Католик оказался родственником моего мужа. Он умер, не выдавив ни единственной слезы из родственников и не оставив ничего, кроме невыразительных долгов. Его положили в закрытый гроб, ни на минуту не удостоверившись, что он лежит лицом кверху. В маленькой безвкусной церкви с дурно игравшим органистом собрались мужчины и женщины. Все они думали только о себе и ни на минуту не отвлеклись от своих мыслей. Мужчинам в кожаных пальто хотелось побыть в одиночестве. Густо накрашенным женщинам хотелось похудеть. Но по традиции европейского рационализма, все сохраняли мрачное достоинство.
Священник только что вернулся с джокинга и потел. В наспех одетой поверх тренировочного костюма рясе, наугад открыл Библию и прочитал несколько первых попавшихся цитат, которые идеально подошли к прискорбному случаю. Публика шевелилась, как в театре. Эти слова были смутно знакомы: их читали в школе, часто цитировали по радио во время больших церковных праздников.
Священник ясно выговаривал слова. Немного торопливо. Быть может, слишком торопливо для похорон, если не учитывать дохода. Они так и отскакивали от его красивых мягких губ. Он нарочито раскачивался и делал поучительные паузы в нужных местах, а иногда и повышал тон, чтобы потом зашептать последние слова.
Он слишком быстро повернулся к вдове. Вот уже две ночи она не могла уснуть. Священник качнул головой сыну покойного, уткнувшемуся в новые, пахнущие туалетной водой перчатки, повернулся к дочери покойного, сосредоточившей все свое внимание на одном из помфинедера - служащих кладбища. Он был красив - этот помфинедера, высокий, широколицый, с черными лунками земли под ногтями - по работе. Наконец священник закончил и вздохнул так, что у него запотели очки. Публика начала дышать свободней. Четыре помфинедера в седых коротких шинелях из настоящего репса и в козырьках положили гроб на тележку и выкатили ее из церкви. Вдова на минуту залюбовалась черной лентой, заказанной ей у каллиграфа, где было красиво выведено „Дорогому Эрику от Эрики". Она увидела, что все взгляды обращены на нее. Действительно, все на нее смотрели. Она виновато себя оглянула и заметила прилипшую к животу белую шелковую нитку. „Заметили!", - по ее спине прошел холодок и застрял в ребрах. Она всхлипнула, закрыла руками обрюзгшее лицо и незаметно скатала нитку в шарик. Публика, так и не давшая себе труд продемонстрировать сострадание, явно возложила все надежды по оплакиванию мертвеца на его вдову. Вдова осмотрела присутствующих, отметила соболя, только что скончавшегося на воротнике у племянницы и виновато улыбнулась. Тут же опустила глаза и последовала за гробом.
Процессия тронулась, дрожа как фарш. Стараясь скрыть свое смущение, вдова шепотом заговорила с сыном о том, что гуляш уже привезли из ресторана и разогревают на специальных горелках и что газ будет подан из специальных газовых консервов. Сзади в толпе загудели. Сын дернул мать за рукав и указал глазами на служащих кладбища. Она осеклась и снова стала смотреть на равномерное покачивание гроба. Наконец, помфинедера дошли по мерзлой дорожке до свежевырытой могилы и, подложив под гроб брезентовые ленты, стали медленно опускать его в яму. Гроб не буксовал, а послушно опустился, словно с нетерпением ожидал, когда коснется земли. Щуплый могильщик с заискивающей улыбкой, той, что отличает могильщиков от никогда не улыбающихся помфинедера, зачерпнул земли в совок и кособоко встал над ямой, предлагая каждому столовую ложку земли.
Первую горсть земли бросил священник. Потом подошла вдова. Она бросила с верхушкой целую ложку земли на светлый деревянный гроб и попыталась вглядеться в крышку. Земля только стукнула в гроб. Ничего не произошло. Гроб был дорогой и зря уходил под землю. Разочарованная, она спустилась по ступеням и стала поджидать остальных. Гости, досыта набросавшись земли, теперь уже совсем расслабились и передали гроб под ответственность кладбищенского начальства. Гробовщик уютно, по-хозяйски мурлыкая, завозился над ямой, а скорбящие стали по одному торопливо выходить за ограду.
Дело было осенью и первый, еще не давший строгих ледяных початков, морозец вызывал голод внутри скорбящих. Смерь смертью, а от стужи все проголодались.
Скорбящие разъехались, кто на своей машине, кто на такси, и появились через десять минут в доме, находящемся, кстати сказать, прямо напротив ворот другого, богатого кладбища. Скорбящие, стряхивая с себя редкие капли мокрого снега, быстро топтались на пороге и с облегчением заходили в теплый дом, сбрасывая сырые шубы прямо на скамью в прихожей.
В затянутой черными лентами гостиной, дочь возилась над алюминиевым корытом с гуляшем и автоматически наливала его по тарелкам. Сын и племянники конвейером выстроились в направлении стола, и дело шло, как по маслу: каждый присутствующий получал по своей порции дымящегося мяса и, наконец, за столом образовалась полагающаяся месту и времени тишина.
Вдова отвлеклась от нехватки мужа. Она чувствовала себя настоящей хозяйкой, с наслаждением смотрела на коричневые куски говядины, исчезающие за знакомыми и незнакомыми щеками. Постепенно над столом пошел гул. Племянник с облегчением вытащил фотографии недавнего отпуска и стал шепотом объяснять устройство некоего парусника. После третьей рюмки за упокой один из родственников принялся беспардонно скабрезничать.
И только русская девушка Варя, с мокрыми глазами, случайно попавшая на похороны и совсем чужая католику, встала из-за стола и тайком стала спускаться по лестнице, туда, где покойник провел последние месяцы. Вот уже третий день пошел Вариной загранице.
Она оказалась в чужой иноземной спальне, зажгла свет и с трудом разыскала в блокноте фотопортрет, где покойный гладил кошку. Умерший иностранец сидел на диване в коричневой пижаме и неестественно весело глядел на кошку, сладко выгибающую спину под его рукой. Кошка разглядывала умершего. Варе показалось несправедливым, что вместо того, чтобы плакать, все едят гуляш, и она решила мучиться и голодать, так как бы она поступила дома. Походив по комнатам, и подавив в себе разгорающееся от запаха голодное чувство, она представила, как совсем недавно по этому желтому паркету ходил покойник. Она никогда не была с ним знакома, но по фотографии представила живо, как неторопливо идет он вдоль светлозеленых обоев, как держится правой сухой рукой за стену, а левой придерживает овечий плед. Как задевает плечом висящую на стене черно-белую фотографию на курорте. Вот и сейчас Варя заметила стеклышки от разбитого стекла. Значит, она была права. Ходил тут иностранец-покойник. Она села на добротный плюшевый диван, на котором покойник так любил гладить кошку. И кошка тут же свернулась клубком на вариных коленях.
Наверху уже начались танцы. Дрожал шкаф. Две счастливые от пресыщенной западной жизни пятилетние внучки покойного оторопело бегали по лестницам. Их головы были седы от только что нечаянно просыпанной в ванной пудры.
Варя еще раз с сожалением взглянула на фотографию покойного и гордо и пронзительно вспомнила русские похороны. "Вот у нас рыдают," - подумала она , - "по-настоящему. И пьют водку за здоровье умершего, а потом пьяные плачут и поют".
Она поучительно вспомнила, как попала однажды в Ташкенте на похороны совсем незнакомой ей женщины и как портрет большой толстощекой и доброй женщины, одновременно лежавшей в открытом гробу, вызвал у нее слезы. И горе ее было настоящим и росло и превысило горе других, и Варя гордилась этим. Тогда, на ташкентских похоронах, она смотрела на стоящую на фортепьяно фотографию умершей и сравнивала эту фотографию с покойницей, и сравнение всегда было в пользу фотографии, и как потом от этого у нее, у Вари, пересохло в горле и защипало в носу, потому что она сделала обобщения и пришла к выводу, что человеческая жизнь - только пустяк. Вот и теперь, при этом воспоминании, Варя заплакала. Ей стало жалко себя - одну, мужественную девушку, думающую про чужого покойника.
По лестнице спустился сын покойного и прошел мимо отрывного календаря, на котором стояло недельное число - дата смерти (листы из календаря всегда отрывал сам умерший - это была его обязанность - и теперь некому было оторвать, потому и вышла случайным символом дата смерти) - Сын покойного подошел к Варе и тупо покраснел:
- Вы, Варья, знает, наверху - кушать? - спросил он любезно, но с ошибками, потому что недавно стал изучать русский, а ведь Варя была его другом по переписке.
- Не надо мне вашего гуляша, - сказала изучавшая немецкий в школе Варя, но сказала она это озлобленно с сильным акцентом, а про себя по-русски повторила "вашего немецко-фашистского гуляшу". Сын покойника отошел и закурил. Варя решила смягчить с ним беседу и попытаться другими методами вызвать в нем сожаление об отце или хотя бы какое-нибудь мелкое человечье чувство. Ее так и подмывало задать вопрос, будет ли он безутешно рыдать, когда умрет его мать. И она аккуратно спросила: "А вы кого больше любили: отца или мать?" Своим вопросом она явно поставила сына покойного в тупик и злорадно сложила губы конвертом. Сын покойного посмотрел наверх, на дрожащий потолок: "Мутти-маму" - сказал он после раздумья. Там наверху уже включили радио. Сын покойного иностранца поглядывал на пластикового хрусталя люстру и явно торопился наверх. Но Варя решила настоять на своем: "А покажите мне ваш семейный альбом", - сказала она, случайно заменив слово "альбом" на" альбум". Сын покойного безразлично вытащил из комода альбом. Ему было, явно стыдно, что альбом такой старый. Все же ему хотелось наверх. "Покажите мне альбом и расскажите", - настойчиво сказала Варя. "Это папа, это мама. Это папа. Это мама. Это папа. Это сестра. Это мама", - затараторил сын покойного. "Подробней, подробней!" - настаивала Варя. "Это мама в молодости. Это папа в молодости. Это сестра в детстве", - продолжал сын покойного.
- А вы очень похожи на отца, - сказала Варя, чтобы вызвать в сыне чувство близости к покойному. Сын виновато пожал плечами. Лестница заскрипела и вниз спустилась вдова.
- Вы уже пробовать гуляш? - участливо спросила она.
- Я не хочет есть! - гордо сказала Варя.
- Вам не любите гуляш? - спросила она настойчиво.
- Я не есть голодный, - повторила Варя.
"Мама, ну она не есть голодный", - вмешался сын. Вдова повернулась спиной и стала обиженно подниматься по лестнице.
- Я пойду к маме, она сегодня огорчена, - сказал сын покойного и воспользовался возможностью пойти наверх, туда, где танцевали. Потолок стал прогибаться сильнее. А Варя перелистывала альбом, пытаясь как можно тщательнее вглядеться в черты покойного и понять ту причину, по которой никто не плачет. Тут шли все довоенные фотографии "Папы в молодости", и, наконец, Варя наткнулась на фотографии "Папы как молодого офицера SS".
Варя еще никогда не видела настоящей фашистской формы, но теперь она все поняла. Покойного не любили, потому что в молодости он был фашистом, да еще в SS. Она с облегчением захлопнула альбом, так, что пыль пошла кверху, презрительно бросила его на диван, засунула фотократочку с кошкой между стенкой и комодом, так, что фотокарточка, скольнув по стене, вылетела из-под комода на середину линолеумного пола и поднялась наверх. Наверху танцовали венские вальцы. "Вот они - похороны фашиста!" - еще раз про себя торжествующе повторила Варя на чистом русском и села в уголке: как раз так, чтобы ее пригласили, и чтобы выйти потом за немца. Два вальса подряд ее никто не приглашал.
- Удачный гуляш, - послышалось у нее за спиной. К ней подошла дочь покойного:
- Варя, а вы-то ели?
- Я не есть голодна, - с ненавистью сказала Варя.
Вдова ворковала с подругой за столом, рисуя пальцем вытачки у себя на груди. Варя подошла к ящику с пластинками и стала рассматривать содержимое. Наконец, она нашла что надо: "Калинку". "Ну-с я им сейчас покажу-с, как под Сталинградом", - сказала себе Варя и, заменив Венскую кровь на Русскую плясовую, стала отплясывать "присядку" прямо в юбке. Скорбящие опешили. Сын покойного стоял в уголке и губы его дрожали. Вдова лихорадочно схватилась за сердце. Она держалась за спинку кресла и, казалось, вот-вот упадет. В рядах гостей, за пьяным столом уже рыдали. Дочь покойного всхлипывала, а Варя, как алкоголичка, никого не замечая, все плясала и плясала, пока не упала замертво...