Виктор Тупицын: Феномен МГ состоит в том, что говорящий на эту тему вправе иметь в виду самые разнообразные вещи, как имманентные, так и внеположные предмету обсуждения. Аббревиатура МГ может расшифровываться многими способами: Медицинская Герменевтика, Маргарита Георгиевна (моя жена), Максим Горький, Махатма Ганди, Медуза Горгона и т.п. С чем это связано? И не поразительна ли та безотказность, которую мы, порой, проявляем, когда нам говорят: "Сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что"? Разумеется, отвечать на подобные риторические вопросы нет необходимости. В моей книге "Другое искусства" есть вступительная статья под названием "Тело-без-имени". В одной из ее глав предложена модель стагнирующего детства. Во время работы над этим текстом передо мной то и дело всплывали образы медгерменевтов. Они являлись мне в том свежевымытом, диетическом, парфюмерном виде, который приличествует ангельскому, райскому состоянию вещей. "Нет, они не дети", - подумал я в один из таких моментов. А кто? - "Путти".
"Путти" или (в ед. числе) "путто" - постмодернистский вариант вещего младенца, устами которого "глаголет истина" (даже если она глаголет о том, что ее нет, что она неоднозначна или не идентична самой себе). Вот, наверное, почему мы относимся к медгерменевтам с таким вниманием и интересом. Всякий раз, когда я вспоминаю их кроткие лица, мои глаза увлажняются, хотя я знаю, что это ловушка. Ловушка для меня, поскольку я - продукт негативности. Негативность - мой завтрак, обед и ужин, my diet and my deity. Что касается медгерменевтов, то свойственные им позитивность и аффирмативность - опознавательные знаки не столько детскости, сколько ангелизма. "Каждый ангел ужасен. И все же, ..." - писал Рильке в Дуинских элегиях. В этом "все же" - главный секрет медгерменевтического иллюзионизма и "элизионизма" (от слова Элизий).
Илья Кабаков: Тема, конечно, трудная, потому что любая попытка описать явление, которое называется "Медгерменевтика", заведомо обречено на неудачу, поскольку непонятно, как можно описать объект, не обладающий свойством объектности. По сходной причине трудно описать инсталляцию, находясь внутри нее. В случае медгерменевтов мы сталкиваемся с той ситуацией, когда что бы ты ни сказал, уже учтено ими самими - оговорено, описано, отрефлексировано и т.п. Таким образом, твоей интерпретации заранее отведено место в их дискурсе. Вот почему невозможно ни с какой стороны охватить это явление в целом. Другое дело - попытаться выяснить, откуда произошли медгерменевты, и как или из чего возникла сама техника медгерменевтического дискурса. Надо сказать, что впечатление от деятельности "Медгерменевтики" у меня - с одной стороны - невероятно сладкое, приятное, утешающее и успокаивающее; с другой стороны - в этом присутствует что-то недостающее, печальное и разочаровывающее. То есть сочетание приятной удовлетворенности с каким-то обманом и ненасыщением. Покопавшись в своих мыслях, я нахожу, что природа медгерменевтического дискурса напоминает ситуацию ребенка, сказавшего маме, что он болен и в школу не пойдет. Мама - по тем или иным причинам - соглашается и оставляет мальчика в покое. Он продолжает оставаться в постели. Сначала из кухни доносится шум моющейся посуды, потом слышна смена маминых тапочек на каблуки, каблуки удаляются, хлопает дверь, поворачивается ключ и наступает полная тишина - ни с чем не сравнимое состояние ребенка, предоставленного самому себе. Он пытается брать в руки книжку, понимая, что ее можно и не читать. Можно о чем-то думать или не думать вообще. Возникает невероятная эйфория свободы, что в сущности представляет собой воровство у того дня, который полагается провести в школе - там, где человеческие существа приобщаются к канонам бытия. Для такого поворота событий характерны следующие два явления: во-первых, это - симуляция; ребенок вовсе не болен, а притворился, т.е. пошел на обман ответственных за его воспитание лиц и - в данном случае - мамаши. Во-вторых, ему удается увернуться от тех канонов и рамок бытия, в которых он как бы задан. Возникает совсем другое отношение к действительности. Она воспринимается как кража, хотя на самом деле никем не лимитирована и, следовательно, принадлежит тебе в неограниченном количестве. Не то, чтобы у тебя был всего один час после школы, когда можно пойти погулять перед тем, как сесть за уроки... Это есть бесконечно длинное пространство: оно может быть задано, но может быть и продлено. В твоей власти на следующий день опять притвориться больным, получить бюллетень и тем самым уклониться от норм и правил, которые тебе навязывают. Все дозволено, причем, именно потому, что ты болен.
В.Т.: В подтверждение сказанного приведу отрывок из одного моего разговора с Монастырским о Пепперштейне.
- М.: Ты знаешь, он всю ночь напролет жужжит пчелой.
- Я: А кем он должен жужжать? Козлом?
- М.: При чем здесь козел? Козлы не жужжат.
- Я: Покажи, как он жужжит.
- М.: Нет, не хочу!
- Я: Наверное, это ты сам жужжишь. А на него сваливаешь. Он для тебя пчела отпущения.
- М.: Ложь! Ло-ж-ж-ж-ж-ь!
Вообще говоря, "удовольствие от текста", от письма - это удовольствие ипохондрика, рассказывающего о своем заболевании. Вот почему название "Медгерменевтика" кажется мне столь удачным. Будучи ипохондриком дискурса, я не могу довольствоваться одним только читательским сочувствием. Мне как писателю может помочь только медицинская экзегеза. Сочетание Пепперштейн/Ануфриев адекватно в том смысле, что первый олицетворяет идею врача, второй - идею лекарства. Пепперштейн - типичный земский врач чеховских времен:
"Доктор, скажите, что со мной?"
"Ничего".
"Совсем ничего?"
"Совсем".
"Неужели ситуация до такой степени безнадежна?"
"Мужайтесь, друг мой".
Что касается Ануфриева, то как я уже говорил, он олицетворяет идею лекарства. Попытаюсь понять, что я хотел этим сказать ... Один древний китайский автор писал, что "нельзя нюхать панты оленя, прикасаясь к ним носом. Там есть маленькие насекомые; они проходят через нос и истачивают мозг". Несмотря на всю серьезность такого предостережения, мы не только продолжаем нюхать панты (панты дискурса), но и испытываем от этого удовольствие. Наряду с насекомыми, которые истачивают мозг, мы вдыхаем в себя "пантокрин" - лекарство от импотенции. Но как и любое снадобье из Платоновской аптеки (Plato’s pharmacy), пантокрин - типичный фармакон: яд и панацея в одном лице. Приобщаясь к фармакону - внюхиваясь и вживаясь в него - мы восстанавливаем потенцию применительно к чему-то одному, и теряем ее применительно к чему-то другому. "Медгерменевтика" - разновидность Платоновской аптеки.
И.К.: Здесь кроется то, что заключено в самом названии "Медгерменевтика". Во-первых, лекарство, во-вторых - состояние болезненности, хотя разговор идет не болезни, а ее симуляции. Кроме того ... просьба, обращенная ко всему остальному миру, - "считать меня абсолютно больным и поэтому уклоняющимся от всеобщего распорядка дня". Уклонение от канона - мимо существования, мимо взрослых правил, навязываемых мне как ребенку, - продолжает до сегодняшнего дня оставаться главным медгерменевтическим конструктом. Главное - это неучастие во взрослой жизни, понимаемой как жизнь в каноне - временном, пространственном, социальном ...
В.Т.: В топосе.
И.К.: Да, в топосе.
В.Т.: Совершенно с тобой согласен, тем более, что именно об этом я писал в статье "Тело-без-имени". Впрочем, нельзя упускать из вида, что детство детству рознь. Так, например, с исчезновением советской власти, многие взрослые художники почувствовали себя лишенными родительской опеки. В результате возник феномен сирот - озверевших и одичавших детей, брошенных "родителями". Я имею в виду "телесников". Однако вернемся к медгерменевтам.
И.К.: Скорее, к их жизни, которую я бы назвал "параллельной". Вот то, что не только постоянно стимулируется, но и является центром, точкой развертки всей жизнедеятельности и философии "Медгерменевтики". Второе, что бросается в глаза, это состояние свободы, бегство от норматива, в результате чего становятся факультативными манеры и способы времяпрепровождения, доступные симулянту в его комнате. Одно из важнейших требований - не выходить из помещения. Выход из помещения разрушает структуру симулянта и переводит его в другой состав. Иногда те, кто не пошли в школу, звонят себе подобным, и все вместе идут в кино. Я отрицательно оцениваю этот шаг, так как он есть смена одного социума или топоса на другой. Но параллельно возникает следующий момент. Момент свободного плавания фантазий и мысли, никаким образом не организованной. Помимо прочего, лежание в постели сопряжено с тем, что тебя непременно кто-то навестит. Удел симулянта - не только состояние счастливого одиночества, но и счастливого дружеского контакта. За симуляцию страдания симулянт щедро вознаграждается, получая все блага жизни и ничего за них не платя, кроме выражения предельного несчастья на своей симулянтской физиономии. Помимо сладкого чая с печеньем и вообще всего того, что ему выдается заботливой мамой, он получает в виде подарка внимание каждого, кто подсел к постели. Из детского опыта, мы знаем, что пока ты лежишь в кровати, то самое сладкое - когда появляется морда друга. Ты тут же выигрываешь все очки как в картах или в шахматах, ничего для этого не делая. Твое лежание в позе больного ставит человека, пришедшего тебя навестить, в полную зависимость от твоего состояния. Он благосклонно слушает все, что ты говоришь, поскольку самим фактом своей болезни ты заставляешь его растопырить уши, внять, включиться в тот ритм и тот лепет, который доносится из уст больного. Чтобы ты не пробормотал в этом состоянии, встречается с ласковым и нежным согласием, потому что друг пойман самим инсталляционным моментом. Как и ты, он инсталлирован в самом высшем смысле слова. Неубранная постель - лежишь ли ты на ней, или только что, пошатываясь, с нее слез - является феноменальным инсталляционным ложем, перед которым все с трепетом замирают...
В.Т.: Это свойственно самому феномену нарративности. Инсталляционный аспект в том, что не только наши уши, но и все остальные органы растопырены - как ты говоришь - навстречу благовещению. Но если в сценах непорочного зачатия архангел Гавриил изображался бодрым, а дева Мария как бы полулежала, то в контексте "Медгерменевтики" они поменялись местами. Благовещение превратилось в бормотание под одеялом, - слабым, больным голосом. Голосом, внушающим слушателю, что для того, чтобы проявить сострадание к говорящему, необходимо ему отдаться. В соответствии с западноевропейским каноном Гавриил выпускал изо рта ленту, которая устремлялась в направлении Марии и на которой был начертан текст благовещения. В Русском Музее в Петербурге есть икона 1491 года: пророки Малахия и Наум (из иконостаса Успенского собора Кирилло-Белозерского монастыря). У этих пророков речевая струя исходит не из полости рта, а из нижней части тела. Я не знаю другого, более наглядного примера "фаллогоцентризма".
И.К.: Мы все в случае с медгерменевтами загнаны в это состояние и эту необходимость - посетить больного друга и оказаться в положении благосклонного слушателя. Я имею в виду друга, о котором заранее известно, что он симулянт. И это при том, что ни один из них не говорит о своей болезни.
Это здоровые, очень живые и подвижные мужчины, полные огня и мысли в глазах - т.е. совсем не те, с кем сочетаются традиционные образы чахоточных, немощных людей, например, Белинского, раздающего из своей подушки последние слова привета. Никакой погруженности в подушку у них не наблюдается. Естественно, они спят до часу дня, - а как же иначе? Постель для симулянта - его место работы... С одной стороны, мы узнаем в медгерменевтах самих себя, хотя - будучи такими же симулянтами - мы по тем или иным причинам не догадывались, что скрывать этого не нужно. С другой стороны, симулянт компенсирует внимание к нему со стороны друга (и его растопыренные уши) тем, что высказывает крайне важные вещи. Откуда у них такой широкий диапазон перепрыгивания с темы на тему, с сюжета на сюжет, с мысли на мысль, - такое гигантское включение? И одновременно - выключенность из каких-либо фиксированных топосов, позволяющая всем этим мыслям как бы столпиться возле постели симулянта. Но ни одна из таких идей не является функциональной, приложимой к чему-то конкретному. Это как перья, витающие над лежащим в постели. Бабочки или сонмы стрекоз. Больной их спокойно рассматривает, - вот одну из них дернул за хвост и т.д.
В.Т.: Если вместо растопыренных ушей представить себе мир растопыренных век и ресниц, то окажется, что оптическое бессознательное структурировано как взгляд другого. Мы в состоянии вглядываться в себя, в основном, опосредованно. Чтобы заглянуть себе в душу, мы прибегаем к услугам агентства под названием "идентификация-как-отражение", способствующего лицезрению осколочности нашего я посредством рикошетного зрения (с учетом того, что это происходит при условии оптического посредничества со стороны другого). Будучи другим нашего самосозерцания, медгерменевты в каком-то смысле гораздо ближе к Левинасу, чем, скажем, к Хайдеггеру. Я имею в виду феномен "ласкающего", лечебно-оздоровительного, санаторно-курортного, - медгерменевтического взора. Когда я думаю о себе под предлогом того, что я думаю о медгерменевтах, то весь калейдоскопизм моей жизни, все осколки, черепки и обломки возвращаются на круги свои в подарочной упаковке, как в случае разбитой вазы из старого анекдота о бедном студенте, которого девушка пригласила на день рожденья. Будучи не в состоянии купить ей подобающий подарок, он топчется у витрины и видит, что продавщица роняет драгоценную вазу, которая разбивается на несколько частей. Студент вбегает в магазин и покупает то, что осталось от великолепной вазы, за ничтожную сумму денег. "Заверните", - просит он продавщицу. Придя в гости, студент со слезами на глазах сообщает, что перед самой дверью сверток выскользнул из его рук и разбился. Когда подарок развернули, то оказалось, что все осколки были завернуты отдельно: на каждом из них красовалось по банту и по ленте. Будь я той девушкой, я бы пришел в восторг от такого обмана и вышел бы замуж за студента.
В метафоре осколочности есть апофатический акцент: фрагментируя неподлинное я ("я" как лексический артефакт), мы пытаемся достучаться до "истины". В попытке эмансипировать содержание от формы бальзаковский Сарразин разбил собственное произведение - статую Замбинеллы. К счастью, кардинал Чиконьяра приобрел эти обломки и приказал высечь Замбинеллу из мрамора. Симбиоз расколотого идеала (ваза, Замбинелла, Dil в фильме Нила Джордана "The Crying Game") и соответствующих восстановительных процедур - смягчающих, тампонно-подушечных, упаковочных средств - вот то, что можно назвать "шизо-апофатикой". Шизоидность и апофатика - невозможное соединение. Но как раз эта невозможность наилучшим образом характеризует группу МГ.
Заворачивание осколков в подарочную упаковку позволяет по-новому взглянуть на идеи Лакана применительно к переходу из стадии зеркала в символический порядок. В раннем детстве эго (moi) конституируется посредством оптического отождествления с визуальным образом, в котором заключено обещание (антиципация) тотальности. Такую "обетованную" тотальность Лакан называет ортопедической (orthos - правильный, безупречный по форме; pais - ребенок). Во всем, что попадает в поле зрения младенца, он узнает самого себя. Под самим собой подразумевается не какой-либо отличительный внешний признак, а некая всеобщность облика. Собственное же тело - слабое и малоподвижное - ему удается видеть только частями, фрагментарно, не полностью. При переходе в символический порядок зеркало идентификации "дает трещину" в том смысле, что радостная аффирмация телесной цельности в визуальном образе сменяется отчуждением, возникающим по причине зазора между воображаемой полнотой иконического знака и неустранимой парциальностью телесного опыта. В свою очередь парциальность и осколочность не могут избежать объективации. Однако в случае медгерменевтов, объективация предстает перед нами в смягченных, ласкательных, убаюкивающих тонах. То же самое происходит в телевизионных commercials, где участвуют дети. Мы знаем, что нам навязывают нечто неправдоподобное, но - как правило - не протестуем, так как острые края обмана смягчены или завуалированы умилительным детским лепетом, трогательными взглядами, прелестной, нейролептической иконографией. Словом, детские образы создают аффирмативную атмосферу, способствующую купле-продаже, обмену и обману. Детство, практикуемое в зрелом возрасте, помогает нам лицезреть мир и себя в нем в смягченных, лишенных остроты, - ортопедических ракурсах. Для Бойса, например, смягчающими средствами были жир и войлок.
И.К.: Никому, включая медгерменевтов, не известно, что такое "Медгерменевтика". Особенно, если их рассматривать в качестве дополнения к миру, который я знаю. Хотя можно, наверное, ограничиться утверждением, что это просто следующее поколение (после нашего), и что оно даже - в некотором смысле - производная от всей той концептуальной суеты и каши, которая была заварена в 60-е годы. То есть как бы два шага, две ступени, два ритма одного и того же...
В.Т.: Причина, в силу которой нам трудно сказать что-либо внятное о медгерменевтах, связана с тем, что любое высказывание на эту тему как бы повисает в воздухе. В сущности они и есть тот самый воздух, где все повисает. Эфемерность, обреченность и атопичность высказывания, находящегося в состоянии перманентной подвешенности, - главные достоинства предмета нашего обсуждения. Если мне когда-нибудь придется услышать (от коллег или знакомых) что-то определенное о "Медгерменевтике", я проникнусь к этому тем же трепетным вниманием, какое испытывал Леви-Стросс при ознакомлении с мифами индейцев Бороро и Намбиквара. Вопрос, требующий профессиональной оценки - это каково отношение "Медгерменевтики" к идее "Шизо-Китая". Лакан считал, что суперэго (sur-moi) "кровно" заинтересовано в том, чтобы эго (moi) испытывало перманентный оргазм. "Enjoy!" - заповедь суперэго. То же самое можно сказать и о дао с его императивностью вечного ликования. Следовательно, суперэго и дао - cуть вещи совместные, и идея "Шизо-Китая" волне оправдана.
И.К.: Еще я хотел бы описать ту радость, которая возникает при чтении текстов медгерменевтов и знакомстве с ними самими. Радость связана также с тем, что перед тобой люди, которые заведомо принимают все; и тебя - в частности. Такое удивительное приятие другого - не только доброжелательное, но и страшно внимательное, поражает при общении с ними. Никто из них никаким резким углом, движением, или какой-нибудь мыслью (типа "да, да, конечно, но на самом деле"...) не поранит твое...
В.Т.: Самолюбие...
И.К.: Да, твое самолюбие и само истечение мысли. Оно заведомо включено в те блуждающие и порхающие миры или перья, что витают над постелью. Да и к самим медгерменевтам - то же отношение, т.е. как к перьям или аморфным телам, которые плавают в воздухе; их тоже можно посадить на одеяло, рассмотреть и прийти к выводу, что они очень симпатичны. Соответственно, и их отношение к тебе и твоим мыслям - чрезвычайно ласкательное; ты сразу же чувствуешь себя погруженным в какой-то пушистый и теплый мир. Что это за мир? - Мир детских книжек и детских персонажей. Мир без взрослых. Даже те взрослые, которые в этот мир забредают, имеют вид мягких, ватных медведей, у которых нет ни одной острой металлической детали, пуговиц и т.п. Они все сделаны из округлых плюшевых предметов.
В.Т.: Плюш - подходящий материал для камуфлирования "разрывов", благодаря которым происходит контакт с le rйel - третьим регионом психического опыта у Лакана.
И.К.: Это создает ощущение доброжелательности и мягкости, свойственное как самим медгерменевтам, так и их восприятию действительности. Они принимают тебя в свой мир в качестве такой же, как они сами, плюшевой игрушки.
В.Т.: Плюшевого персонажа...
И.К.: Да, они - персонажи, вымышленные и реальные, от Карлсона, который живет на крыше, до Ивана Петровича, который только что приехал с вокзала. Между реальными людьми и героями детских книг - поставлен знак равенства. Неожиданным образом ты сталкиваешься с ситуацией, когда слушающий тебя человек с невероятной внимательностью схватывает твою мысль, чтобы тут же ее завернуть, упаковать, украсить бантом. И вообще - отправить ее в какой-то прекрасный сад. Мало того, что ты плюшевый и мягкий, - тебя с готовностью слушают, не считаясь со временем.
В.Т.: Время остановилось...
И.К.: Да, никто никого не прогоняет, потому что время остановилось. И следовательно - нет времени прогонять. Все, что ты есть, у них учтено, записано в каких-то книжках, т.е. перед тобой какая-то фантастическая сказочная библиотека. Надо сказать, что структура "Медгерменв-тики" напоминает райский ландшафт, где ходят мягкие, волнистые, переливающиеся многими цветами существа. Приглашение принять в этом участие означает, что тебя принимают за такое же райское существо.
В.Т.: Плюшевый Элизий...
И.К.: Да, плюшевый Элизий! Там, кстати, есть и рассказы про войну, про всякие безобразия... Можно говорить о любой мерзости, потому что она сразу же теряет свою мерзопакостность, перестает быть опасной и получает свой угол в Элизиуме. Снимаются запреты, и - в то же время - вышелушивается все тягостное, общежитейское.
В.Т.: Тотально аффирмативный, сказочный, доброжелательный мир. Но что, собственно, ты имел в виду, когда - в самом начале нашей беседы - стал говорить о разочаровывающем моменте?
И.К.: Как ты прекрасно знаешь, у каждого есть тот разворачивающийся миф, который встроен в эпицентр структуры. Для медгерменевтов жизнь начинается с ухода мамы, оставляющей симулянта лежащем в постели и предоставленным самому себе. В моем случае все крутится вокруг страхов и паники, что если я чего-то не сделаю, то произойдет нечто ужасное. Неопределенность связи между моими усилиями и этими ужасающими последствиями - как раз то, что находится в центре структуры. Исходя из таких вот воззрений (или критериев), я прихожу к выводу, что меня подобная перспектива Элизия и как бы завершенного счастья пугает смертельно. Вне всякого сомнения, я отношу это к действию параллельной или - в новой терминологии - виртуальной реальности. Я трепещу от одной мысли о параллельных мирах: мне кажется, что их нет. Есть только один мир, где тебя прибьют, если ты чего-то не сделаешь.
В.Т.: Не сделаешь "то, не знаю что"?
И.К.: Не сделаешь нечто параллельное... Если я соглашусь на параллельный мир, выстроенный медгерменевтами, и приму его как должное, то это лишит меня места, где я нахожусь. Я лишусь мира, узнаваемого мной в образе страха и прямой, ужасающей ответственности. Поэтому в моей монореальности нет места для медгерменевтов. Мой мир напуган их присутствием.
В.Т.: Напуган их устрашающим присутствием по отношению к страхам, которые ты пригрел? Ты веришь, что страхи страшатся страхов?
И.К.: Мир страхов структурирован именно таким образом.
В.Т.: Любопытно, что произнесение слова "медгерменевтика" переводит нашу речь в жанр исповеди. Мы выплескиваем из себя симптомы, и в этом смысле "Медгерменевтика" оказывается незаменимым психофармакологическим средством.
И.К.: Существенно здесь то, что они предлагают параллельный путь...
В.Т.: Иной индекс...
И.К.: Да, иную формулу отношения к искусству, другой способ восприятия действительности, философствования...
В.Т.: Другую онтологию.
И.К.: Несомненно!
В.Т.: Итак, в ходе этой беседы нам удалось высказать некоторые соображения по поводу знаменательного юбилея. Роль свадебных генералов - произносить тосты, со слезами на глазах лгать о прошлом и предостерегать молодое поколение от ошибок, которые ему все равно суждено совершить.