Кому пришла идея в голову о "крушении визуального"? Наверное, кому-то, похожему на тех, кто додумался до "смерти Бога" или "Заката Европы". Это непростительное, невоспитанное любопытство. Что же совать нос, прогнозировать будущее, не имея ясновидческих дарований? Европа накроется медным тазом только в случае какого-нибудь тотального катаклизма – иначе, даже окончательно превратившись, если воспользоваться словами Черчилля, в "an unimportant peninsula", она все равно будет порождать чисто европейские идеи. В том числе, о собственном конце. Бог помрет, когда исчезнет последний, кто как-то в Него верит. А этого не будет до конца человеческого рода. Визуальность может потерпеть полное крушение только в случае, если все люди полностью ослепнут. Да и то неизвестно: откуда мы знаем, что на самом деле видят или не видят слепые? Они ведь все разные.
Но отношение к "визуальному", безусловно, меняется с катастрофической быстротой. Но это не значит, что оно переживает период "Decline and Fall", как Римская империя. Хотя бы потому, что, в отличие от этого социального образования, "визуальное" почти неопределимо.
Надо еще учесть и то, что в русском языке нет собственного слова для того, что на Западе обозначают как "визуальное". "Видимое" здесь совершенно не подходит: оно неизбежно несет предметную оценку. Я вижу то-то и то-то. "Визуальное" видит также себя. Между "visuel" и "specta-culaire" (второе легко перевести как "зрелищное") огромная разница.
Так вот, похоже, что "visuel" превращается в "specta-culaire". По достаточно простой причине.
Я никогда не помню точные цифры. Но в данном случае плюс-минус ноль не имеет значения. Я где-то прочел и вполне верю этим сведениям, что Брейгель Старший за всю свою жизнь мог увидеть (и визуализировать в своем художническом сознании) самое большее 5.000 "картинок" (или 50.000, неважно). "Картинок" во всех смыслах: живописных произведений, рисунков, скульптур, гравюр, витражей, хулиганских рисунков на стенах, научных чертежей, магических гримуаров... Сейчас дело обстоит совершенно иначе. Не будучи математиком, я не стану пытаться калькулировать, какое количество "картинок" может визуализировать современный художник за день. Тем не менее: встав в 11 утра, он может посмотреть телевизор (катодная "картинка" тоже "картинка"), затем насмотреться на "картинки" в газете или журнале (даже рекламное объявление в "Экстра-М" – тоже "картинка"), полистать книжку с "картинками", нарисовать собственную "картинку", сходить в музей, вечером оказаться на открытии какой-нибудь выставки, а перед сном снова упереться в телевизор. Кроме этого, еще есть реклама на улицах и в транспорте, "картинки" в компьютере (становящемся бытовым прибором для все большего количества людей) и – что самое важное, "картиночность" окружающей жизни. Я сомневаюсь, что Брейгель Старший жил в мире, знаково оприходованном, "окартиненном" до степени, присущей нашей действительности. В сущности, любой одушевленный или неодушевленный объект в большом городе является визуальным, "картиночным", проходит сквозь фильтры визуализации и приобретает в результате зрелищный характер. Даже если не выполнять полную программу, ясно, что увидеть, отразить на поверхности ретины своих глаз, насмотреться мозгом, современный художник за пару дней может больше, чем великий художник XVI века за всю жизнь.
Естественно – решающей становится скорость визуализациии, переваривания поступающей информации. Срабатывает механизм защиты. "Визуальное" не может не стать "зрелищным", потерять собственную энергию и превратиться в префабрикованную "картинку". Образ более не нужен, нужна скорость "снятой" репродукции образа.
Первым в "visual art" это понял Энди Уорхол, начавший сознательно разгонять скорость репродукции своих "images" - папа поп-арта свои "картинки" не называл иначе, как "образами". Цветы, Мерилин и Элвис превратились в образ скорости репродуцирования. Ретина и мозг устают настолько, что только размножение одного и того же становится осознаваемым. Этот метод получил планетарное развитие в принципиально одинаковых "картинках", листаемых на страницах Сети. В WWW, несмотря на мнение Умберто Эко, говорящего о том, что проблема заключается в основном в трудности и непривычности поиска информации, суть ментальной "картинки" менее важна, чем факт единовременного наличия сотен тысяч "картинок".
Другой, не менее безошибочный подход к переходу от "визуального" к "зрелищному" осуществляет ныне Дэмиан Херст. Паразитируя на голливудском, спилберговском использовании очаровательно-страшных динозавров как попсовых коллективных фантазмов, он "окартинивает" единичное. Расчлененные коровьи туши (не стоит, кстати, забывать и о всемирном психозе по поводу британской говядины) или тигровая акула в формалине – это не более, чем репродукция ласкающих ментальных картинок, валентных для современных зевак. Их нет в действительности, есть только их место в скоростной системе поглощения "снятых" образов.
Здесь стоит посмотреть на этимологию двух противоположных терминов. "Визуальный" происходит, естественно, от "videre", видеть. Но уже с XVI века (то есть с времени Брейгеля) это прилагательное приобрело значение "относя-щегося к зрению". Возникло понимание "визуального" как дороги с двусторонним движением. "Зрелищное", "specta-culaire" - слово возникло уместным образом только в начале нашего века, и первым его употребил герцог Луи де Брольи, физик, основатель "волновой механики". Вселенная ему, видимо, представлялась чем-то вроде евангельского бассейна Силоам, на который увечные (в том числе, слепые) смотрели в "чаянии движения вод". То есть это именно спектакль. Близки и однокоренные "speculus", "зеркало", "spectacles" в значении "очки" и, естественно, "спекуляция" и "спекулянт".
"Видеть" - это воспринимать, по собственной воле, осознанно смотреть. "Зреть" - отражать, обычно пассивно, что-то предложенное. Возможно, идеальным образцом современного искусства является зеркало (при условии, что глядящий в зеркало не занимается при этом метафизической спекуляцией или мистическим созерцанием, а просто зрит отражение своего образа, ничем принципиально не отличающегося от миллионов прочих, или глядит на произвольно вычлененный зеркалом кусок действительности).
Был ли водопад зрелищем для китайского мудреца, на него смотревшего? Вряд ли: он осознавал, что и водопад на него смотрит или, во всяком случае, пронизывает его некой энергией. Про икону и говорить нечего. Даже картина вплоть до Малевича включительно не давала возможности относиться к себе как к зрелищу.
Сейчас такая возможность почти утрачена. Стоит ли пытаться ее восстановить? Попытаться-то, конечно, можно. Более того, это очень интересно, поскольку идет вразрез с мейнстримными процессами, действующими на облик современного искусства. А можно просто посмотреть на себя в зеркало – тоже интересно. Главное – делать это так, чтобы не обвинили в нарциссизме