Павел Пепперштейн
Мифогенная любовь каст

(отрывок из романа)

Примечание редакции: публикуемый текст является пятой главой третьей части Второго тома романа С.Ануфриева и П. Пепперштейна "Мифогенная любовь каст" (восемнадцатая и девятнадцатая главы второй части Первого тома были опубликованы в Пятом номере "Места Печати", Obscuri Viri, М., 1994.).
Учитывая эпический размах романа и его колоссальный объем, редакция сочла необходимым сопроводить данную публикацию минимальными сообщениями о предыдущих описанных событиях: главный герой романа, парторг Владимир Петрович Дунаев, оказавшийся в тылу наступающей немецкой армии, неожиданно становится учеником колдуна, что позволяет ему вести на разных уровнях войну с магическими покровителями Вермахта. В канун Сталинградской битвы "учителя" Дунаева сообщают ему, что ввиду предстоящего перелома в ходе войны и начала великого наступления советских войск на Запад Дунаеву необходимо обзавестись для интенсификации своих действий магической диверсионной группой в составе трех человек: русских интеллигентов, в прошлом принадлежащих к различным закрытым кружкам города Царицына (Сталинграда). Их имена: Андрей Васильевич (Джерри) Радужневицкий, Глеб Афанасьевич Радный и Максимка Каменный. Группу к участию в решающем сражении на берегах Волги и Дона готовит колдун по кличке Бессмертный.
иллюстрации П. Пепперштейна

Глава 5
Сталинград


Ах, Война - это звонкое пенье Катюши
На высоком крутом берегу.
Ты постой, не спеши, эту песню послушай,
Как поет она гибель врагу!

Это ветер гудит в проводах, провожая,
Это пули свистят на бегу,
Ты послушай, солдат, за Отчизну сражаясь,
Как поют они гибель врагу!

Эта песня по длинным военным дорогам
В такт солдатскому шла сапогу.
"Нам не век воевать - ведь осталось немного" -
Так поет она гибель врагу!

Ах, Война - это залпы Салюта Победы,
И я в сердце ее сберегу.
Ведь я слушал, забыв про военные беды,
Как поет она гибель врагу!

Неожиданно покинутые Бессмертным, члены новоиспеченной "подрывной группы" отправились ночевать на квартиру Радужневицких, на Малую Брюхановскую. Дунаев уснул на продавленной кабинетной кушетке в одной из узких, темных деревянных комнаток этого дома, среди тесно стоящих шкафов с книгами. Рядом, в коридорчике, на диване, по-детски бесшумно, как чугунное поленце, спал Максимка Каменный. В другой комнатке, где стояли еще два дивана, похрапывал Джерри, и Глеб Радный ворочался с боку на бок, постукивая своими черепами. Все спали одетые, в полном "обмундирова-нии", не расставаясь с "оружием" и "атрибутами".
Дунаеву приснилось, что он один, в тревожном, жёлтом, предгрозовом свете возвращается к скульптурной мастерской, где они были сегодня. Осторожно, скованный ужасом, словно боясь разбудить неведомую угрозу, дремлющую где-то рядом, он проходит среди обугленных кривых деревьев и заглядывает в мастерскую снаружи, сквозь грязные стекла, словно внутрь пыльного, наполовину раздавленного кристалла. Он видит, что в толпе изваяний, разной величины и степени законченности, происходит некое движение. Они - эти статуи и статуэтки - словно бы пытаются ожить, странное напряжение нарастает внутри этих искусственных тел... и вот уже кто-то шевельнулся: терракотовая девушка опустила руку вдоль бедра, медленно стал вздрагивать огромный античный торс, лишенный головы и ног, глядящий на мир лишь своим глубоким, исполненным ужаса, пупком...
Проснувшись, он обнаружил, что вокруг творится что-то невообразимое: раздавался дикий грохот, треск, поминутные выстрелы, кто-то орал сразу множеством грубых голосов. С улицы доносился грохот взрывов и канонада. Все вокруг тряслось. Собственно, Дунаев проснулся оттого, что на него посыпались книги из шкафа. Одна книга упала ему прямо на лицо, больно ударив корешком в лоб. Он прочел надписи на обложке: Жюль Верн. "Вокруг света за 80 дней". Вторая книга, упавшая ему на живот, называлась "Сорокаднев. Мытарства души". Но, несмотря на наличие столь интересных книг, почитать Дунаеву не удалось, даже если бы он вдруг вознамерился. Где-то очень близко рвануло, да так, что заложило уши, и ближайшее к Дунаеву окошко брызнуло на пол осколками стекла и рваными кусками светомаскировки. Стало светлее, и в комнату проник едкий пороховой дым. Внизу, прямо под Дунаевым, на первом этаже, заговорил пулемет. В комнату вбежало несколько советских солдат в касках. Они бросились к окнам и стали стрелять наружу из автоматов, дико матерясь. Дунаев выскочил в соседнюю комнату. Члены группы продолжали спать, что казалось невероятным. Из диванной подушки торчал затылок Максимки, покрытый пушком - недавно, видимо, у тётки, его обрили наголо, чтобы легче было бороться с вшами. Радный спал, повернув к потолку бледное, влажное лицо и закусив губы - скорее всего, ему снился кошмар. Джерри во сне урчал, усмехался и поскрипывал зубами. Дунаев стал трясти их, но они почему-то не просыпались - только произносили что-то невнятное сквозь сон.
Дунаев хотел спуститься на первый этаж, но наткнулся на убитого солдата. Он поднял с пола пистолет-пулемет, затем надел каску и накинул плащ-палатку. Теперь он сам выглядел, более или менее, как солдат. "За того парня, - подумал он. - А за какого - не узнаешь. Да и смысла нет узнавать," - вспомнились ему слова Холёного. Он занял позицию у одного из окон. Ситуация стала ему постепенно ясна. Борьба шла за соседний дом, отделенный от дома Радужневицких садом. Задача состояла в том, чтобы прикрывать огнем группу советских солдат, которые в данный момент пытались отбить этот дом, только что захваченный немцами.
"А дело-то здесь пахнет керосином," - внезапно уяснил себе парторг через пять минут сплошной стрельбы. Патроны в пистолете-пулемете у него быстро кончились, он стал стрелять из нагана Радного, но эти выстрелы носили скорее символический характер. Особенно когда в конце улицы появился лязгающий немецкий танк. Башня танка медленно поворачивалась, и вместе с ней поворачивалось дуло пушки, словно некий полуслепой, но смертоносный глаз, высматривающий себе жертву. Дунаев ясно понял, что жертвой должен стать именно этот дом, где находились сейчас они.
"Пиздец! Сейчас накроет", - подумал Дунаев. Он оглянулся. Висящие за его спиной старые часы с кукушкой, которым предстояло через минуту стать мусором, показывали 7.30. Дунаев достал из кармана сувенир и вслух сказал, обращаясь к этой серой, невзрачной веревке с кисточкой: "Ну, ты сам понимаешь... Доставь нас всех..."
Фразу он не смог закончить. Перед глазами возникла стальная светлая доска с вензелем AH (Adolf Hitler), после чего что-то сильно ударило его в лицо. Ему показалось, что его ударили внезапно открывшейся дверью, но это была земля, покрыта слоем песка. Он лежал лицом вниз, в песке.
- Одобряю вашу точность, Дунаев, - раздался голос Бессмертного. - Ровно семь тридцать.
Парторг со стоном приподнялся. Рядом с ним изумленно протирал глаза Максимка Каменный. Джерри и Радный тоже изумленно возились в песке. Кроме них, здесь было еще некоторое количество тел, но это были мёртвые солдаты.
Радужный павильончик еще более покосился и теперь готов был завалиться навзничь. Внутри обнажилась красная скамеечка, крючки для полотенец и одежды - это был домик, где раньше переодевались купальщики. Теперь у входа в павильончик веером лежали пять рослых немцев. Они словно бы загорали, подставив лица солнцу, но только почему-то запамятовали снять солдатские мундиры и забыли закрыть глаза. Внутри на красной скамеечке сидел Бессмертный.
- Это вы убили их? - спросил Дунаев, подходя.
- Нет. Ночью здесь были бои. Немцы форсировали Волгу. Так что мы теперь в тылу у неприятеля. А фронт теперь вон там, - Бессмертный махнул рукой в сторону города, откуда доно-сился неумолчный грохот. Дунаев заметил, что в одной руке Бессмертный держит увеличительное стекло, в другой - какие-то бумаги, кажется, несколько фотографических снимков.
- Что это вы тут рассматриваете? - спросил парторг угрюмо.
- А вот пойдемте, покажу. - Бессмертный резко встал и пошел по пляжу, где вместо отдыхающих теперь лежали трупы. Но Дунаева эти трупы не обманули. Он был уже достаточно опытен, чтобы - по особой сахарной белизне песка, по слепящему сверканию яйцеобразных камней в песке и по подозрительно румяным и улыбающимся лицам трупов - опознать, что приземлились они не совсем в Земной юдоли, а в одной из Полупрослоек. Такие Полупрослойки были ему знакомы: они всегда были воздушны, чисты, в них всегда что-то сверкало и надувалось, словно с изнанки поигрывал мускулами освежающий ветерок Промежуточности. Да и Волга рядышком текла как будто немного над землей, переливаясь, как колоссальная муаровая лента, пересекающая наискосок грудь опрокинутого гиганта-сановника.
Впереди, прямо посреди пляжа, он увидел несколько солидных кожаных кресел, длинный дубовый стол и нечто вроде огромной школьной доски в раме из красного дерева. Приблизившись, он убедился, что доска очень толстая, стеклянная. На низких тумбочках стояли массивные гранитные пепельницы (видимо, очень тяжелые) и хрустальные графины с желтоватой водой.
- Присаживайтесь, товарищи, - пригласил Бессмертный. Дунаев, Радный, Радужневицкий и Каменный уселись в кресла. Новые соратники поражали Дунаева свей невозмутимостью. Самому парторгу все это было не впервой, но он хорошо помнил шквал изумления, уносивший раньше его душу в подобных ситуациях. Эти же ничему не удивлялись - только крепко держались каждый своего Оружия. Души их словно бы ушли внутрь этих вещей: в грабли, черепа, в поднос и весло. "Видимо, прав был Бессмертный: интеллигенты - крепкий народ, как неживые. Почему же не им, а мне поручили вести эту войну?" Но интуитивно он понимал, что нужен именно он - со всеми его изумлениями, непониманиями, оплошностями, с его порывистостью, смекалкой, подозрительностью. С его любовью... Не будь его, не было бы и этих "интеллигентов". Да и какие они, собственно говоря, "интеллигенты"? Настоящим интеллигентом здесь был, пожалуй, только Глеб Радный, во всяком случае, лишь у него имелось законченное высшее образование. Джерри был недоучкой, оригиналом. А Каменный был просто пацан, беспризорник. И так оно было лучше. Вообще-то, к "интеллигентам" Дунаев относился с недоверием. Во времена Гражданской войны слово это было ругательным и обозначало классового врага, причем не прямого и откровенного, как "дворянин" или "буржуй", а скрытого, подлого и оттого особенно отвратительного. Помнился ему и коварный, пропахший кровью Волчёк, скатанный в рулон в перетруханском амбаре, и его тихий, вкрадчивый омерзительный голос, и его черви по прозвищу "литераторы". Конечно, Дунаев понимал, что это был просто его лесной бред, одна из галлюцинаций, вызванных контузией, голодом и грибами, но все-таки... Помнились ему и мародеры-писатели в Крыму, укрывавшие у себя Бакалейщика, этого страшного заклятого врага... Запомнил он (ох, навсегда запомнил!) тот мучительный поэтический турнир в доме с окнами на море, и щелчок стального замочка на виске, и всепроникающее, ядовито-прекрасное зеленое сияние... И особенно почему-то запомнилось ему усталое, немолодое лицо женщины, зябко кутающейся в серую шаль, и ее голос, произносящий: "Вы узнаете эти стихи? Это - Блок". И мысль, стрелою пронзившая его сознание в тот момент: "Подсказка! Подсказка!" И тут же встало перед его мысленным взором лицо Зины Мироновой, тоже усталое, бледное, изможденное, и голос ее прозвучал, воспроизведенный памятью:
"Эти касты... тысячи каст... Вот Блок смотрит на нас с этого портрета... И разве можно поверить в то, что он действительно существовал?... Были ли они или кто-то подделал их следы?"
И снова та же мысль, острая и сверкающая, как стрела, проносящаяся в миллиметре от глаз: "Подсказка! Подсказка!" И, словно из другой, словно не из его памяти, словно бы из микроскопических недр памяти мертвого насекомого, от которого осталось лишь темное, невзрачное пятнышко на пожелтевших обоях чьей-то глубокой комнаты, воскресло воспоминание: его крошечные лапки ступают на пузырящееся, белое, и ожог, внутренний вопль непонимания, который толчками, как раздвигают телескоп, начинает раздвигать его тельце до невероятных размеров - и вот он, уже великан, испытывая дикое головокружение и тошноту, словно стоя на шаткой и колоссальной пизанской башне собственного тела, вглядывается вниз и видит плиту, на ней - неведомые, облепленные новогодней ватой знаки, что-то заставляет складывать эти знаки в звучащие цепи, и медленно нарастающее понимание, похожее на крик "Не могу! Не могу больше!", и чувство, что мозг насилуют, как гимназистку насилует целый полк кронштадтских матросов, и в результате этого изнасилования, этой боли, этой нестерпимости рождается понимание имени
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БЛОК
- имени, начертанного на могильной плите.
Вокруг внезапно стемнело. Глубокая тьма ночных небес, усыпанных звездами, нахлынула, опустилась на них, как купол. Парторгу вдруг показалось, что они в Планетарии. Бессмертный протянул руку и нажал на бронзовую кнопку настольной лампы.
- Эта бронзовая кнопка негативно повторяет форму человеческого пальца. Эта небольшая выемка на ней. Везде следы, следы... - снова вспомнился заворожённый, задумчивый голос Зины.
Свет вспыхнул под зеленый стеклянным колпаком.
- Мы тут проделали кое-какую работу, - сказал Бессмертный буднично, словно не замечая сгустившегося мистического мрака, не замечая странного эха, которое шло следом за его голосом. - Хочу ознакомить вас, товарищи, с его результатами. Работа была сложная, но нужная. Я бы сказал, необходимая. И сразу должен отметить: сделать это дело было бы никак не возможно без помощи присутствующих здесь Кинооператора и Корреспондента. Кстати, познакомьтесь, очень рекомендую, это специалисты высочайшего уровня. И настоящие труженики.
Бессмертный повел рукой влево и вправо. Тут только Дунаев заметил, что по противоположным концам длинного стола неподвижно сидят двое. Оба почти терялись во мраке, сливаясь со своими глубокими кожаными креслами. Ветерок ужаса пронзил Дунаева - словно бы кто-то игриво пробежался холодными пальцами по его позвоночнику, как по клавишам онемевшего рояля. Ему показалось, что он различил справа кругленькую беретку, шарфик, фотоаппарат, черные треугольные глазки на лице, покрытом нежным желтым цыплячьим пухом. Слева различить ничего было нельзя, только поскрипывала чья-то черная кожаная куртка, соприкасаясь с кожей кресла. Парторг был не настолько глуп, чтобы не знать, кто были эти двое. Оба были Смертью. Две Смерти сидели с двух сторон стола, на равном расстоянии от Бессмертного, сидящего в центре. "Как ведра на коромысле", - подумал Дунаев, - "так вот почему он - Бессмертный: всегда посередине между двумя смертями. Они друг друга уравновешивают, и потому в центре - бессмертие". И в сознании Дунаева вдруг ярко зажёгся образ румяной "Кустодиевой", зимней красавицы, несущей коромысло с ведрами, в которых плещется ледяная вода, на фоне сахарно заснеженной деревенька с поднимающимися к розовому небу синими дымами из печных труб.
- Хотелось бы также поблагодарить товарища Радного, - вы нам очень помогли, Глеб Афанасьевич.
Радный в темноте, негромко стукнув своими черепами, растерянно и невнятно промолвил:
- За что вы благодарите меня?
- За пережитые вами неприятные минуты, когда мы "расстреливали" вас, - ответил Бессмертный и нажал на какую-то кнопку. Экран осветился, и на нем возникла увеличенная фотография: Радный, стоящий на пьедестале и глядящий за реку. На переднем плане виднелась сброшенная взрывом скульптурная группа - дети, играющие в мяч.
- Папка мой делал, - произнес Максимка Каменный, указывая на скульптурную группу пальцем.
Дунаев запомнил эти слова, произнесенные хвастливым мальчишеским голосом, потому что они были тем последним проблеском обыденного, который посетил его ум перед очередным погружением в галлюциноз. Может быть, это неудачное определение - "погружение в галлюциноз" - словно бы высказанное добрым голосом врача или же сельского, но образованного батюшки, который пришел навестить своего родственника в маленькую умалишенную больничку, и вот от робко входит в палату, накинув поверх своей выгоревшей на солнце рясы белый халат - халат слегка приоткрывается на груди (батюшка толст), и виден старинный медный крест, покрытый письменами, но его слегка заслоняет висящий на груди стетоскоп. Крест и стетоскоп - они висят на груди старца, почти сливаясь, и кажется, что стетоскоп, поймавший блик летнего света, - это сверкающее окошко в центре креста.
Может быть, лучше сказать не "очередное погружение в галлюциноз", а "очередное откровение"? Но в военной жизни Дунаева откровения не были редкостью: напротив, они случались так часто, они обрушивались на него сплошным потоком, даже многими потоками одновременно, они обрушивались с такой мощью, с такой бесшабашностью, что становилось понятно, что они вовсе не рассчитаны на сознание воспринимающего их Дунаева - напротив, они сметали это сознание со своего пути, распугивали его, как распугивает куриную толпу казачий эскадрон, несущийся во весь опор по деревенской улице.
Изображение надвинулось (возможно, Бессмертный в темноте продолжал нажимать на кнопки своего пульта), затылок Радного стал огромным, похожим на грозовую тучу, но затем эта туча сместилась к правому краю экрана, открыв то, на что он смотрел со своего пьедестала.
То была грандиозная панорама битвы. Немцы наступали. И они наступали не по земле. Не по истерзанным приволжским холмам шли они - с белоснежных скал, похожих на раздробленные кучки гигантских мраморных статуй, стекали их коричневые ручейки вливаясь в единый, сокрушительный, всеразрушающий поток. Шли берсерки с настежь распахнутыми ртами, голые, со спутанными волосами, с тяжеловесными пулеметами и железными иглами в руках, шли рыцари в серебристом оперении, в белоснежных латах, заплаканные, закусив окровавленные губы. На стальных единорогах мчались девушки с длинными золотыми локонами Лорелеи, с татуировками "Дюрер", "Рейн", "Лорелай", "Дойчланд", "Бах", "Донау", "Питер Бальдунг Грин" на обнаженных телах. Под флагом Белого Лебедя шагали сплошным строем, плечо к плечу, статные эсэсовцы с окаменевшими от бесстрашия лицами, в черных мундирах, усеянных крошечными черепами, дубовыми листьями и молниями, шли кошмарные гимнасты с пылающими обручами, шли огромные женщины, размахивающие над головами тушами быков, под пропитанным ядом знаменем шли вперед задумчивые студенты Гайдельберга и Фрайбурга, Констанца и Карлсруэ, Галле и Марбурга, Мюнхена и Лейпцига, отражая пламя пожарищ тонкими стеклами своих очков. Под горящей хоругвью с изображением Черной Розы шли, парами, новобрачные - девушки с топорами в венках из полевых цветов, в коротких красных развевающихся платьях, и юноши с кривыми саблями, в шапках, сшитых из медвежьих хвостов. Шли спортсмены: брутальные футболисты, увешанные гранатами как бегущие деревья плодами, штангисты, растопыренные как морские звезды, шли сплетенные в виде свастики борцы, голые пловцы, словно бы облепленные кусками своей воды, вязальщики со свисающими спицами и убийственными клубками, лесные стрелки в зеленых комбинезонах, дискоболы со своими смертельными зазубренными дисками, шли дровосеки, размахивающие оцинкованными стволами деревьев, шли композиторы, упоенно впитывающие музыку войны, шли рабочие в разорванных надвое мундирах - так, чтобы видна была грудь, покрытая бисеринками пота, с большой, в размер всего торса - татуировкой, изображающей серп и молот в венке из огромных хризантем. Шли вымазанные с ног до головы кровью улыбающиеся писатели, поэты и крестьяне, которым этот миг напоминал миг собственного рождения, шли, в простых солдатских мундирах, сделанных из прессованной древесины, бывшие кинопродюсеры и служащие банков, дрессировщики и лодочники, шли бывшие кондукторы берлинских трамваев и кондитеры, садоводы, библиотекари и ветеринары... Шли витязи Тюрингии, батальоны Вюртемберга, воины Швабии, рыцари Пруссии и Бранденбурга, бойцы Саксонии и Шлезвиг-Гольштейна, воины Пфальца, Шварцвальда, Рурской области, Северного Рейна и Вестфалии, Баварии, Саара, Гессена, шли солдаты вольного Данцига, шли тирольские, австрийские, кашубские, силезские, судетские полки. Шли отважные воины Берлина, Гамбурга, Дрездена, Киля, Мюнхена, Дюссельдорфа, Бремена, Эссена, Бохума, Лейпцига, Галле, Саарбрюккена, Штутгарта, Майнца, Манхайма, Кобленца, Дармштадта, Оснабрюкка, Франкфурта-на-Майне и Франкфурта-на-Одере, Гаммельна, Билефельда, Аахена, Констанца, Дортмунда, Леверхузена, Вены, Габлонца, Хеба, Линца, Нюрнберга, Любека, Оффенбурга, Грица, Клагенфурта, Праги...
Здесь была вся сила Германии, ее раздольных полей и зеленых тенистых лесов, ее рек и гор, ее городов и приморских селений, ее древних замков и современных фабрик и заводов, научных лабораторий и университетов.
Монастыри на реках, и виноградники, и поезда, и баржи, и скалы... Но не только Германия дала свои силы, плоть и кровь своих сыновей, своих людей и богов, и сталь своих машин, и чистую бестелесную энергию своей ярости для этого Великого Натиска. Здесь были итальянцы в золотых шлемах, белозубо скалящиеся в небо, с потными смуглыми лицами, весело скачущие вперед на сумасшедших лошадях, гордые потомки римлян, воздевшие к небу свои штандарты, своих орлов и свои пучки молний - значки легионов, некогда приводившие народы в трепет. Здесь были сдержанные, догадливые, исполнительные чехи, отчаянные венгры, меланхоличные румыны...
И, кроме людей, здесь были вещи - и не простые вещицы, не то чтобы какие-нибудь прялки, поставцы, резные скамейка, узорчатые кувшинчики, расписные гребни и прочее в этом роде. Нет, здесь были танки, прежде всего именно танки - кошмарные длинноносые кабинки, установленные на колоссальных, движущихся с удручающей скоростью стальных подставках, под которые подведены были знаменитые "гусеницы" - вещи тяжкие, перемалывающие в пыль все на своем пути, издающие оглушительный запах пороха, гари и раскаленного металла. Тигры, пантеры, полосатые... в разводах... они стреляли, горели, стремительно перемещаясь. И здесь были также пушки, самые разнообразные - противотанковые, противовоздушные, дальнобойки, гаубицы - лёгкая артиллерия, тяжелая артиллерия... И, конечно, самолеты: истребители, бомбардировщики... На бешеных мотоциклах, похожих на черных муравьев, несущихся в клубах пыли низко над землей, мчались голые мотоциклисты в стальных шлемах. С бронетранспортеров свешивались гроздьями хохочущие парни, на затылках у которых было выжжено личное клеймо фюрера, а на руках красной тушью намалеваны стигматы в виде свастик. истребители, бомбардировщики... На бешеных мотоциклах, похожих на черных муравьев, несущихся в клубах пыли низко над землей, мчались голые мотоциклисты в стальных шлемах. С бронетранспортеров свешивались гроздьями хохочущие парни, на затылках у которых было выжжено личное клеймо фюрера, а на руках красной тушью намалеваны стигматы в виде свастик. На танках восседали свирепые барабанщики и мастера короткого удара ножом, прячущие любимое оружие в рукаве, а другое, нелюбимое, зажав в зубах. За ними, почти полностью скрытые пылью, неслись роскошные автомобили, в основном мерседесы, к сверкающим крышам которых были привязаны сосредоточенные снайперы, прильнувшие прищуренным, никогда не воспаляющимся глазом к оптическим прицелам своих винтовок. На легких велосипедах, пригнувшись к рулю рогатыми головами, мчались молодые крестоносцы, защитив глаза огромными гонщицкими очками. В открытых спортивных автомобилях сидели офицеры в белых шинелях - кто-то из них даже пытался разлить по бокалам шампанское (розовое оттого, что в него подмешали немного крови), и Дунаев видел, как розовая пена срывается ветром, брызжет на их перчатки, ордена, позументы, оседает мокрым салютом на их разгоряченных радостной яростью лицах. Один из низ, уже убитый случайной пулей, свисал вниз, почти до земли, и по воздуху за автомоби-лем летели его длинные, абсолютно седые волосы.

дальше >>

No 10 CONTENTS MESTO PECHATI PUBLICATIONS E-MAIL