Желая что-то понять в криминальной истории под названием "Убийство пирожного Мадлен", необязательно отвечать на вынесенный в заглавие вопрос. На самом деле вопросов гораздо больше. Поэтому начнем не с вопроса, а с подозрения, что пирожное "Мадлен" содержит не только часть души Пруста или Свана, как это декларируется в романе "В поисках утраченного времени", но и части других "я" - десятков, сотен, тысяч "я". "Мадлен" становится общедоступной Незнакомкой, добавим - хранительницей "разбитых сердец".
Что же это за проституирующий монстр, аккумулирующий в себе людские осколки? Или Пирожное превратилось в саркофаг для бижутерии сакрального, невысказанного, неосознанного? Пирожное оказалось сейфом, швейцарским банком? Или, наоборот, это некая свалка отработанного, ненужного, открытая случайно Прустом, куда люди сбрасывают с облегчением куски самих себя? Непохоже. К чему тогда все эти кремовые цветы, драгоценные цукаты и мармелады в несметно разросшихся числом и изощренностью кондиторай. Что-то само по себе привлекает, кокетничает, притягивает то, что принадлежит нам. Происходит соблазнение, а потом воровство. Кто же вор - пирожное, стащившее наше детство или мы, откусывающие от коммунального тела неизвестного? В одном случае мы теряем часть, в другом - рискуем потерять целое, самих себя, вскрыв чудовищную дыру человеческого потаенного. За которым "пан или пропал".
Однажды это уже случилось. Дочь Гефеста и Афины, вылепленная из грязи и воды своим отцом, Пандора, вскрыла сосуд, врученный ей богами. Все несчастья, до которых додумались боги, обрушились на человека. О них мы хорошо знаем. Знаем мы и о том, что кое-что все же осталось на дне сосуда. Пандора заперла на дне сосуда надежду, веру в лучшее предназначение, веру в бессмертие. Удивительно, что Пандора по-гречески означает "всем одаренная". Какая ирония!
Если Пандора создана Богами, то Мадлен - случайное творение человека, созданная им Богиня, восстановленный сосуд, который человек бессознательно заполняет, оплодотворяет своими неврозами и кошмарами, безудержной эйфорией и смертной тоской. Пирожное оказывается сосудом того, что Юнг называл "коллективным бессознательным". Также можно сказать, что коллективное бессознательное материализовало себя в форме бисквитной богини или превратилось в Голема, но не в такое глиняное чудовище, а в диетически нежного монстра. Иегуди Лёв бен Бензалил был бы недоволен таким поворотом событий.
Пруст, как Вий в одноименном гоголевском хорор-рассказе, указует пальцем на то, что до сей поры не было видно: "Вот оно!" В результате все видят то, что лежало у них под боком. В рассказе Гоголя это несчастный молодой человек, окруженный чертями и ведьмами, не видевшими его до указания Вия. У Пруста это домашнее пирожное, лежащее на утреннем столе, окруженном бабушками, тетушками, няньками. Эффект одинаков, разница в том, что Реальность видит один лишь Сван. Начинается пир. В одном случае лакомятся человечиной, в другом - пойманным неизвестным.
Прокуриста К. из романа Кафки "Процесс" так же все узнают. Он у всех на виду, с первых строк романа:
"К. немного подождал, поглядел с кровати на старуху, жившую напротив, - она смотрела на него из окна с каким-то необычным любопытством..." (стр. 119) *
Кажется, весь город принимает участие в его судьбе, от мала до велика. Его везде ждут. Он всем известен. Он вдруг стал местной поп-звездой. Его узнают в лицо, не спрашивают имени.
"Кто-то отпер замок, но придержал дверь вглубь квартиры: - Это он! - и только тогда дверь отворилась". (стр. 245)
Единственно кто его не узнает, это он сам. Нет, ему еще что-то кажется. а кажется ему, что он еще прежний прокурист, уверенный в незыблемости себя и мира. Еще пример:
" - Конечно, я знаю только то, что меня касается, - продолжал К.
И вдруг священник закричал сверху:
- Неужели ты за два шага ничего не видишь?" (стр. 281)
Прокурист К. не видел. Не понимал, точнее, не хотел понимать, что именно это и касается его самого, что ему в последний раз дают возможность оттянуть приговор, сведя к предложенной ранее волоките. Последний раз ему предлагали еще чуть-чуть повременить, потянуть с решением - неосознанным, но приятным с внутренним упрямством - закончить как можно скорее, порвать все ненужные, как ему казалось, хитросплетения судьбы. Он был непонятлив и невежлив. Очень невоспитанный был молодой человек. Но он был тверд в своем неведении и достиг за год того, что его все же приняли в Высших инстанциях.
Однако вернемся к "Мадлен", к моменту ее ареста. Не так просто, как казалось ранее, было обнаружить обвиняемую. Поиски в городе не увенчались успехом. Обойдя десятки итальянских кафе, турецких имбисов, ночных немецких притонов и фешенебельных французских ресторанов, расспрашивая официантов, швейцаров, горничных, нищих, полицейских и проституток, удалось обнаружить лишь плохо замаскированных двойников: одного под испанской маской - Magdalenas con cacao, другого под немецкой - Madeleines, Eierfeingebaeck mit Butter und Kakaocreme-Fuellung. Только в Париже, в "A la petit Chocolatiere" очаровательный агент под именем Софи, после долгих препирательств вручила бисквитной Незнакомке с отпечатком раковины на щеке ордер на арест. Как же произошло опознание? Цитата:
"... люди, искушенные в таких делах, могут среди любой толпы узнать каждого обвиняемого в лицо. По каким приметам? - спросите вы. Мой ответ вас, может быть, не удовлетворит. Просто эти обвиняемые - самые красивые". (стр. 259-260)

Начинается процесс. Наступают новые времена - человек обнаружил место отсидки собственного Неизвестного. Наступает время лабораторных исследований, наблюдений, симпозиумов. ФБР, КГБ, Масад засекречивают место, ограждают его колючей проволокой, но, одновременно, уютное гнездышко бисквитной Богини расписывается граффити, рядом с ним разбивают палатки новые битники, наркоманы, дети используют его как материнскую вульву. Короче, если знаешь, где гнездо, то к нему найдутся и пути, хотя бы, как в фильме "Пролетая над гнездом кукушки". Собственно "Как" - это уже дело техники, любопытства и закона - использовать как место хранения, как лабораторию или как отхожее место.
Пруст же рассматривает его как возможность путешествия, как туризм в точку. Он желает увидеть небо с другой стороны, через перископ собственной души. Мераб Мамардашвили в своих "Лекциях о Прусте" приводит пример из "Божественной комедии", говоря о входе и выходе из точки:
"...Данте начинает движение, спускаясь вниз из определенной точки, когда голова у него находится так, что он видит, как мы с Вами, то же небо, солнце, деревья. А возвращается через ту же самую точку, но голова его уже обращена к другому небу, к другому миру". (М. Мамардашвили, стр. 23) ***
Приведу отрывок из "Ада", где Данте с проводником Вергилием, вцепившись в шерсть червя, переворачиваются:

"Ты думал, мы, как прежде, - молвил он, -
За средоточьем , там, где я вцепился
В руно червя, которым мир пронзен?

Спускаясь вниз, ты там и находился;
Но я в той точке сделал поворот,
Где гнет всех грузов отовсюду слился;

И над тобой теперь небесный свод,
Обратный своду, что взнесен навеки
Над сушей и под сенью чьих высот

Угасла жизнь в безгрешном Человеке..." ****
Таким образом, раз ушедшие в точку, возвращаются вверх ногами. У них свое небо. Для обычного мира они перевертыши, поэтому их и "ставят с головы на ноги".
Именно это мы видим у Кафки: ситуация духоты, вони, чудовищной сжатости, жары, характерная для подвалов, чуланов, колодцев, является центральным лейтмотивом в описании чердаков и мансард. Все, что внизу, у Кафки оказывается на труднодоступной высоте. Но парадокс в том, что перевернули не господина К., а мир вокруг него. Ему пошли навстречу, невероятно облегчив путь к собственной душе.
"Перед ними был длинный проход, откуда грубо сколоченные двери вели в разные помещения чердака. Хотя непосредственного доступа света ниоткуда не было, все же темнота казалась неполной..." (стр. 165)
"Перед ним тянулся длиннейший коридор, и оттуда шел такой воздух, по сравнению с которым воздух в ателье казался просто освежающим. По обе стороны этого прохода стояли скамьи, совсем как в той канцелярской приемной, куда обращался К. Очевидно, все канцелярии были устроены по одному образцу". (стр. 243)
"Освещается помещение только через небольшой люк, расположенный на такой высоте, что если хочешь выглянуть, тебе в нос не только ударяет дым, но и прямо в лицо летит сажа из камина, расположенного тут же; нет, надо еще найти кого-нибудь из коллег, кто подставил бы тебе спину. А в полу этой комнаты - и это еще один пример того, в каком виде она содержится, - в полу уже больше года, как появилась дыра, не такая большая, чтобы туда мог провалиться человек, но достаточно широкая, чтобы туда попасть всей ногой. Эта адвокатская комната расположена на втором чердаке: значит, если чья-нибудь нога попадает в эту дыру, она свисает вниз и болтается над первым чердаком, над тем самым проходом, где сидят в ожидании клиенты". (стр. 204)
Собственно, все эти пространства, связанные с судопроизводством, это плохо освещенные коридоры, темные комнаты. Даже комната-ателье художника Титорелли - это затхлое, никогда не проветриваемое помещение, даже собор - это лабиринт, из которого сложно выйти. Все это намекает на то, что К. начал погружение в микромир своей души, но - в отличие от Свана - принудительно. Отличие и в том, что он активно сопротивлялся этому. Целый год его пытались надоумить, вежливо, я подчеркиваю, вежливо объяснить, что бы ему следовало делать, но К., как подросток, у которого "вся жизнь впереди" хамил, развратничал, непристойно себя вел. Видимо, действительно были веские основания начать этот процесс. Арест - это начальная, принудительная точка спуска. попытка хоть что-нибудь объяснить этому высокопоставленному грубияну. Обратите внимание, все без исключения, включая первых стражей, вежливые, интеллигентные, добрые и хорошо воспитанные люди, разыгрывающие перед ним сценки о том, что творилось в глубине его души. Недаром в конце, начиная что-то понимать, он спросил своих палачей:
" - В каком театре вы играете?" (стр. 289)
Выход из этих пространств чрезвычайно затруднен, как и вход. Вопрос в приручении себя; у Свана всплывает его детство, Комбре; у К. - грязные темные углы и коридоры, которым нет конца и края Сван замирает в глубине своего "я", обнаружив там нечто большее. К. не решается перейти даже границу собственного Неизвестного. Он недоумевает. Он боится. Он ищет компаньонов, помощников, и они сами тут же появляются. Они его находят, ласкают, нежно гладят его по голове, советуют, любят, наконец. Почему? Потому, что он красив, как обвиняемый. Он сдвинулся с места, начал движение. Неважно, что явилось толчком. и коммерсант Блок напоминает ему в подтверждение этого судебную поговорку:
"... для обвиняемого движение лучше покоя, потому что если ты находишься в покое, то, может быть, сам того не зная, уже сидишь на чаше весов вместе со всеми своими грехами". (стр. 266)
Конечно же, они его любят и потому, что они все замещают его мать. Преодолевая свою подростковость, К. добирается до своего младенчества. Везде стирка. Везде сушится белье. Недаром он постоянно встречает детей в самых неподходящих местах - всегда рядом с судебными канцеляриями. Дети активно принимают участие в судьбе К. Они принимают его за своего, вяжутся к нему, хватают за ноги, удивляются, что художник собирается писать его портрет. Странно. Он же ведь такой еще маленький и глупый. Дети в отличие от ребенка К. бескомплексны, психически и физически совершенно здоровы, несмотря на почерпнуто описанный горб у одного из них. Отношение к ним со стороны других нежное, с оттенком игры. Они также неотъемлемая часть судопроизводства, как чиновники, адвокаты, судьи.
"Он и теперь не пошевельнулся, когда художник, нагнувшись к нему, прошептал на ухо так, чтобы на лестнице не было слышно: - Эти девочки тоже имеют отношение к суду". (стр. 231)
Они проникают всюду еще и потому, что в этом судебно-процессуальном мире царит матриархат. К. интуитивно это понял. Поэтому и попытался воздействовать на процесс посредством страстно любящих его мамок. Постельная сцена в романе удивительно устойчивая, доходящая до абсурда. Постель присутствует изначально, как место невроза и, одновременно, как место излечения от него. Начальная сцена ареста - К. еще в кровати; в комнате фрау Бюрстнер; адвокат не спускается вообще с постели; у художника - кровать, через которую нужно перелезать.

Теперь обратимся непосредственно к тексту о пирожном. Что же произошло на самом деле у Пруста? Читаем:
"Мама велела принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для которых как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожаберных моллюсков. Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожиданием безотрадного завтрашнего, я машинально поднес ко рту ложечку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул: в мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом; вернее, это вещество было во мне - я сам был этим веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным, смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия, она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она означает? Как ее удержать?"** Остановимся на последнем вопросе. По сути любое переживание, выходящее за рамки привычного, сводится к проблеме удержания. Отсюда повторы: воссоздать ситуацию заново, догнаться очередной дозой, попробовать другой метод, другой "препарат". Но часто "препарат" находит тебя сам. То ли это запах солода или дегтя, ворвавшийся внезапно проехавшего мимо на велосипеде железнодорожного рабочего в оранжевой куртке (иногда достаточно просто куртки); возможно, это какая-нибудь поза тела, поворот головы, уткнувшийся лбом в острый край стола. То ли это принудительная любовь - арест. По существу, вся история человечества - это поиск того, чем можно было бы догнаться. Пруст также пробует догнаться:
"Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет к тому, что мне доставила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй. Надо остановится, сила напитка уже не та".
Пруст человек опытный. Он останавливается. Препарат истощен, использован. Чтобы понять, как удержать, он начинает рассуждать, пытается понять не больше не меньше, а причину необычной "радости". Сван сразу отмечает ценность препарата как такового. Он переносит акцент на его действие. Он удивлен. Он не верит в таблетки. Он делает вывод - он сам "препарат":
"Ясно, что искомая мною истина не в нем, а во мне. Он ее пробудил, но емк самому она не известна, он способен лишь без конца повторять ее, все невнятнее и невнятнее, а я, сознавая свое бессилие, истолковывать выявление этой истины..."
И Пруст пытается уже изнутри себя воссоздать некое подобие происшедшего, ставшего реальнее самой реальности. Он ищет ее следы, чтобы настигнуть и удержать в себе самом. Он решителен, требователен, эгоцентричен. Четыре раза буква Я ставится в начало предложения:
"Я пытаюсь вновь вызвать в себе это состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделала еще одно усилие и хотя бы на миг удержал ускользающее ощущение".
И далее от требований он переходит к хитростям, обману. Он идет на все, что нагнать потерянное. Описываются подробно все ухищрения, изворотливость, коварство. Пруст вдруг превращается в опасного преследователя - сильного, умного, безжалостного. Он устраивает засады и одновременно как бы дает полную свободу, отказывается от преследования, но тут же делает следующий шаг, рывок. И вот нагоняемый уже тяжело вздыхает, сдается, вздрагивает, где-то в глубине колодца, в глубине морской. Начинает медленно, под дулом разгоряченного , самовлюбленного комиссара (уже семь раз Я), подниматься наверх:
"Боясь, как бы ничего не помешало его порыву, я устраняю все преграды, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых только что ему я отказывал, я разрешаю ему думать о другом, разрешаю набраться сил перед высшим их напряжением. Затем, уже во второй раз, я убираю от него все лишнее, сызнова приближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул преодоленных пространств".
Описание вызывает ужас. Кажется, вот сейчас Свана, а вместе с ним, конечно же, и нас с вами, разорвет на части поднимающийся из глубин души чудовищный зверь, вдруг разбуженный инфантильной настырностью - видеть. Он еще не всплыл, но слышен его гул. Еще не видна его гадкая морда, но чувствуются его гигантские размеры. Сравните, что происходит с господином прокуристом:
"Он ощущал что-то вроде морской болезни. Ему казалось, что он на корабле в сильнейшую качку. Казалось, волны бьют о деревянную обшивку, откуда-то из глубины коридора подымается рев кипящих валов, пол в коридоре качается поперек, от стенки к стенке..."
Внутри начался процесс. Химическая реакция. Якорь уже срезан. Выныривание неизбежно. Из глубин рвется со страшной силой неизвестное, сметая все на своем пути. К. в полном изнеможении, его выносят на руках, а Сван невероятно рассудителен. Хочется упасть, закрыть лицо и уши руками, вдавиться в грунт. А Пруст сомневается, более того, холодно рассуждает:
"... мгновение остановилось, - быть может, оно опустилось вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака".
Думаю, Пруст колеблется не потому, что не верит в удачу (внутренне он уже выиграл), а потому, что хочет интуитивно оставить там, в глубине, разбуженное нечто. Он уже понял, нашел то место в своей душе, куда начнет свои погружения - но позже, осторожно и деликатно. По сути он хочет удержать свое неизвестное. Не открывать свое лицо. Как Борхес, которого преследовал страх своей идентификации. Самые страшные ночные кошмары у него были связаны именно с этим - увидеть свое лицо, не узнать его, обнаружить в себе другого, понять себя как другого. Пруст не боится, но и не торопится увидеть себя. Он предусмотрителен и вооружен отражающим предметом - холодной зеркальной невозмутимостью. Он установил в себе самом тот наипервейший инструмент, применение которого дает максимальный результат - Понимать и Видеть в полной эмоциональной тишине. Пруст стал "щитом Персея", в котором отражается "препарат", он сам. Он обезвредил самого себя, и поэтому из глубины успокоившегося Нечто всплывает не монстр сточенный, а домик в Комбре с фасадом на улицу:
"... в то же мгновение старый серый дом с фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому - и я уже видел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду".
Пруст приручил пирожное. Невероятно! Немыслимо! Непостижимо! Земля перевернулась вверх ногами. Наступили новые времена.
- Что Вы кричите? Успокойтесь, глубокоуважаемый.
- Да, да, конечно, Вы правы, сто раз правы, я разволновался, возбудился. Пожалуйста, еще секунду. Ну вот, я спокоен, сонлив, равнодушен. Приручил пирожное, Вы говорите, какая глупость, нелепость. Просто Сван немножко пофантазировал, опустив нос в чашку горячего липового чая.

Прокуристу К. назначили место встречи в соборе. Для чего? Естественно, лишь для того, чтобы он наконец встретил самого себя. Последняя возможность оттягивания приговора. Вокруг опять темно, пустынно. Одиноко. (Не забудем, что мир для него перевернули. Он не понимает, зачем он здесь, и завидует итальянцу (самому себе), что тот предусмотрительно не пришел. Церковный служка ему что-то показывает где-то там, в неопределенной глубине. Но прокурист даже не желает поворачивать головы. Он рассматривает от скуки картину и видит рыцаря.
"Рыцарь опирался на меч, вонзенный в голую землю, лишь кое-где на ней пробивались редкие травинки. Казалось, что этот рыцарь внимательно за чем-то наблюдает. Странно было, что он застыл на месте без всякого движения. Очевидно, он назначен стоять на страже. К., уже давно не видевший картин, долго разглядывал рыцаря, непрестанно моргая от напряжения и невыносимого зеленоватого света фонарика". (стр. 276)
Удивляет ли Вас наличие фонарика у человека, отправившегося утром в центр города, чтобы провести экскурсию? Меня лично нет. Потому что речь идет о другой экскурсии. Удивляет ли Вас, что первым высвеченным образом в церкви оказывается рыцарь? Меня нет, потому что он увидел себя: неподвижного, отгородившегося от мира и себя броней непробиваемой тупости, держащего орудие своего убийства, уже воткнутое в тело.
Он не увидел себя, а рыцарь не увидел господина К. Прокурист не понял, что приговор уже вынесен. Он еще бродит по церкви, выстроенной и перевернутой только ради него. Он видит священника, поднимающегося на кафедру, чтобы сказать только ему последние слова. Но К. спешит убежать. И тут происходит невероятное. Впервые в романе выкрикивается его имя:
"Голос был мощный, хорошо поставленный. И как он прогремел под готовыми его принять сводами собора! Но не паству звал священник, призыв прозвучал отчетливо, уйти от него было некуда:
- Йозеф К.!"
Он возвращается, вспомнив, узнав свое имя. Он не К., он Йозеф К. Священник его не спрашивает, он ему утвердительно объявляет:
" - Ты Йозеф К.! - сказал священник и как-то неопределенно повел рукой, лежавшей на балюстраде.
- Да, - сказал К. и подумал, как легко и открыто он раньше называл свое имя, а вот с некоторого времени оно стало ему в тягость, теперь его имя уже заранее знали многие люди, с которыми он встречался впервые, а как приятно было раньше: сначала представиться и только после этого завязывать знакомство". (стр. 279)
Далее все раскрывается. Священник говорит открыто и прямо, потому что приговор уже вынесен. И писатель Кафка тоже не мудрствует, описывая этот момент. Сплошные - сказал, сказал, сказал.
" - Я велел позвать тебя сюда, - сказал священник, - чтобы поговорить с тобой.
- Я этого не знал, - сказал К., - и пришел я сюда показать собор одному итальянцу.
- Оставь эти посторонние мысли, - сказал священник. - Что у тебя в руках, молитвенник?
- Нет, - сказал К., - это альбом местных достопримечательностей.
- Положи его! - сказал священник". (стр. 279)
Священник спокоен, но еще раз кричит на Йозефа К., потому что и в данный момент тот ничего не понимает. Однако после окрика он спускается с кафедры, и происходит тихая, почти дружеская беседа о притче, являющейся ключевой в романе - о Законе, стражнике и просителе. Пропустим этот важный пункт, задержавшись лишь в конце на другом. Священник делает последнее объяснение. Йозеф К. делает последний вывод:
" - Нет, - сказал священник, - вовсе не надо все принимать за правду. Надо только осознать необходимость всего.
- Печальный вывод! - сказал К., - ложь возводится в систему". (стр. 287)
Далее священник - тюремный капеллан пытается увести Йозефа К. от выхода. Полагаю, что он хотел его причастить. Но прокурист, колеблясь, уходит. В конце он слышит:
"... Суду ничего от тебя не нужно. суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь". (стр. 288)

Или начало? Последние стоки из двух романов. Цитата из "Процесса":
"Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой.
- Как собака, - сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его".
Цитата из романа "Пол направлению к Свану":
"Это всего лишь тонкий слой связанных между собой впечатлений, из которых складывалось наше прошедшее; воспоминание о некоем образе есть лишь сожаление о некоем миге. Дома, дороги, аллеи столь же - увы! - недолговечны, как и года".
Один чудовищно уходит из мира, второй его не узнает, потому что он уже находится Там. Жизнеописание Прокуриста К., пожалуй, напоминает путешествие души в мирах Бардо из "Тибетской книги мертвых". На самом деле зарезали его, как собаку там, в Сингпа Бардо, в низшем уровне иерархии мироздания. Первый должен только родиться. Второй давно уже умер, откусив от бисквитной богини. Первый отказался от причастия, второй причастился пирожным. Пруст как бы модифицирует христианскую форму. Кусочек размоченного в липовом чае пирожного "Мадлен" - это прустовская формула нового причащения человечества. Подслащенное тесто и разбавленный жаропонижающий напиток - средство погружения во "Вселенский архив", через архив точки (понижая температуру, то есть опускаясь к своей нулевой точке).
У Терренса Маккены в его двух книгах "Пища Богов" и "Истые галлюцинации" пирожное заменено грибом. Псилоцибиновый гриб выполняет функцию духа покровителя, проводника к параллельной человеческой - грибной цивилизации. Проглатывая гриб, мы как бы входим в колоссальный человеческий архив, на аккумулированный и тщательно сохраняемый другой цивилизацией. Откусывая же от пирожного "Мадлен", мы оказываемся в нулевой точке. В точке, где открывается вид в обе стороны. Эта точка в песочных часах, пересечение макро- и микромира. Пирожное оказывается промежуточной вселенной, сжатой гигантской рукой до игольного ушка. Поэтому там так сложно задержаться. Ты все время проскальзываешь эту точку, проваливаясь поочередно то в один мир, то в другой. Пруст не искал сбежавшее, утраченное время, он остановил время. Поэтому его роман должен называться не "В поисках утраченного времени", а "Внутри остановленного времени". Удивительно, но Прусту удалось там задержаться на протяжении всех шести томов. Последние строки из последнего романа "Беглянка" (обратите внимание на название он покидает остановленное им время, он бежит, уезжает):
"Но наконец, из каких-то далеких бездн, чем те, откуда вырывается комета, полет которой можно вычислить заранее, благодаря силе привычки и каким-то скрытым резервам, которые мы внезапно бросаем в бой, я вновь обрел способность действовать, взял свои ноги в руки и прибыл на вокзал, когда двери уже захлопывались, но все-таки еще вовремя, чтобы присоединиться к своей матери, красной от волнения, с трудом сдерживающей слезы и решившей, что я так и не приду. Потом поезд тронулся, и мы увидели Падую и Верону, явившихся на вокзал проводить нас; наш поезд уже удалялся, а они все так и не спешили занять свои места, одна - свою долину, а другая - свой холм".
Ох, уж этот Пруст! Исчез и Там, обнаружив какой-то другой, боковой выход, не предусмотренный ранее. Покинул остановленное время в неизвестном направлении, никому ничего не сказав (кроме волнующейся, раскрасневшейся матери). Падуя и Верона - миры по обе стороны его точечного бытия - навсегда потеряли его из виду.

P.S. Пруст приручил пирожное, но забыл сказать нам с вами, как он это сделал. Нет, он все время говорил об этом, растолковывал, подробно описывал, но находясь уже Там. Нам же, далеким от проникновения в тонкие бисквитные слои бытия, остается лишь принести прекрасную "Мадлен" на жертвенный алтарь.