Эти два текста написаны мной достаточно давно. Они представляют собой записи реальных событий - один из них, "Луковица" - запись сновидения, другой - "Об автономии искусства" - действительный случай. То есть это не выдуманные происшествия, хотя второй случай - с вороной и пьяным- очень странное и редкое событие. Сны и всякого рода редкости, так же, как и демоны, боги и т.д., живут в текстах. Гибнут ли они там? Вряд ли, если только по сюжету. Во всяком случае, всегда можно снова перечитать какую-нибудь историю. Скорее всего, все эти странности не "гибнут", а "уходят в свою даль", но не в будущее, а обязательно куда-то в ранние времена, куда, кстати, хотело бы отправиться большинство людей, доживших до определенного возраста. Именно там я и нашел эти два текста.
1997г.


Луковица
Я подумал, что бесполезно преследовать шофера, тем более, что густые кусты, покрывающие весь берег там, внизу, надежно скрыли похитителя моей луковицы. Я подумал и о том странном стечении обстоятельств, о случайной встрече моей луковицы с человеком, может быть, всю жизнь жаждущим получить её, и я улыбнулся, погладив теплый овальный кузов автомобиля, брошенного шофером. Залитый солнцем лес постепенно, по мере моего продвижения вглубь, превращался сначала в коричневое, потом в темное пространство, и, наконец, среди стволов, образовавших сплошную стену, я обнаружил дверь, за которой, открыв ее, увидел узкую небольшую комнату с потолком, уходящим к самым верхним веткам деревьев. Я подумал о силе своих волшебных мышц, о неприступности своего тела, и все же с замирающим духом я наслаждался минутами ужасного падения, которые одолевали меня тем чаще, чем дольше я оставался в этой комнате. Казалось, что пол уходит у меня из-под ног на глубину бездны, и неминуемое, все убыстряющееся падение разобьет мое тело, хотя в ту же секунду я чувствовал у себя на спине огромные крылья ночной бабочки, и, прижав их к мохнатому брюшку, уже не боялся разбиться - таким легким казалось мне мое тело. Кто-то другой, подобный мне, парил и качался рядом. Но он был меньше меня, и я чувствовал к нему нежную заботливость - как если бы я был отцом и качал своего ребенка на высоко подвешенных качелях. Подлетая к самому дну, я обратил внимание на двух тучных мужчин. Они, задрав головы, смотрели на нас, и лица их выражали злобное сладострастие и даже ярость, источавшую из их глаз ручьи слез, которые текли по толстым шеям и стекали на грудь, исчезая под распахнутыми отворотами белых рубашек с оборками и кружевами, сделанными из тончайшего шелка. У обоих были усы времен французского средневековья, и вместе с тем впечатление буффонадности смешивалось с запахом хищного пота, исходившего от их разгоряченных тел. Отвлекая их внимание ловкими головокружительными трюками в воздухе, я ждал, пока дитя мое прикоснется к земле и, когда мой милый, увы, превратился в какого-то мальчишку, грязного и незнакомого, я стремительно бросился между протянутых ко мне рук и тут же, возвысившись над ними своим настоящим телом, смял ближайшего ко мне беса, разрывая в клочья его рубашку. Увы, это единственное, что я мог сделать. Тело его, подобно резиновой оболочке, наполненной воздухом, продавливалось по всем направлениям, и лицо, когда я нажимал на него, беспрепятственно соединялось своей внутренней стороной с затылком. Тогда, каждой рукой схватив их за жирные загривки, я бросил их вверх, и, стукаясь и крутясь подобно воздушным куклам, они исчезли надо мной в высоте, провожаемые вялым взглядом мальчишки, который, сидя на корточках, обеими руками прижимал к груди мою луковицу, готовый каждую секунду вцепиться в меня зубами, если я попробую отнять ее у него. Потом я уткнулся лицом в снег и уже не видел, как, поднимаясь над снежной равниной, улетал куда-то мальчишка с моей луковицей на груди, крепко зажатый с двух сторон почти побежденными мною бесами, побежденными мною, проигравшим сражение в случайном родстве, вымышленном и отброшенном, побежденными мною, кем был он спроважен и отвержен от бездны и кем будет воспет в тех самых владениях, принимающих и сохраняющих наши потерянные плоды.
начало 70-х

Об автономии искусства
Читая очень, на мой взгляд, интересную и важную статью Б. Гройса "Об автономии искусства", я вдруг почувствовал, что испытываю какой-то слуховой дискомфорт, что-то меня все время отвлекает от статьи. Я прервал чтение и прислушался к звукам. Действительно, за окном, почти через равные промежутки времени, раздавались грубые и дикие звуки, подобные тем, которые издают пьяные во время рвоты. Так оно, видимо, и было - под окном блевал пьяный. Поняв, наконец, что меня отвлекало от чтения, я вновь принялся за статью. Прочитал до конца и с удивлением обнаружил, что звуки рвоты продолжаются (прошло минут двадцать - двадцать пять). Причем звуки эти, как я заметил, приобрели характер как бы некоей разумной вокальной деятельности, стали менее физиологичными и более музыкальными. И тут, еще внимательнее прислушавшись, я обнаружил, что звуки эти как бы двоятся, то есть происходит быстрое чередование двух почти аналогичных звуков, затем пауза и вновь та же ритмическая фигура чередующихся, сгармонированных звуков. Наконец я понял, что один из этих двух звуков, а именно первый - карканье вороны. Оказывается, пьяный совершенно сознательно передразнивал ворону, подражая - и весьма искусно - ее карканью. Причем я прекрасно помню, что сначала никакой связи между этими звуками не было - пьяный блевал, ворона каркала. Затем, видимо, произошло какое-то звуковое сцепление между блюющим пьяным и каркающей вороной. Я по своему опыту знаю это ужасное состояние во время рвоты. В звуковом плане оно характеризуется тем, что человек целиком поглощен стихией ритмичных всхлипываний и разрывающих внутренности воплей. В таком состоянии услышать какие-либо иные звуки, не похожие на эти вопли и всхлипывания, невозможно. А тут как раз произошло исключительно редкое (для пьяного) звуковое сочетание, так сказать, захватывающая звуковая история. Ведь карканье вороны чем-то напоминает по тембру, по протяженной силе звукоизлияния музыку рвоты. Оглушенный своими рвотными воплями пьяный был совершенно отрезан от остального звукового мира, вернее, от других звуковых миров, неподобных тому, в котором он мучительно обретался. Но, как я уже сказал, карканье вороны - как раз звук подобный, то есть принадлежащий к тому же звуковому миру рвотных всхлипываний. И вот что тут произошло, как это произошло, то есть то ли ворона сознательно, из гуманистических, что ли, соображений, пристроилась к рвотной песне, чтобы вывести беднягу из его мучительного состояния, отвлечь его и тем самым воздействовать на невротические механизмы рвоты, заставить пьяного сознательно подражать ее, вороны, карканью, то ли сам пьяный стал бессознательно сначала, а потом и сознательно пристраиваться к карканью, почувствовав, что это приносит облегчение - мне не ясно. Совершенно невозможно было уследить за тем моментом, когда возник сознательный дуэт, когда звуки рвоты превратились в подражание карканью - это произошло постепенно и незаметно. Совместное карканье пьяного и вороны продолжалось долго, слаженно и музыкально интересно. Звуки человеческого карканья были исполнены какой-то необычайной трезвости. В них ясно чувствовалась нежная, почти любовная благодарность оригиналу.
31 июля 1981 г.