исправленное и авторизованное Гомером «издание» дополнительного учебного пособия – «Илиады». Нам неизвестно это предыдущее «издание» «Илиады», которым пользовались на агоре во времена ученичества самого Гомера, но невозможно оспорить сам факт его существования в той или иной форме. Разве не из этого предыдущего «издания» «Илиады» были почерпнуты Гомером факты древнегреческой истории и мифологии? Гомер не был древнегреческим фантастом, он не сочинил этот фактический материал, а только авторизовал способ его умозрения, способ расстановки рассудком этих фактов перед наблюдающим сознанием читателя-слушателя, но прежде, – перед собственным и своего Гения. Роль Гомера может быть оценена более правильно и путём её сравнения с аналогичными и лучше изученными ролями Шекспира и Пушкина в деле воспитания своих стран.
Нельзя слишком долго пользоваться услугами «заговорщицкой теории общества», слабость которой заключается, прежде всего, в том, что она никогда, в действительности, не решает проблему на её социальном уровне. Эта теория только отодвигает её решение, «по-заговорчески» переадресуя длительно действующие социально-культурные механизмы-причины на более ранний «результат» их действия, и выставляемый такой теорией в роли источника этих причин. В каждом подобном случае применения заговорщицкой теории правомерно сразу же поинтересоваться причинами происхождения этого «раннего результата», произвольно объявленного причиной появления «поздних результатов».
Задачу теоретической социальной науки часто понимают неправильно. Чтобы пояснить, в чём я усматриваю центральную задачу социальной науки, я начну с описания теории, которую поддерживают очень многие рационалисты и которая, как мне кажется, говорит о целях, прямо противоположных истинной цели социальной науки. Я буду называть эту теорию «заговорщицкой (conspiracy) теорией общества». Эта теория, более примитивная, чем многие формы теизма, близка теории общества Гомера. Гомер представлял себе власть богов таким образом, что все события, происходившие на поле битвы перед Троей, были для него лишь отражением разнообразных сговоров на Олимпе. Заговорщицкая теория общества как раз является одним из вариантов такого теизма, верой в богов, чьи капризы и прихоти управляют всеми событиями… [48,гл.4,с.213]
В нашем случае, необходимо сразу же задать вопрос: – Кто, в таком случае, воспитал Гомера? По большей части, неявно подразумевается, что такой особый воспитатель и не требуется, а в качестве источника-причины, породившего рассудочный стиль эпоса «Илиады», позволительно объявить спонтанную гениальность «заговорщика» Гомера. Собирательное понятие «гениальности» всё ещё очень размыто и будто бы позволяет на её счёт списать всё, что угодно. Ранее уже был сформулирован тезис о том, что человеческий Гений сколь угодно большого масштаба не способен на порождение рассудочных форм, которым он не был предварительно обучен своим носителем в процессе их совместного становления-воспитания в соответствующей культурно-языковой среде.
Этот тезис нетрудно подкрепить и косвенно, проанализировав массу культурно-исторических ситуаций, когда человеческий Гений не смог даже отдалённо приблизиться к рассудочному стилю эпоса «Илиады» в тех случаях, когда он изначально не был сам воспитан в соответствующей культурно-языковой среде с развитой аномалией Кессиди. Для этого достаточно обратиться к любому памятнику культуры слова вне Древней Греции, когда можно уверенно исключить древнегреческое влияние. Тот факт, что ни одна из великих культур, исключая древнегреческую, не воспитала своего Гения, способного подарить нам рассудочный стиль, подобный гомеровскому, – является очень сильным аргументом в пользу заявленного тезиса о мизерных возможностях человеческого Гения в деле самостоятельного порождения рассудочных форм! Добавьте к этому, что именно на просторах Эллады за те три века (VI–IV вв. до н. э.), относительно которых сохранились достоверные письменные упоминания, были десятки таких Гениев гомеровского масштаба и не менее рассудочных форм. Никакие надуманные «заговорщики» на это не способны! Тут необходимы длительно действующие, глубоко традиционные, воспитывающие и стимулирующие социальные структуры, какими и были агоральные процессы в суде и народном собрании в древнегреческих полисах.
И ещё один аргумент, взывающий к здравому смыслу. Всеобщее признание Гомера и признание его народности были бы невозможны без понимания текстов «Илиады» этим самым народом. В свою очередь, – такое народное понимание было бы невозможно, если бы язык и рассудочный стиль его эпоса не были к тому времени их общим достоянием.
Стиль Гомера, т.е. его способ изображения мира, а также видение мира и созерцание его обнаруживаются в привлекаемых им художественных сравнениях. Количество развёрнутых сравнений в «Илиаде» колеблется от 180 до 200 (в зависимости от оценки текстов). В «Одиссее» их около 50, то есть значительно меньше. Это объясняется тем, что «Одиссея» менее типична, менее связана с традицией и более проникнута субъективными настроениями, чем «Илиада»…
Сравнение есть главное и то новое, что внёс Гомер в легенды и мифы, в предания старины вообще. В них сказалось его миропонимание. Из подобных сравнений, как уже говорилось, впоследствии возникли первые научные (натурфилософские) аналогии. Поэтому исследование гомеровских сравнений имеет большое значение как для выяснения его миропонимания, так и для последующего развития теоретической (рационалистической) мысли. [49,IV,сс.88–89]
Не будет лишним заметить, что тезисы этих фрагментов будут лучше соотноситься с истиной, если мы будем читать: «Стиль, длительно вырабатываемый многими поколениями агорайцев, который гениально венчал в «Илиаде» Гомер» вместо «Стиль Гомера», «рассудочно-художественных сравнениях» вместо «художественных сравнениях» и «длительно и постепенно вносили многие поколения безымянных агорайцев, к которым в финале присоединился и великий агораец Гомер» вместо «внёс Гомер».
Эпический поэт обладал каким-то чувственно-осязаемым материальным зрением. В его картинах природа всегда рельефна и объёмна, а человек космичен. Z Космичен не только в смысле мифологического «слияния» с природой, а в смысле чувства «единства» с миром, в смысле присутствия в нём человека…
Эпическое восприятие природы никак нельзя понимать как абсолютно непосредственное, нерефлексивное или дорефлексивно-мифологическое, которое не проводит никакого различия между внешним и внутренним, между субъективным и объективным, между образом и сравниваемым объектом. Эпос – не миф, не непосредственно чувственное восприятие мира, а эстетическое отношение к действительности. Эпос как род художественного творчества был бы невозможен без известного противопоставления субъекта объекту, точнее без проведения различия между ними. Эпическое сравнение и эпическое восприятие мира намеренно уподобляют разнородные явления; они предполагают понимание различия между сопоставляемыми предметами и потому не могут обойтись без интеллектуальных операций, посредством которых и совершается сравнение разнородных явлений. Не в эпосе (гомеровском во всяком случае), а в мифе природа играет самодовлеющую роль, так как на мифологическом уровне человек слабо отличает себя от природы и чувствует себя малозначащим её придатком. [49,IV,сс.91–92]
Сейчас нам необходимо более подробное и развёрнутое описание тех реальных и принципиально значимых закономерностей, которые скрываются за такими фигурами речи, как: «Эпический поэт обладал… чувственно-осязаемым… зрением. В его картинах природа всегда рельефна и объёмна, а человек космичен. …непосредственно чувственное восприятие мира…» Неоценимую в этом случае предварительную помощь мы найдём в следующей краткой выборке фундаментальных эпистемологических тезисов Карла Поппера из его работы «Объективное знание. Эволюционный подход», к которым мы уже ранее обращались с целью пояснения закона Бертиллона:
Органы чувств, такие, как глаз, подготовлены реагировать на определённые отобранные события из окружающей среды, на такие события, которые они «ожидают», и только на эти события. Подобно теориям (и предрассудкам), они в целом будут слепы к другим событиям: к таким, которых они не понимают, которые они не могут интерпретировать (потому что эти события не соответствуют какой-либо специфической проблеме, решаемой организмом).
…Не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пропитаны теориями и мифами Z. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному Z, так и наши языки неспособны описать это Z…
…Не существует таких вещей, как чувственные данные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях, то есть биологических предшественниках лингвистически сформулированных теорий) Z… Органы чувств включают в себя эквивалент примитивных и некритически принятых теорий, которые менее широко проверены, чем научные теории. Более того, не существует языка для описания данных, свободного от теорий Z, потому что мифы (то есть примитивные теории) возникают вместе с языком Z. Не существует живых объектов (ни животных, ни растений) без проблем и их пробных решений, которые эквивалентны теориям… [40]
В связи с только что приведёнными примерами и аналогичными им многочисленными и необычайно (зрительно) впечатляющими изображениями, которыми насыщены поэмы Гомера, русский учёный А.М. Портнов («Слепой» Гомер был зорче нас. – Независимая газета. 1998. N 1. С. 4) выдвигает гипотезу, согласно которой Гомер был зрячим, в высшей степени наблюдательным и великолепно различающим цвета человеком…
Учёный обращает внимание на следующие факты: согласно преданию, Гомер похоронен на острове Хиос. Здесь сохранились монеты, относящиеся к IV в. до н.э. На них поэт изображён похожим на Зевса: с широко открытыми зрячими глазами. В Италии, в музее Неаполя, хранится мраморный бюст IV в. до н.э. с именем Гомера – без всяких следов слепоты. И вообще грекам до завоеваний Александра Македонского не приходило в голову изображать Гомера слепым (см.: Там же).
По Портнову, Гомера «ослепили» в III в. до н.э. александрийские философы эпохи эллинизма, любившие подчёркивать превосходство «зрячести слепоты» избранных над «слепотой зрячести» Z малограмотной бескультурной массы (см.: Там же). [49,IV,сс.96–97]
Выписанная троица основных слов-понятий: агон – αγων (agõn), агора – αγoρα (agorá) и логос – λóγoς (lógos), хорошо очерчивающих совместно характерное и легко узнаваемое лицо-сущность древнегреческой цивилизации, предположительно, содержит в себе общий «корень-признак» – «γo» (go), – всё ещё сохраняющий указание на былое (этимологическое) присутствие за этими «словами» исконных культурных признаков социальной игры (действа, представления, состязания, спора, поединка, столкновения, тяжбы, суда…). Уже в природе этих трёх «слов» и их многочисленных связях изначально была схвачена и отражена целая философия мира, которая известна нам по формулам Гераклита, ставившего в основание всего сущего αγων (или νεικoς).
Агональный момент ранней философии проявляется, на мой взгляд, ещё и особенно в том, что люди были склонны рассматривать мировой процесс как извечную борьбу первозданных противоположностей, борьбу, лежащую в сути всех вещей, как, например, китайская антиномия «инь» и «ян».
Для Гераклита борьба была «отцом всех вещей». Эмпедокл выставлял в качестве двух принципов, управляющих всем мировым процессом с самого начала и навечно, понятия φιλια (philia), «связь, склонность, симпатия» и νεικoς (neikos) – «спор, распря, вражда». Судя по всему, не случайно склонность ранней философии к антитетическому объяснению бытия корреспондирует с антитетическим и агональным устройством раннего общества. Люди испокон веку привыкли мыслить всё сущее в дуализме противоположностей, видеть во всём господство состязательности. Гесиод ещё упоминает добрую Эриду, благую распрю, наряду со злокозненной. [26,VI,с.137]
Идея состязания как главного элемента общественной жизни исстари связана с нашим представлением об эллинской культуре. Задолго до того, как социология и этнология обратили внимание на чрезвычайную важность агонального фактора вообще, Якоб Буркхардт образовал слово «агональный» Z и описал понятие агонального как один из показателей греческой культуры. Однако Буркхардт не догадывался об общей социологической подоплёке этого явления. Он полагал, что агональное нужно воспринимать как специфически эллинскую черту, чьё влияние измеряется определённым отрезком истории греческой культуры… Если даже верно, что лишь с великими, объединившими всю Элладу играми в Олимпии, на Истме, в Дельфах, в Немейской долине состязание на два столетия стало жизненным принципом греческого общества, – сам дух непрекращающегося состязания господствовал в эллинской культуре Z уже раньше и впоследствии тоже.
Греческие боевые игры всегда были теснейшим образом связаны с религией, в том числе и тогда, когда из-за поверхностного восприятия они могли походить на чисто спортивные праздники национального масштаба. Героические оды Пиндара целиком и полностью принадлежали сфере богатой и освящённой поэзии, они составляют единственную главу этой поэзии, дошедшую до наших дней. Сакральный характер агона даёт себя знать во всём. Соревнование спартанских юношей, когда они перед алтарём терпеливо сносят причиняемую боль, целиком и полностью можно отнести к обычаю болезненных испытаний при посвящении юношей в мужчины, обычаю, который встречается у первобытных народов по всей Земле. Победитель Олимпийских игр вдыхает новую жизненную силу в своего деда. Греческая традиция различает состязания как таковые, относящиеся к государству, войне и праву, и состязания в силе, в мудрости и богатстве. Такая классификация, как представляется, ещё хранит отблеск агонистической сферы из ранней культурной фазы. Когда судебный процесс называют агоном, то это не есть позднейший перенос значения, как полагал Буркхардт, а, напротив, это говорит об исконной взаимосвязи данных понятий. Некогда судопроизводство было настоящим агоном… Z [26,III,сс.87–90]
В политике, как и в других областях жизни, греки открыто состязаются друг с другом. Агон – слово, которое обозначает и место спортивных состязаний, и сами состязания, – становится символом продуктивной и цивилизованной конкуренции. Греки успешно состязаются в ремесле, стоящем на грани с искусством, и в торговле, которая широко охватывает мир. Они стремятся перещеголять друг друга красотой и благоустроенностью городов, величием храмов и славой театров, изысканностью речей «своих», но известных всей Греции ораторов, мастерством поэтов, драматургов, мудростью философов, новаторством дел и замыслов, вниманием к назревшим переменам. Они состязаются в насыщенности жизни яркостью и богатством впечатлений, в изысканности и простоте одежды, в виртуозной культуре тела. Они продолжают проводить Олимпийские и другие известные состязания; на время всегреческих Олимпийских игр прекращают все войны и междeусобицы. Вот эту состязательность также можно считать наследием древнегреческой цивилизации. Плодотворность творческой, новаторской состязательности греческой жизни станет особенно ясной, когда мы в нашем мысленном путешествии «посетим»… [агору] [24,c.63]
Агора Z – буквально: рыночная площадь – в архаическое время служила как открытое место для народных собраний и для суда; в века классической древности она становится и местом торговли, и центром общения жителей полиса, их гражданско-политического взаимодействия. Это включает собственно рынок и обмен товарами в совершенно особый жизненный контекст древнегреческой цивилизации. Производители и торговцы приходят, приезжают, приплывают на агору прежде всего для того, чтобы продать произведённое в мастерских или выращенное на полях, купить необходимое для жизни, получить представление о складывающихся ценах, заглянуть на монетный двор. Но также и для того, чтобы узнать политические новости, принять участие в заседании народного собрания, зайти в храмы, если надо, обратиться по своим делам в суд или побывать на текущем судебном заседании в гелиее (здании народного суда). Закончив с продажей и покупкой товаров, с гражданскими делами, крестьяне, ремесленники, купцы могут прогуляться под крытыми галереями, побеседовать, поспорить с согражданами. Или могут – в специально отведённых на агоре местах – послушать ораторов, а то и подискутировать с ними. С некоторого же времени – и прислушаться к спорам философов, узнать об идеях приезжих мудрецов. Цивилизованный рынок становится, таким образом, органичной частью полисной жизни. В каких-то отношениях он приобретает фундаментальное значение. [24,cс.52–53]
Бесспорный приоритет, обусловленный всей гражданской жизнью, бытом полиса, принадлежит устному слову. Именно в этой сфере поначалу и происходит интересующее нас движение от самого конкретного речения повседневности – через специализацию словесных занятий – к абстрактной проблеме Слова, которая в древнегреческой философии становится одной из самых ключевых. А также и к философскому термину «логос» Z, который лишь постепенно вычленяется из многозначной стихии словесной культуры. В ней же надолго сохраняется разветвлённое единство словесных занятий древних эллинов. «Какими многообразными значениями оборачивался для греческого ума этот «логос», – отмечает Т. В. Васильева [25,с.4], – «в наши дни трудно описать и не на одной тысяче страниц. Судебная речь – логос Z, предложение в грамматическом смысле – логос, счёт – логос, отсчёт – логос, разум – логос… Когда наряду с эпической и лирической поэзией на греческой почве стала складываться прозаическая литература, словом для её обозначения стал всё тот же логос». [24,сс.64–65]
Матерью «греческого чуда» была Агора, на которой от века господствовала состязательность и разворачивались правовые споры, борьба-состязание перед судом. И для первых древнегреческих философов-агорайцев было естественно делать свои логос-полотна окружающего их мира именно с хорошо знакомых им процессов на Агоре. Отсюда, из практики судебных разбирательств термины правосудия перекочевали во вновь осваиваемые ими разделы логос-каталогов о «звёздном небе над их головами». То, что впоследствии Иммануил Кант назовёт «нравственным законом внутри нас», в результате длительной общественной практики сменяющих друг друга поколений агорайцев проросло и оформилось в понятии «закона» в области права. Это была первая ступенька лестницы, которую начали выстраивать агорайцы для освоения обширных логос-владений между кантовскими полюсами мира. Неутомимое и отважное племя агорайцев стало осваивать всё новые и новые области логос-сущего, освещая себе дорогу факелом «закона», у которого никогда не рвалась связующая пуповина с их внутренним «нравственным законом».
Агора в ахейских полисах Эллады была не только традиционным местом встречи и обмена новостями и товарами (а позднее и торговли), как это было свойственно большинству других родственных культур, но и традиционным местом и центром их политического и социального общинного единения, традиционным местом работы институтов политической и судебной власти. Это было то священное место, где были выработаны и действовали строго регламентированные и неукоснительно соблюдаемые правила поведения каждого, кто вступал на овящённую традицией агору. Даже во времена экспериментов на просторах Эллады с институтом царской власти, ахейские институты народного собрания и суда, как правило, в большой степени сохранялись и продолжали свою работу по большинству своих традиционных направлений и традиционно на агоре, куда царский дворец так и не был допущен.
У Пифагора λóγoς – это, прежде всего, речь-закон и только во вторую очередь такие его позднейшие производные разновидности, как приравненные к законам правила-процедуры образования, построения, изображения или начертания меры, пропорции или другого, конструктивно определённого закона-отношения, и только в следующую очередь конкретные результаты и образцы, получаемые при выполнения этих законоподобных процедур, например, их геометрически представленные и изображённые числа. Именно таким значением слова λóγoς следует руководствоваться при прочтении пифагорейского тезиса: – «Всё [сущее] есть логос». Переводить его сегодня следует примерно так: – «Природа всего сущего целиком и без остатка сводима к действующим там законам (или законоподобным правилам-процедурам, управляющим становлением всего сущего), т.е. взаимно-однозначно представима этими законами, а потому и неотличима от этих законов».
Использовать в наше время в таком контексте слово «число» недопустимо, поскольку в современном языке это слово обозначает очень специальное абстрактное понятие или конкретное численное значение некоторой величины – «один», «e», … . Столь неосмотрительный выбор неминуемо приводит к сильному искажению того смысла, который вкладывали пифагорейцы в обсуждаемый тезис. Представлять дело так, будто пифагорейцы утверждали, что «всё есть число», когда мы узнали, что это «всё» может быть представимо или сводимо к некоторой системе законов-отношений между подходящими наборами чисел, значит выставлять свой собственный рассудок несколько однобоким и недоразвитым в соответствующей области, но никак не пифагорейский, который сумел осилить путь к этой истине одним своим рассудком, не выходя с агоры и не жалуясь своим богам на нехватку дорогостоящих экспериментальных данных. Не разумней ли разложить перед собой тексты «Илиады» и внимательно их прочесть, вооружившись уважительной точкой зрения на достижения пифагорейцев и других наших учителей древней Греции?
Самым типичным агорайцем был Сократ, если отвлечься от того факта, что он был одним из самых выдающихся агорайцев, во всяком случае, из числа достоверно и всесторонне известных нашему времени благодаря квалифицированным развёрнутым свидетельствам его великого ученика – Платона.
Теперь я хотел бы выдвинуть предположение, что в некотором смысле и мы сами, и наши позиции являются результатом конфронтаций и безрезультатных дискуссий подобного рода…
Однако что же из первоначального греческого чуда – подъём греческой поэзии, искусства, философии и науки – послужило действительным источником западного рационализма? Я уже в течение многих лет придерживаюсь мнения, что греческое чудо, в той мере, в какой его вообще можно объяснить, обязано своим происхождением в основном столкновению культур…
Попытаемся представить себе в общих чертах происхождение древнегреческой философии. Она зародилась в греческих колониях в Малой Азии, Южной Италии и Сицилии, то есть в тех местах на Востоке, где греческие колонисты встретились и столкнулись с великими восточными цивилизациями, или в тех местах на Западе, где они встретились с сицилийцами, карфагенянами и италийцами, в основном тосканцами. Влияние столкновения культур на греческую философию явно заметно уже в наиболее ранних сообщениях о философии Фалеса. Оно безошибочно обнаруживается в философии Гераклита. Однако тот путь, который в ходе столкновения культур приводит людей к критическому мышлению, нагляднее всего выявился в философии странствующего рапсода Ксенофана…
Хорошо известна та роль, которую столкновение культур играло в возникновении греческой науки – математики и астрономии. Можно даже указать тот путь, на котором разнообразные столкновения приносили свои плоды. К этим истокам можно возвести все наши идеи свободы, демократии, терпимости, равно как и идеи познания, науки, рациональности.
Среди всех перечисленных идей наиболее фундаментальной мне представляется идея рациональности. Насколько мы знаем из источников, появление рациональной, или критической, дискуссии, по-видимому, совпадает во времени с некоторыми из таких столкновений. Подобные дискуссии стали традиционными с возникновением и развитием ранних ионийских демократий. [39,IV]
С одной стороны, – дискуссии стали традиционными с возникновением и развитием ранних ионийских демократий, а с другой, – появление рациональной, или критической, дискуссии, по-видимому, совпадает во времени с некоторыми из таких столкновений культур. Эти совершенно справедливые по-отдельности заключения, если их не подвергать дополнительной искусственной интерпретации и не связывать волевым образом причинно-следственной связью, ещё никак не могут привести к основному тезису Поппера о том, что греческое чудо… обязано своим происхождением в основном столкновению культур… Z
Понятие «столкновение культур», как и любое другое понятие столь высокого уровня синтеза и интеграции, становится содержательным и работоспособным только после явного описания моделей двух таких «сталкивающихся» культур и достаточно обоснованного списка возможных вторичных механизмов их межкультурного взаимодействия, согласованных с моделями их собственной природы, содержащими особенные для каждой культуры механизмы, обеспечивающие устойчивость и самовоспроизводимость этих культур на исторически значимых промежутках времени.
Все известные культуры древности, за исключением средиземноморской древнегреческой, обоснованно причисляемые к восточным традиционным культурам, демонстрировали исключительную независимость и замкнутость на себя. Эта их невосприимчивость (иммунитет) к внешним влияниям, по всей видимости, была обусловлена безраздельным господством в этих культурах сильных, филогенетически возникших «институтов», стоящих на страже обретённой и выверенной в веках полезной культурной традиции во всех сферах жизни, будь то система хозяйства, быта или политического устройства… В подтверждение того, достаточно сослаться на известную египтологам непостижимую, по западным меркам, инерцию традиций Древнего Египта, неодолимую даже титаническими усилиями будто бы всемогущих фараонов-реформаторов. Во всех областях культуры Древнего Египта на протяжении тысячелетий, пока не происходили грандиозные природно-климатические потрясения, царили чётко «расписанная» регламентация и строгое следование традиции.
По свидетельству Платона, египтяне 10 тыс. лет тому назад установили, что прекрасно, и «объявили об этом на священных празднествах и никому… не дозволено было вводить новшества и измышлять что-либо иное, не отечественное». [37,с.97]
Подлинная природа этих «институтов», этих механизмов обеспечения традиции, исправно поддерживающих культур-гомеостаз восточных культур, по большому счёту, всё ещё остаётся во многом загадочной. Вместе с тем, у многих эволюционистов естественников давно уже сформировалась стойкая убеждённость в естественном культур-филогенезе этих стабилизирующих культурный организм «институтов», – специалзированной иерархически (послойно) выстроенной культур-иммунной системы, в которой прослеживаются вертикали нанизанных друг на друга механизмов, опирающиеся снизу на генетически обусловленные инстинктивные стереотипы социального поведения далёких от нас предков исторического человека. Только объективная сложность проблемы и её исключительная междисциплинарность, препятствуют «царскому» переходу от набора спекулятивных построений к конструктивным естественнонаучным моделям, пригодным для извлечения интересующих исследователя характеристик отклика культуры на планируемые или искомые им воздействия.
Связанная с подспудной работой этих стабилизирующих «институтов» культуры, кажущаяся «неразумность» человеческого коллектива и его культуры, ополчающиеся на, казалось бы, самые «благие» и «разумные» попытки культур-инноваций, неоднократно ставила в тупик мысль Сократа и Платона. Работа этих «институтов», стоящих на страже традиции, свела на нет амбиции многих утопистов-благодетелей человечества… Их отеческая забота, переросшая в акты активной конфронтации с «неразумными» институтами «заблудшей» культуры во благо их рационализации, сформированная под гипнозом веры в могущество и непогрешимость наличного рационального рассудка новоявленных «пастырей», неизменно принималась «в штыки» и отторгалась. Могущество этих «институтов» порой просто непостижимо. Работа этих «институтов» культуры, используемые ими средства и исполняемые «цели» неподвластны благим намерениям «логически обоснованных» стратегий улучшения жизни человека и общества. Они опираются на свою древнюю и очень глубоко и надёжно встроенную «логику» подчинения иерархически выстроенной в индивиде системе инстинктов.
О досократовской философии, получившей развитие в ионийских полисах и колониях Magna Graecia (Великой Греции), известно мало… Традиция утверждает, что в результате враждебной религиозной и социальной реакции философы были обвинены в атеизме и либо осуждены на изгнание, либо приговорены к смертной казни. Их ранний «призыв к порядку» может служить своего рода символом, олицетворяющим важность социальных факторов для зарождения и особенно развития концептуальных инноваций. Чтобы понять, на чём зиждется успех современной науки, нам необходимо также объяснить, почему её основатели, как правило, подвергались формально отнюдь не беззаконным репрессиям, а их теоретичекий подход подавлялся в пользу той формы знания, которая больше соответствовала общественным чаяниям и убеждениям. [45,гл.I,с.82]
Необходимо построение работоспособной модели такой глубоко укоренившейся в природу Homo Sapiens базовой системы механизмов, которая, будучи встроена в неё в процессе длительного филогенеза исторического человека, исправно работает на обеспечение культурных традиций. Необходимо построение модели стабилизирующей организм культуры системы социальных институтов, которая практически в неизменном виде существовала как до, так и после древнегреческой полисной культуры. Благо, мы уже убеждены в существовании такой иерархически выстроенной в процессе длительной приспособительной культурной эволюции системы базовых «институтов» поддержки культурных традиций, – сохраняющих и воспроизводящих всякую культуру, будь то древняя (базовая) восточная, древнегреческая полисная или современная (синтетическая) западная культуры.
В устройстве несущего каркаса организма человеческой культуры просматривается взаимосвязанная система вертикально выстроенных опорных структур-механизмов, несущая на себе и питающая надстроенную над биологическим видом Homo Sapiens крону финальных явлений культуры. Эту систему по своей структуре и уровню сложности можно образно сопоставить с несущей древесной структурой тропического леса. Для человека, хотя бы однажды пробивавшегося через хитросплетения сплошной стены девственных джунглей, – это не пустой звук. А теперь представьте себе ситуацию, в которой окажется новобранец, посланный в такую «прогулку» с соответствующими инструкциями, подготовленными групой «специалистов», выросших в тундре и изучивших тропический лес по снимкам с самолёта, сделанным с многокилометровой высоты. Не менее бедственно положение историков и философов, взявших на себя труд продираться через хитросплетения «джунглей» девственно непознанных механизмов работы и поддержки гомеостаза культуры, имея на руках инструкции и снаряжение, почерпнутые из «Философии истории» Гегеля или чего либо подобного…
В этой ситуации, и сегодня ещё представляющейся многим профессионалам безнадёжной и конструктивно неприступной, реальную помошь давно уже предлагает и реально оказывает этология – наука о поведении животных и человека. Она уже построила достаточно непрерывный и плотный набор сравнительно простых и обозримых моделей индивидуального и группового поведения. Эти модели получили надёжное обоснование как с помощью тщательно продуманных методик наблюдения в строго контролируемых «естественных» условиях, так и в процессе проведения контрольных экспериментов в лабораторных условиях. Эти модели взяли на себя роль опорных точек над пропастью, разделявшей модели условных и безусловных рефлексов Павлова и первые естественнонаучные наброски частных моделей поведения человека и явлений культуры в её особо приготовленных упрощающих «срезах».
Уникальные инструментальные и методические возможности этологии в выборе мест расположения этих «точек» моделирования позволили получить, сверх того, серию фундаментальных результатов о дифференцируемости (в совокупности онтогенезов) и интегральных инвариантах «внутренней» геометрии путей, выстроенных исторически самой природой в процессах филогенеза различных биологических видов и проложенных земной жизнью в ходе эволюции в той области, в которой в наших знаниях значится непроходимая разделяющая пропасть-хиатус. Принципиально «неустранимое» наличие такого разрыва не только в нашем знании, но и в самой Природе – всё ещё защищается частью «традиционного» научного сообщества, не смотря на успешную разработку этологами целого набора достоверных конструктивных моделей в этой области естественнонаучного моделирования.
Эта область в значительной степени инстинктивно табуирована подспудной работой «надзирающих» глубинных структур, встроенных в природу познающего человека и «присматривающих» за ним и его шагами с высоты (глубины, примата) потребностей и приоритетов его биологического вида и окончательно достроившей его «до ума» культуры. Познающий субъект, вознесённый в процессе длительной эволюции на эту роль, уже изначально наделяется инстинктом богоизбранности, который до поры может пребывать в нём и действовать и без рационально выявленных и процессуально оформленных прав на бытие и исполнение своего предназначения. На этот инстинкт опирается в своих действиях и вожак стаи, и судья, вершащий суд, и рационально мыслящий исследователь, вопрошающий предмет своего исследования и вершащий рассуждение над ним. К тому же, – этот познающий индивид, как живой продукт эволюции, наделён инстинктом самосохранения, удерживающим его от чрезмерного погружения в себя скальпеля рационального анатомирования.
Категорическое различение человека и всех прочих живых существ – важная вещь для решения задач, поставленных в этой книге, особенно в данной главе. Николай Гартман назвал это «хиатусом» – т. е. великой пропастью между двумя разными уровнями существования, которая пролегла между ними в результате «творческой вспышки», породившей человеческий разум.
Во избежание путаницы между двумя фундаментально разнородными различениями, путаницы, о которой хорошо знал сам Гартман, я сделаю несколько замечаний по поводу самого загадочного и таинственного барьера, совершенно непроницаемого для человеческого понимания, который проходит посредине нашей неоспоримо уникальной индивидуальности, – барьера, который отделяет наш субъективный опыт от объективных, верифицируемых физиологических событий в нашем теле.
Гартман рассматривает эту «зияющую пропасть в структуре Бытия» по аналогии с той пропастью, что существует «гораздо ниже психофизического деления на органическую и неорганическую природу». Только в одном я не могу согласиться с этим великим мыслителем. В данном случае речь идёт о двух принципиально разных проблемах. Прежде всего, выражение «гораздо ниже» содержит коренную ошибку. Дело не в горизонтальном расколе между субъективным опытом и физиологическими событиями и не в разделении на высшее и низшее, сложное и элементарное; всё дело в вертикальной разделительной линии, пронизывающей всю нашу природу. Есть элементарные нервные процессы, сопровождаемые мощными переживаниями, а с другой стороны, есть высокосложные процессы, аналогичные рациональным процедурам, но совершенно «неосознаваемые» и недоступные самонаблюдению. Во времена Гартмана перспектива наведения мостов через пропасть между органическим и неорганическим посредством «континуума форм» казалась столь же отдалённой, как и решение проблемы отношения души и тела; поэтому Гартман мог по праву сказать: «Подлинное происхождение жизни с её саморегуляцией метаболизма и способностью к самовоспроизводству – есть нечто такое, чего мы до сих пор не в состоянии доказать». [36,сс.61–62]
Биологам ещё с первой половины XIX в. известен закон Карла Бэра (Baer K. E. von), в силу которого – телесные признаки в процессе индивидуального развития животных, в онтогенезе, проходят, в общих чертах, тот же путь, какой они прошли в ходе эволюционного становления (в филогенезе).
Между изменениями в онтогенезе и в филогенезе существует параллелизм. Геккель (Haeckel, 1866) положил его в основу своего знаменитого закона «Онтогенез есть повторение филогенеза». Геккелевская теория рекапитуляции широко обсуждалась и нередко отбрасывалась, однако, как отмечает Лёвтрап (Løvtrup, 1978), в ней есть доля истины…
Параллелизм между онтогенетическими и филогенетическими изменениями был давно отмечен Бэром (Von Baer, 1828), который сформулировал и истолковал его несколько иначе. Концепция Бэра получила широкое признание.
Бэр (Von Baer, 1828) отмечает, что сходство между зародышами родственных групп больше, чем между взрослыми особями этих же групп. Развивающийся зародыш проходит через ряд стадий, отражающих план строения тех различных групп, к которым он принадлежит, и притом в последовательности от более обширных групп к более подчинённым. В онтогенезе более общие признаки появляются раньше, чем более специальные; от признаков, характеризующих класс, семейство и род, развитие приводит к конечным видоспецифическим признакам.
Концепция Бэра содержит в себе элемент рекапитуляции. Лёвтрап (Løvtrup, 1978) предлагает поэтому различать рекапитуляцию по Бэру и рекапитуляцию по Геккелю. Первая представляет собой более общую концепцию. [44,сс.371–372]
Этология расширила область действия этого закона, распространив его с телесных признаков также на инстиктивные действия и ритуализированные церемонии в поведении животных.
Как многие телесные признаки или инстинктивные действия, так и ритуализированные церемонии в процессе индивидуального развития животных, в онтогенезе, проходят, в общих чертах, тот же путь, какой они прошли в ходе эволюционного становления. Строго говоря, в онтогенезе проявляется не весь ряд древних форм, а только ряд данного онтогенеза – как справедливо отметил уже Карл-Эрнст фон Байер, – но для наших целей достаточно и более упрощённое представление. [23,гл.11,с.175]
Ещё в самом начале XX века Анри Пуанкаре, минуя промежуточные области, освоенные много позже этологией, фактически, расширил действие этого закона сразу на формы следования научной традиции, когда писал в «Наука и метод»:
Зоологи утверждают, что эмбриональное развитие животного резюмирует вкратце историю его предков в разные геологические периоды. Воспитатель должен заставить ребёнка пройти через те ступени, которые были пройдены его предками, пройти быстрее, но без пропуска промежуточных этапов. В этом смысле история науки должна быть нашим первым руководителем. [21,c.359]
Этот факт послужил основанием назвать в пункте 6.3 К Закону Бэра–Пуанкаре расширенный таким образом закон Бэра – законом Бэра–Пуанкаре.
В применении к проблеме познания окружающего нас мира и, следовательно, к проблеме возникновения науки идея рациональности складывается из двух Z примерно одинаковых по значимости компонентов Z [этапов].
Первым из них является поэтическое творчество Z, то есть рассказывание сказок Z, или мифотворчество Z, иначе говоря, придумывание историй, объясняющих окружающий мир Z. Вначале они чаще всего, если не всегда, оказываются политеистическими. Люди чувствовали, что ими распоряжаются неведомые силы, и пытались понять и объяснить мир, человеческую жизнь и смерть, придумывая рассказы и мифы об этих силах.
Этот первый компонент Z, который, наверное, является не менее древним, чем сам человеческий язык, чрезвычайно важен и универсален – у всех племён и народов имеются подобные объясняющие рассказы, зачастую в форме волшебных сказок. Изобретение объяснений и объясняющих рассказов Z [мифов], по-видимому, входит в число основных функций человеческого языка [культуры].
Второй компонент Z сравнительно недавнего происхождения. Он носит специфически греческий характер Z и возник после утверждения в Древней Греции письменности. Возникновение его скорее всего связано с именем Анаксимандра, второго философа ионийской школы. Речь идёт об изобретении критики, критической дискуссии Z по поводу объясняющих мифов для их сознательного улучшения…
И всё же критика Анаксимандром Фалеса вместе с его критическим построением нового мифа ничего бы не дали, если бы их упорно и настойчиво не развивали. Как же можно объяснить тот факт, что они действительно получили дальнейшее развитие? Почему после Фалеса не было ни одного поколения, которое не выдвинуло бы нового мифа? Я пытался объяснить Z это явление при помощи нового предположения Z, которое заключалось в том, что Фалес вместе с Анаксимандром основали новую традицию научных школ – критическую традицию.
Конечно, предпринятая попытка объяснения Z феномена греческого рационализма и греческой критической традиции при помощи традиции научных школ также весьма предположительна. Фактически моё предположение само представляет собой Z своего рода миф Z. И всё же оно действительно объясняет уникальный феномен – ионийскую школу. На протяжении по крайней мере четырёх или пяти поколений представители этой школы в каждом новом поколении производили радикальную ревизию учений, оставленных им предыдущими поколениями. В конце концов в ней установилось то, что мы могли бы назвать научной традицией, то есть традицией критики, которая просуществовала по крайней мере пять веков и до своего окончательного увядания пережила несколько серьёзных потрясений…
Моё предположение, объясняющее это уникальное явление, заключается в том, что основатель школы Фалес побудил Анаксимандра, своего родственника, ученика и впоследствии преемника, попытаться узнать, не способен ли он выработать более удачное объяснение опоры Земли, чем это удалось самому Фалесу.
Независимо от того, как всё это происходило на самом деле, мы можем сказать, что изобретение критического метода Z вряд ли могло произойти без вмешательства столкновения культур Z, последствия которого оказались поистине огромными. На протяжении всего лишь четырёх или пяти поколений грекам удалось открыть, что Земля, Луна и Солнце имеют сферическую форму, что Луна вращается вокруг Земли и в то же время «задумчиво» взирает на Солнце и что объяснить это можно при помощи ссылки на то, что она заимствует у Солнца свой свет. Несколько позже они предположили, что Земля вращается и что она движется вокруг Солнца. Однако эти гипотезы, обязанные своим возникновением платоновской школе, и в частности Аристарху, вскоре были забыты…
Все эти достижения Z, как легко можно показать, представляют собой результат применения метода критической дискуссии к мифотворчеству Z – к нашим попыткам познать и объяснить наш мир. [39,V]
Целый клубок исторических, географических и культурных факторов навязывал древним грекам выбор особых форм полисного общежития и преобладание там демократических форм управления, причём особенно сильно этот диктат проявлялся по мере приближения к колониальной периферии. Он вынуждал их практиковать демократические формы принятия решений по многим жизненно важным вопросам, как единственно возможные в этих, в большой мере стихийно становящихся (молодых и в чём-то даже антитрадиционных) структурах общежития. Ни один гражданин не имел возможности уклониться от непосредственного личного участия в обширном спектре вербальных взаимодействий с согражданами, связанных с задачами принятия решений по управлению хозяйством полиса. Каждый акт такого взаимодействия в силу своей необходимости и обязательности – принуждал гражданина активно овладевать соответствующим запасом слов-понятий из соответствующей области, постоянно учиться доходчиво и убедительно излагать свою точку зрения и оперативно понимать речь другого, защищать свою позицию и нападать на противную удачно подобранным словом, примером, … вплоть до применения таких абсолютных вербальных форм оружия, каким со временем стали обучать риторы и софисты.
Институты и технологии управления древнегреческим полисом представляли собой уникальную «диктатуру» демократии. Они особенно выделялись (на наш взгляд из XXI века) диктатом со стороны «демократических» форм управления, обязательностью участия в их работе каждого гражданина, непременным владением им соответствующим набором вербально-ментальных технологий, без которых его участие в демократических институтах было бы немыслимо. Если и обладал гражданин полиса реальным элементом свободы, так это была «свобода» перестать быть полноправным гражданином полиса, быть лишённым гражданства и изгнанным из полиса.
Не следует недооценивать роль этого мощного фактора отбора в деле резонансного ускорения эволюции всех форм культуры древних греков, и особенно – её вербальных форм, связанных с живым и всемогущим языком во всех его ипостасях. Того фактора, который инициировал поистине взрывную эволюцию их когнитивного аппарата. Этот сильнейший пресс постоянно нагнетал и во взрослого, и во впервые вдохнувшего особенного воздуха древнегреческих полиса, агоры или морского порта, очень действенный заряд мотивации, быстро и надёжно индуцирующий настоящую внутреннюю потребность. Очень человеческую, только многократно усиленную потребность быть допущенным и вовлечённым в процессы обучения и совершенствования, позволяющие каждому, кто не будет лениться, стать таким же, как очередной, всеми любимый и восхваляемый баловень судьбы и толпы – новоявленный и богоподобный демиург логоса. А, если очень постараться, то, быть может, и самый-самый…
Предположительно знакомые нам, вербально-символьные формы моделирования мироздания (научные модели) и выработка используемого при этом логического инструментария, – вербально-символьного слепка-модели с финальных схем образного (архаического, правополушарного) мышления, – явились, в конечном счёте, естественным и очень будничным побочным продуктом деятельности этих самых, очень прагматичных и жизненно необходимых институтов демократического управления полисом, в которые были вовлечены в добровольно-принудительном порядке все полноправные граждане полисов.
Ещё одну мораль рассказа о греческой мысли читатель должен сформулировать для себя сам, поскольку она касается темы, которая является одновременно деликатной и спорной. Я лишь старался, всё время оставаясь как можно ближе к истории, проследить интересную обратную зависимость: чем более широкими по охвату становились представления философов о мире и чем больше в них было аккуратного порядка, тем дальше уходили философы от непосредственного личного выражения своих мыслей (в форме поэтического произведения или речи). Философы ушли с моря и поселились в городах, ушли с Агоры и стали хранителями Музеума, ушли из жизни, из своих домов в Афинах и остались жить лишь в виде написанных слов, свёрнутых в свитки и поставленных на соответствующие полки в огромной Александрийской библиотеке. Многие поколения людей тратили свою жажду познания на то, что устраивали допрос миру с позиции простодушного полностью объективного свидетеля. Им было достаточно постигать то, за чем люди могут наблюдать с интересом и удивлением; они не пытались заниматься одновременно с этим ещё и наблюдением. Но вот парадокс: литературные формы, которые они выбирали для передачи своих мыслей, показывают, что в ту досократовскую эпоху философ не чувствовал себя отгороженным от жизни никакими преградами – ни языком, ни концепцией, ни обычаем. Хотя его учение и было твердокаменно объективным, форма выражения у философа, напротив, была полностью включена в жизнь общества с его заблуждениями. Идеалом философии на первых порах было что-то близкое к вдохновенному возвещению напрямую людям какого-то важнейшего интуитивного открытия, без контроля и экстраполирования, которых рассудок совершенно справедливо требует от вдохновенного озарения. Но возможно, на этапе перехода от поэмы к диалогу, а возможно, при переходе от диалога к лекции контроль, которого требовал рассудок, стал сильным (может быть, даже слишком сильным) и принёс с собой осмотрительность и точность, не оставившие места для вдохновения. [27,сс.302–303]
Ирония судьбы Аристотеля и «греческого чуда» в целом, которые вызвали к жизни замечание Гегеля: «Сова Афины вылетает в сумерках», явились закономерным следствием того, что философы ушли с Агоры и стали хранителями Музеума… перешли от диалога к лекции…
Греки – может быть, потому, что страна их окружена морем, глубоким внутренним чутьём улавливают фундаментальное значение прежде всего морского дела для расцвета их цивилизации. (Впрочем, другим средствам передвижения – например, быстрым и ладным конным повозкам – они тоже уделяют пристальное внимание.) Корабль греков – уже довольно сложное и далее усложняющееся устройство. Для своего создания и эксплуатации оно требует объединения всё более разносторонних знаний, умений, изобретательности в применении критериев рациональности и эффективности, конечно в их древнегреческом понимании. Части корабля искусно подогнаны друг другу и достаточно хорошо продуманы с точки зрения их главных функций. Корабль греков – это также, выражаясь современным языком, организованная система управления. «Во главе триеры стоял триерарх, выбираемый из числа богатых граждан, участвующих в его снаряжении. В его обязанности входило оснащение и содержание судна. Первым его помощником был кормчий – кибернетес». Хороший, искусный кормчий – почётная фигура в глазах древнего грека. Недаром от слова «кибернетес» образовала своё имя современная наука о рациональном управлении – кибернетика. (Впрочем, уже Платон употреблял слово kybernetike и буквально: искусство кораблевождения, и в переносном смысле, имея в виду деятельность искусного управления городом-государством.)… Характерно, что со времени формирования более или менее развитой социальной философии тема разделения труда (что мы потом увидим на примере Платона) уверенно выдвигается в самый центр философских размышлений. Справный корабль и искусный кормчий (кибернетес) становятся в этих размышлениях излюбленными примерами разумного, высокопрофессионального труда и управления…
…Почтенные пассажиры кораблей – торговцы, чьё дело и есть перевозка товаров на своих, а чаще на чужих, специально нанятых кораблях. В распоряжении торговли в VIII веке до н. э. уже находится довольно большой флот. Зачинатели новаторского кораблестроения – греки из Коринфа – решительно добивались и в конце концов добились достаточно цивилизованных условий мореплавания. Фуникид свидетельствует: «С оживлением судоходства и торговли коринфяне на своих кораблях взялись за уничтожение морского разбоя».
Теперь переместимся воображением в древнегреческий порт. Там постоянно находятся под погрузкой или разгрузкой несколько своих или иноземных кораблей. Множество одновёсельных лёгких парусников входят в порт и выходят из него. Здесь выгружаются, перегружаются на повозки и отвозятся на рынок (но часто продаются тут же, в порту) рыба, скот, мясо, масло, вино, пшеница, просо, мёд, фрукты, кожа, утварь, одежда и обувь, оружие – вернее, та часть этих товаров, которая производится непосредственно для продажи внутри страны. В древнегреческом порту встречаются и местные товары, и товары колоний, и всё, чем торгуют с греками другие страны и народы. В системе разделения труда, захватившего портовую жизнь полиса, большую роль играет и дифференциация торгово-финансового труда (в порту дают кредиты, чтобы зафрахтовать судно, причём морские займы – из-за большого риска мореплавания – облагаются довольно высокими процентами; за особую плату менялы производят обмен и размен денег; действуют налоговые службы; производится оценка товаров и т. д.), и разделение, специализация функций самого всё более сложного портового дела. Древнегреческие порты к тому же являются не только торговыми центрами, но и военными укреплениями. И потому в них или в непосредственной близости от них почти постоянно ведутся какие-либо специализированные работы по укреплению, реставрации или модернизации гавани, по строительству судов. [24,сс.42–44]
Магия слова, риторика, диалог, диалектика. Типично греческой областью гуманитарной культуры, через которую от реальной жизни также тянутся к философии связующие нити, является риторика, в свою очередь переплетённая со всё более специализирующимся ораторским искусством. То, насколько настоятельно политика пробуждает греческих граждан культивировать настоящее искусство слова, то есть искусство ясно и по возможности ярко высказывать свое мнение, его обосновывать, доказывать, убеждая и ведя за собой искушённых, взыскательных слушателей, ясно из ранее сказанного. Отсюда – теснейшая связь философских сочинений о слове и речи, таких, например, как «Риторика» Аристотеля, с повседневной словесной практикой общегражданской полисной жизни. Аристотель говорит об этом в самом начале своего труда, определяя риторику: «Риторика – искусство, соответствующее диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять» (Риторика. 1, 1, 1354а, 1–6).
Аристотель сближает риторику с «диалектикой», а под ней в Греции часто разумеют искусство спора вообще, в частности особо развитое искусство ставить перед собеседником, да и самим собой, трудные, интересные, глубокие, подчас каверзные вопросы, а также искусство перед такими вопросами – в народном собрании, в суде, в словесном поединке учёных, мудрецов – не спасовать, найти на них быстрый, точный, остроумный ответ. Это искусство в Греции (особенно в демократических полисах, но не только в них), действительно, в какой-то мере присуще «всем и каждому». Состязательная, гласная политическая практика, долгое время построенная, как верно отметил С. С. Аверинцев, на устной речи, а не на «канцелярщине», требует даже и от рядовых граждан и политиков учиться искусству убеждающей речи. Но особенно большим вниманием и признанием народа пользуются политики, которые отличаются необыкновенным красноречием. Это способствует выделению в особое дело и занятие ораторского искусства, а также составления речей для тех, кто всё же не полагается на себя, однако должен, в соответствии с устоявшимися веками правилами, обязательно «от себя» и собственной персоной выступать в суде, обвиняя, если становится истцом, и защищаясь, если является ответчиком. Собственное мнение должны доказательно излагать судьи и присяжные, члены народного собрания, совета, стратеги. Ораторы, учителя риторики, составители речей – важные персоны греческой гуманитарной культуры – своим делом оформляют, так сказать, практическую риторику, а она естественно перерастает в риторику теоретическую, весьма близкую философии. Диалектика как искусство спора, столкновения противоположных мнений, сначала также вписанное в практическую и теоретическую риторику, затем ведёт к постановке проблемы противоположностей в более абстрактной философской форме.
О чём спорили древние греки, когда встречались на агоре, в народных собраниях, в суде, в акрополе? Да, в сущности, о том же, о чём – уже на сложном языке философских образов и понятий – дискутировали философы, прогуливались ли они под портиками агоры, располагались ли в тени платанов и олив рощи, посвящённой герою Академу, то бишь в платоновской Академии, собирались ли в аристотелевском Ликее или устраивали в домах горожан симпозионы, чтобы послушать Протагора, Парменида, Зенона, Сократа и вступить с ними в спор. О мире практического логоса многое можно узнать, погрузившись в изучение логоса философского. Хозяйственная деятельность людей, формы государственного правления, преимущества и издержки демократии, власть и бессилие законов – эти и многие другие социально-политические темы, тщательно разбираемые философами, суть одновременно и темы повседневных, на улицах и в домах ведущихся дискуссий. Диалог, излюбленный жанр философского сочинения, соответствует, таким образом, диалогичности всего древнегреческого социального бытия… [24,сс.65–66]
Последние изменения: 14 февраля 2005 | EN | Вернуться к оглавлению |
17. | Клайн М. Математика. Утрата определённости. – М.: «Мир», 1984 |
21. | Пуанкаре А. О науке. – M.: «Наука», 1983 |
23. | Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). – М.: «Прогресс», «Универс», 1994 (ISBN 5-01-004449-8) |
24. | Мотрошилова Н.В. Рождение и развитие философских идей: Историко-философские очерки и портреты. – М.: Политиздат, 1991 (ISBN 5-250-01301-5) |
25. | Васильева Т.В. Афинская школа философии. – М., 1985 |
26. | Хёйзинга Й. Homo Ludens. В тени завтрашнего дня: Пер. с нидерл., – М.: «Прогресс», 1992 (ISBN 5-01-002053-X) |
27. | Брамбо Р. Философы Древней Греции: Пер. с англ., – М., Центрполиграф, 2002 (ISBN 5-227-01763-8) |
35. | Лоренц К. «Кантовская концепция a priori в свете современной биологии» в кн.: Эволюция. Язык. Познание. – М.: Языки русской культуры, 2000 (ISBN 5-7859-0111-0) |
36. | Лоренц К. «По ту сторону зеркала (выборочный перевод)» в кн.: Эволюция. Язык. Познание. – М.: Языки русской культуры, 2000 (ISBN 5-7859-0111-0) |
37. | Герасимова И. «Танец: эволюция кинестезического мышления» в кн.: Эволюция. Язык. Познание. – М.: Языки русской культуры, 2000 (ISBN 5-7859-0111-0) |
38. | Меркулов И. «Формирование "пропозициональной" парадигмы в античной эпистемологии» в кн.: Эволюция. Язык. Познание. – М.: Языки русской культуры, 2000 (ISBN 5-7859-0111-0) |
39. | Popper К. R. The Myth of the Framework. – In: Freeman E. (ed.) Essays in Honour of Paul Arthur Schillp. The Abdication of Philosophy: Philosophy and Public Good. La Salle, Illinois: Open Court, 1976, p. 23–48. (Русский перевод с сокращениями В. Н. Брюшинкина) |
40. | Поппер К. «Объективное знание. Эволюционный подход» в кн.: Логика и рост научного знания. Избранные работы. М.: «Прогресс», 1983 |
44. | Грант В. Эволюционный процесс: Критический обзор эволюционной теории: Пер. с англ. – M.: «Мир», 1991 (ISBN 5-03-001432-2) |
45. | Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой: Пер. с англ. – Прогресс, 1986 |
48. | Поппер К. Р. Предположения и опровержения: Рост научного знания: Пер. с анг. – M.: «Ермак», 2004 (ISBN 5-9577-0652-3) |
49. | Кессиди Ф. От мифа к логосу: Становление греческой философии. – СПб.: Алетейя, 2003 (ISBN 5-89329-628-1) |
Основная страница – http://www.ltn.lv/~elefzaze/ html/php вёрстка: Александр А. Зазерский ©1998–2005 Александр С. Зазерский |