Dem Gedenken an Friedrich Doering

1. Гносеологический террор
1.1.0. Как умный может уразуметь себе безумного? Сойдя на время с ума? Или одарив своим рассудком того, кто таковой потерял?
Барьер между сознанием и его патологией куда непреодолимее, чем тот, который превозмогает апофатика, определяя бытие Божие в негативных терминах. Мы не в праве считать безумие недефинируемым, ибо на этом скользком пути нам пришлось бы признать, что отклонение от норм сознания не имеет с ними ничего общего, что оно самопорождается, вырастает из какого-то иного, чем рассудок, чем человеческое вообще, корня.
То обстоятельство, что безумие есть головоломная познавательная проблема, мало заботило Фрейда и притягивало к себе особое внимание Ясперса.
1.1.1. Свою теорию безумия Фрейд наметил в статьях "Neurose und Psychose" и "Die Realitдtsverlus bei Neurose und Psychose" (1923-24). Невроз возникает из-за конфликта между "Я" и "Оно", который разрешается торжеством "Сверх-Я", подавлением желания (прорывающегося наружу лишь в симптомах). Психоз обусловлен борьбой между "Я" и "Сверх-Я", завершающейся тем, что над психикой воцаряется "Оно" (у Фрейда выигрывает всегда третий). Развитие психоза двухшагово: на первой фазе он ведет субъекта к отрыву от реальности, на второй - создает новую, чисто психическую, реальность желания. Ясно, что безумие - удел психотиков. В той мере, в какой психоз не считается с окружающей индивида реальностью, он, - полагал Фрейд, - сопоставим с тем состоянием, в котором мы находимся, в частности, во время сновидений. Здесь Фрейд повторяет блаженного Августина, так же сравнивавшего сновидение и умопомрачение (в "Soliloquia"). Знаменательно, что Августин высказал эту идею в книге, в которой ее автор беседует с самим собой. И Августин, и Фрейд рассматривают безумие на основе их внутреннего опыта, погружаясь в себя (в сон), как бы пережив безумие. Если безумие может быть схвачено посредством интроспекции, то оно, естественно, не составляет для познающего никакого методологического затруднения. Но безумие, способное себя рационализировать, не безумно, отдает здравомыслием.
1.1.2. Постановка Ясперсом в "Общей психопатологии" (ее первая редакция появилась в 1913 г. и затем многократно расширялась) вопроса о том, как мы можем постичь безумие, означает, что он занял внешнюю по отношению к своему предмету позицию. Извне безумие противостоит сознанию не как "Оно", но как Другое сознания (генетив не должен здесь ускользнуть от внимания читателей. По Ясперсу, и здоровому, и больному сознанию свойственны заблуждения. В первом случае, однако, они поддаются исправлению в процессе исторического движения культуры: "Die Korrektur geschient[...] durch Verwandlung der Zeitalter".1 (Ясперс историзирует, таким образом, картезианскую способность сознания добиваться истины, сомневаясь в себе). Во втором случае от ошибок никак нельзя избавиться, потому что личность, которая их совершает, руководствуется собственным новым знанием о бытии ("Alles hat eine neue Bedeutsamkeit"2), так что изменение этого знания было бы равносильно для нее краху самого бытия. Сходит с ума тот, для кого сознание оказывается его сугубо индивидуальным достоянием. Подразумевая это, Ясперс следует за Кантом, отождествившим в своей "Антропологии" (1798) безумие и sensus privatus ("Eigensinn")3. Оба философа уверены в том, что сознание в акте его абсолютной индивидуализации поддается отчуждению от человечества, т.е. готовы принести немы sensus communis на жертвенный алтарь, чтобы объяснить безумие. Однако личность, воплощающая в себе все, чем мы располагаем (сознание), должна была бы не пребывать в деменции, но быть сверхразумным существом.
1.1.3. Фрейд и Ясперс - каждый по-своему - выдали выбранные ими в подходе к безумию методы за сам исследуемый предмет, подставили средства на место цели. Углубленный в интроспекцию, Фрейд приписывает психотику потерю контакта с реальностью. Отчуждая сознание от человечества, Ясперс видит в безумии самоотчуждающееся, творящее небывалый мир, сознание - и volens nolens уподобляет душевнобольного Демиургу. (Кант был не слишком далек от того же сближения, когда замечал, что аффектированное безумие граничит с гениальностью4).
Учение Фрейда о психозе ведет нас через Августина к тому, на что тот опирался в своей философии в целом, к неоплатонизму. Психотик отторгает себя от "Сверх-Я" (от реальности, определенной Фрейдом слишком уж социально-этически) так же, как у Плотина душа отпадает от "Всеединого", становясь из-за этого 'страдающей' и 'больной'.
Линия Фрейда ретроспективно прослеживается и далее, вплоть до Гераклита, который поставил знак равенства между сумасшедшим и убийцей, презираемым богами, т.е. остающимся наедине со своим, говоря языком Фрейда, Trieb'ом.
Концепция Ясперса так же уходит корнями в античную философию (в этом словосочетании есть, пожалуй, плеонастичность). Хотя Платон в "Федре" и упоминает безумие, вызываемое болезнями, он по-настоящему интересуется здесь лишь теми его (четырьмя) формами, в которых оно выступает как связывающее человека с богами, как выхватывающее человека из повседневности и позволяющее ему перестроить действительность (привнеся в нее высокий - противоестественный Эрос;5 прозрев за ней иную, наступающую; искупив имевшие в ней место грехи; вдохновенно эстетизировав ее).
1.2.1. Захват методом места постигаемого предмета есть не что иное, как насилие познающего над познаваемым, лишающее познаваемое суверенности: и тогда, когда ученый разыгрывает роль психически ненормального, узурпируя ее, и тогда, когда он обязывает потерявших рассудок быть некоторым образом подобными здоровым людям. Несмотря на все несходство, идеи Фрейда и Ясперса, как и те мыслительные парадигмы, к которым они принадлежат,6 имеют общее начало: оно состоит в принуждении, направленном на моделируемый психический феномен. Befehlswissenschaft скрывает свою насильственную природу, объективируя ее: отнимая у себя и вверяя безумцу максимум власти, являющейся водной из обсуждавшихся парадигм в виде не ограниченного извне самовластия, а в другой - в качестве приобщенности расстроенной души божественному волению, ее обуженности.
Но разве не всякий гносеологический акт зиждется на насилии? Оно колеблется в широких пределах, однако не покидает их - независимое от истории культуры.
От обряда инициации, по ходу которого молодые люди подвергались калечению, символически-действительному умерщвлению, а затем вводились в курс тайн их племени, тянется генетическая нить ко всем научным экспериментам над живой и неживой материей, помещающим ее в экстремальные, не ее, ей самой не данные, условия. От ритуальной дефлорации, от насильственного анатомического раскрытия миру женского тела, в котором сосредоточена тайна рождения, загадка бытия/становления, лежит путь к гносеологическим рекомендациям Ф. Бэкона, заявившего ("Novum Organon", §LI (1620)), ссылаясь на Демокрита, что природу следует не превращать в абстракции, а 'рассекать'.
Если гносеология не призывает к насилию впрямую, она имплицирует его. Познание с точки зрения философа не обходится без подчинения. Первобытная магия с ее субъектом (неважно отдельным или коллективным), ведающим, как руководить объектом, словно бы оба были одним и тем же, нашла свое продолжение в "Системе трансцендентального идеализма" (1800) Шеллинга, для которого адекватный подход к внешнему миру принципиально возможен постольку, поскольку мы являемся для нас объектами (другими словами, нас себе подчиняем) в процессе конституирующей человека авторефлексии.7 Мы бы сказали, отдавая должное мысли о фундаментальном характере самосознания, что наш гносеологический порыв вызывается тем, что мы автообъектны, что мы не отделены от объектного зиянием, но это не означает, что среда, вовсе не авторефлексивная без нас, тождественна нам.
Гегель, как никто другой, сплавил насилие и познание. Гегелевский "кнехт" из прославленной Четвертой главы "Феноменологии Духа" (1807), испытавший на себе власть "господина", способен к проникновенному осмыслению "des Todes, des absoluten Herrn"8 и, далее, к бытию-в-Абсолютном-Духе. В ранней культуре идейной схеме "Феноменологии..." предшествовал ритуал замещения царя рабом, заканчивавшийся убийством раба, который тем самым на деле знакомился с его 'подлинным хозяином, смертью'. (Пусть Дж.Фрейзер описал этот ритуал не без влияния Гегеля - от этого мифография в "Золотой ветви" (1890-1915) не теряет фактической ценности). Смерть в качестве последней истины - общее место философии, так что говорить об оригинальности хайдеггеровского взгляда на (отправляющее насилие над бытующим) бытие (= "Sein-zum-Tode", "das Nichts, d.h. das Sein"9) не приходится.
Без борьбы с пленниками Пещеры нет выхода из нее для того, кто стремится к свету эйдосов, - рассказывает нам утопия Платона, обращающего встроенным в "Политейю" мифом наше внимание на предзаданность нам гносеологического террора.
Кант (в "Критике чистого разума" (1781)) постарался уйти из круга, в котором познание замыкается на насилии, предоставив вещи право быть в себе. И - компенсировал свое поистине революционное гносеологическое новаторство, поработив человека "нравственному императиву"10. В одном из вариантов, противоположных кантовскому, философия декретирует субъекту подавлять себя, освобождаться от данной ему информации, предпринимать "феноменологическую редукцию", дабы пробиться к сущности вещей ("Идеи к чистой феноменологии..." Гуссерля (1913)). Отказ от познавательного садизма влечет за собой познавательный мазохизм, опустошение субъекта. Гносеологические репрессалии при этом, конечно, не отменяются.
Что мы исследуем? - одно и то же: власть - закона. Пифагоровы штаны не опровергли ни Сталин, ни Гитлер. В своем властолюбии ученый превосходит любого автократа. Математика - наука из наук, потому что она отбирает у вещей их вещность, субстанциальность. Лишая мир материальности, мы завоевываем его окончательно.
1.2.2. Оставаясь в русле Ветхого Завета, покаравшего Адама и Еву за любознательность - за нарушение запрета Творца, общество старается защитить себя от опасной для него науки, ничего не щадящей - не столько ради любви к правде, сколько из-за неизбежного в данном случае взлома замка, на который таковая для нас заперта. Социальность спасает себя от познавательного насилия, как и от любого иного, в сущности, лишь подражающего гносеологическому, изымающего ценность - вещи, жизни - у общества и, стало быть, осведомленного о том, чту есть ценность. Мы наказываемся исследователями (пиратами открытий, разбойниками изобретений) и в отместку наказываем их, ограничивая поле их деятельности рамками религиозных доктрин и навязываемой им морали, исходящей из мысли о том, что самосохранение человека важнее, нежели опыты над нами (грозящие принять небывалый размах в генной инженерии).
Литература, альтернатива всех прочих дискурсов, их "остренение", увидела, в отличие от философии, в единстве познания и насилия нечто не разумеющееся само собой: Мамлеев вывел в "Шатунах" (опубликованных в 1988 г.) чудовищного Федора Соннова, который уничтожает людей исключительно из господствующего над ним метафизического интереса.
Судья себе и природе, анатом на живом и мертвом, пыточных дел мастер, человек не довольствуется информацией, поставляемой ему органами чувств, не хочет только видеть, слышать, осязать, обонять, пробовать на вкус, не желает лишь воспринимать мир, не доверяет органам перцепции. Недоверие чувствам можно назвать Абсолютным Духом, результатом авторефлексии, стремлением к эйдосам или как-то иначе. Но ища здесь название, мы лишь повторим ноуменальность человеческого желания. Стоит ли? Феноменально происходит следующее: усваивает себе мир животное; человек оказывает на мир и на себя садомазохистское давление. Садизм и мазохизм - нечто большее, нежели установки определенных характеров. Без садомазохизма не существовало бы то, что не психотипично, что типично для любой психики, - для сознания. И вот что происходит логически: то общее, что объединяет все отдельно взятые предметы нашего познавательного внимания, есть отрицание своеобразия каждого из них, негация их и нашей данности нам. Мы насильственны, стремясь к всезнанию, к философичности. Человечна - в своей, в конечном счете, античеловечности - омнионегация.
1.2.3. В применении к безумию, которое доставляет рационализму одни лишь неудобства (требующие отмщения), принуждение, имманентное познанию, долгие века выступало во всей его грубой неприкрытости, в чем основательно разобрался М.Фуко ("Histoire de la Folie", Paris 1961).11 Изолирование сумасшедших, приковывание их цепями к стене их тюрьмы в Лондоне, трактовка их как животных, практиковавшаяся в эпоху Ренессанса, попытки излечить их с помощью трудотерапии и т.п., - все это, как и, - добавим мы к исследованию М.Фуко, - предшествовавшее истязанию умалишенных заточение их в монастырях, в местах отречения от мира, было свидетельством того, что человек, сталкиваясь с особо недосягаемым для его ума явлением, терял всякую меру в своей обычной гносеологической брутальности.
Но М.Фуко был не прав, склоняясь к мысли о том, что Век Просвещения был концом насилия над умалишенными и началом "научного" подхода к ним. Согласись мы с этим, как мы должны оценивать нацистскую евтаназию или выработанный в нашем столетии (1935) метод лечения буйно помешанных посредством лоботомии?
1.3.1. Тенденция, которая просвечивает в книге М.Фуко, состоит в том, чтобы релятивизировать понятие безумия, показать, что содержание этого понятия зависело от сменяющих одна другую эпох в развитии культуры. В своем собственном определении безумия М.Фуко более, чем просто парадоксален: он настаивал на том, что в сумасшествии логика выступает в ее (нереферентной) абсолютности (больное сознание, якобы, предпринимает правильные умозаключения даже из фактически недостоверных посылок: я воображаю, будто я стеклянный сосуд, что неверно, и делаю отсюда вывод, что меня нельзя трогать, иначе я могу разбиться, - истинный в системе моих представлений).
Инициированный М.Фуко, наряду с другими мыслителями, постмодернизм с его постисторической (т.е. постдизъюнктивной) и-логикой, прилагаемой к или-или-ситуациям (к выбору, который определяет не просто субъекта, как думал Кьеркегор, но человека исторического, и только его) решительно стер разницу между безумием и не-безумием. Раз концептуализация безумия - плод истории, то постистории вообще не нужно разграничивать расстройство и лад души.
Постмодернизм производит рокировку, ставящую сумасшествие на место разума и vice versa. Для А.Грюна шизофрения (привилегированная в постмодернизме форма безумия) - результат защиты личностью ее внутреннего мира от всех внешних разрушающих воздействий на него; "ненормально" под этим углом зрения как раз то большинство людей, которое приспосабливается к реальности и тем самым отрекается от самости.12
Ж.Деррида (разбирая рассказ Бодлера о пожертвовании фальшивой монеты нищему) считает сумасшествием ложное одаривание - отдавание, совершаемое ради того, чтобы ничего не отдать.13 И затем обвиняет в безумии этого рода лишь, по его мнению, кажущийся себе царством логоса экономический обмен, товарный круговорот. (Ж. Деррида продолжает здесь начатую им в трактате "О грамматологии" (1967) полемику с К. Леви-Строссом - в данном случае с его "Элементарными структурами родства" (1946), где обмену - словами, женщинами, товарами - была придана культурообразующая функция).
Неразрешимость для интеллекта проблемы того, как он капитулирует, достигла в постмодернизме, желавшем надеть смирительную рубашку на обывателя (в духе Новалиса14) и распустить на волю пациентов желтых домов (в духе Великой французской революции), своей высшей степени. Сделав в 60-е гг безумие историей, постмодернизм свел в заключение своего затянувшегося бытия, в 90-е гг, историю к безумию, объяснил ее ход тем, что только сумасшедшему дано выламываться из контекста его времени (Ю.М.Лотман, "Культура и взрыв", Москва 1992, 64 и след.). Это представление, в первую очередь, реабилитирует сумасшествие, но так или иначе оно также компрометирует историю.
1.3.2. Оборотной стороной постмодернистского теоретического смешения страдающих тяжелыми психическими недугами и свободных от них людей была карающая медицина андроповской эры в СССР. Чем отличается диагноз: "вялотекущая шизофрения", ставившийся советскими врачами многим инакомыслящим, от итогов анализа новейшей фазы в развитии культуры, проделанного Ж.Делезом и Ф.Гаттари в "Анти-Эдипе" (1972), где героем современности был объявлен шизосубъект? С философской точки зрения - ничем. С политической - всем, раз советский диагноз влек за собой помещение диссидента в психолечебницу. В нашей статье речь идет о философии безумия.
В практике объявления здоровых психически неполноценными людьми была изрядная доля литературности. Именно в словесном искусстве, начиная с "Ночных дозоров", которые Е.А.Ф.Клингеманн издал в 1805 г. под псевдонимом "Бонавентура", и доходя до эпохи так называемого реализма, до незаконченной повести Салтыкова-Щедрина "В больнице для умалишенных" (1873) и чеховской "Палаты №6" (1892), тянется тема принудительного лечения от мнимого безумия. Литература опередила политику, которая живет заимствованной фантазией.
Постмодернизм отозвался на психиатрические преследования противников советского строя коллективным выступлением.15 Обрушиваясь на эти гонения, оно - на смысловом уровне - лишь озеркалило их: по Д.Куперу, с которым не спорили остальные участники беседы о карающей, по ту сторону западных "демократий", медицине, сумасшедший есть политик, чье поведение подрывает существующую вокруг него, ограничивающую индивидуальную свободу, отчуждающую от нас наше "я" систему ценностей.

2. Патософия
2.1.1. Философия и происходящая из нее философоподобная наука беспомощны перед лицом безумия. Но отсюда еще не вытекает, что мы должны ограничиться одной деконструкцией бытовавших и ходовых моделей безумия. Самая наша несостоятельность при выявлении того содержания, которое свойственно безумию, может быть конструктивно переработана, если совершить диахронический шаг за пределы классического постмодернизма (в постмодернизм-2). Неумение философии справиться с безумием войдет тогда в определение этого феномена.
Философ - тот, кто в чрезмерном чувстве ответственности взваливает на себя заботу думать за всех и о всем. Противоположное себе философ изображает либо как Ничто, hyle, хаос, либо как частное, как sensus privatus, либо как недолжное общее (как платоновское мнение, в ловушку которого попадает непросвещенный человек).
То, что философ не может себе помыслить, то, в чем состоит безумие, есть мыслимое философом без противоположности.
Мы хорошо понимаем, что читателям трудно переварить эту фразу. Займемся ее варьированием в (риторико-семиотической) надежде (которую Платон назвал психологической) на то, что обилие слов поможет нам изъяснить, что мы имеем в виду, думая о безумии и западнях, в которые попадает думание о нем.
2.1.2. Одна из версий приведенного определения могла бы выглядеть так: сходит с ума тот, кто не владеет дизъюнкцией, разделяющей все и противоположность всего. Или: все для безумца есть все, есть все, есть все... (как роза для эстетствующей лесбиянки, выбирающей в противовес сумасшедшему для символизации тавтологии конкретную вещь). Или: мы не в состоянии проникнуть в то, что являет собой полноту без нас, без познающих. Или еще: безумен тот, у кого есть только все и нет того, что нет. И т.п.
М.Фуко открыл свою историю безумия, вспомнив о корабле, на который Себастьян Брант (1494) посадил дураков. Но сумасшедший не дурак, он не теряет, в отличие от глупого, метапозицию, не перестает быть самокритичным. Дурак - объектное "я".16 Сумасшедший сугубо субъектен. Он сверхсамокритичен.
И все же от заблуждения М.Фуко не стоит просто отмахиваться. И дурак, и сумасшедший являют собой распад авторефлексии. Первый преувеличивает значение того, что он находит в себе. Второй гипертрофирует находящего. Сумасшедших нужно лечить от философичности - самозамкнувшейся. Но лекарств от "слишком человеческого" нет.
Р.Д.Лейинг писал о том, что безумие противостоит здравомыслию в отношении к телу.17 Для ненормального субъекта его тело - другое, чем он сам (для нормального другое - чужая телесность). В случае кататонии, отрывания сознания от умерщвляемого им тела, идея Р.Д.Лейинга выглядит неоспоримой. Но безумие характеризуется и повышенной моторикой, чрезмерной властью субъекта над телом. Если принять наш тезис, согласно которому безумное метасознание не противостоит никакому сознанию-объекту, то кататония не будет противоречить экстазу. Тело и иррелевантно для страдающего избытком сознания, и то, чем распоряжаются с легкостью, то, чему можно приказывать все, что угодно. Сходят с ума не потому, что нам дано тело, с которым мы не знаем, что нам делать, но потому, что существует ум, который, зная чересчур много, не знает того, что он не знает. Мнящий себя Наполеоном пересаживается не в другое тела (здесь опять важен родительный падеж), а в еще одно - в организм господства над миром, каковой есть сугубый смысл. Ницше представил себе абсолютную доминантность (сверхчеловека над человеком), приблизившись к потере рассудка.18
Философия, терпящая поражение в ее работе с безумием, спотыкается здесь по той причине, что ее предмет превосходит ее. У сумасшедшего больше сознания, чем у философа. Aemulatio, касаясь разума, не поддается разумению. Граница, которую не в состоянии переступить философия, проходит там, где антиподом философии оказывается то, что обходится без антиподов.
2.1.3. Для сумасшедшего ничто не разумное не существует. Все для него исполнено смысла. Когда говорят о хаотичности сумасшествия, это правильно, но с одной добавкой: мы сталкиваемся здесь не с физическим хаосом, не с броуновским движением, но с идеями, которые не соотнесены с вещами и поэтому не руководят собой. Закрепощенный в метасознании, не имеющий свободы, которую дарует нам авторефлексия, самообладание, безумец привносит в мир избыток смысла, ничем не оправданную субъектность. Сумасшествие - бесповоротная субъективизация универсума, эйдология для себя. Патософ приписывает значение каждой вещи, не отделяя вещь от значения. Здесь нет логики. Ибо логика учит нас, как вывести одно значение из другого. В мире, в котором значение не отделено от вещи, нельзя предпринять ни одной логической операции. Логика покоится на дизъюнкции, которая в своей основоположности отчленяет операцию от оперируемого.
Определение сумасшедшего как чистого логика должно остаться на совести борющегося с логикой постмодернизма. И точно так же трудно принять образ безумца, в котором он выступает как фантаст. Перекройка мира, к которой стремится фантаст, не является целью сумасшедшего, находящегося уже в другом универсуме. Именно в подходе к безумию фантастическое открывается нам в своем непокидании пределов философствования. Орфей, не вернувшийся из Аида, - вот кто такой сумасшедший. Философ спасает из него свою Софию и вместе с ней приходит к живым. Мы фантазируем об истории. Об изменении всего. Вещь изменяется в воображении о вещи. Фантазия творит с помощью смысла новую вещь. Безумие - смысл без референтов. Ничего не преобразующее значение, которое отыскивается у всего.
2.1.4. В семинарах, посвященных психозу, Ж.Лакан свел безумие к двум разновидностям - к шизофрении и паранойи.19 Если принять эту классификацию, то в обеих этих патологиях было бы легко различить страх субъекта перед наличием противоположного. От него нельзя убежать в случае шизофрении, от него нужно спасаться бегством в случае паранойи. Сумасшедшему угрожает другое, дизъюнкция, которая тем опаснее для него, чем менее он хочет иметь с ней дело.
Мысль о том, что целое может быть образовано из двух дизъюнктивных частей невыносима для сумасшедшего. Она ввергает его в агрессивность. Покушение Дитера Кауфманна на Вольфганга Шойбле приковало его жертву к инвалидной коляске. Адельхайд Штрайдель нанесла удар ножом в горло Оскару Лафонтену. Обоим немецким политикам пришлось испытать на себе насилие сумасшедших в ту пору, когда расколотая Германия объединялась. После того, как этот процесс завершился, прекратились и покушения сумасшедших на государственных деятелей. Безумие, согласимся мы с Д.Купером, бывает подрывной политикой, но оно, возразим мы ему, выступает таковым в очень специфичных ситуациях. Как социальная акция оно вершит себя тогда, когда производимое в политической действительности смыкание элементов указывает нам на всю разнородность того, что сводится вместе.
2.2.1. Первобытный человек абсолютизировал себя, утверждал свою, все превосходящую, субъектность. Безумие священно для него, потому что роль здесь нельзя отнять от актера. Речь идет не только о шаманском камлании и не только о дионисийских празднествах - не о тех явлениях, в которых первобытный человек выступает для нас, для позднейшей культуры, в качестве безумца с особой очевидностью. Мы говорим о том, что ритуальная культура как таковая была как бы сумасшедшей, разыгранным умопомрачением. Первобытное безумие изживается по ходу истории. Совершенное другое, Акт Творения, ритуал воспринимает как поддающееся воспроизведению здесь и сейчас, как недизьюнктивное человеку. Того полноценного другого, которым было бы создание всего, нет для носителя мифоритуального сознания.
В 1930-40-х гг была модной теория, по которой культуру организовали первобытные патологические безумцы.20 Мы ее вовсе не разделяем. Рассуждая о мифоритуальности, мы имеем в виду не доподлинное, но инсценированное безумие. То, которое человеку приходилось изображать, потому что у него еще не было истории, отделяющей его от самого себя. Недизъюнктивный себе, человек был себе, творящему, конъюнктивен - и был вынужден к безумию ритуала. Не сумасшедший совершает попятное движение в сторону архаики, архетипов, как утверждал К.Г.Юнг, но архетипы суть имитация патософии. Постмодернизм, полагающий что он оставил историю позади себя, повторяет на новом уровне ту неразделенность ума и безумия, которая была свойственна первобытности.
2.2.2. Первобытное псевдосумасшествие преодолевала античная трагедия. В недошедшем до нас тексте Софокла "Одиссей в безумии" заглавный герой имитирует сумасшествие и разоблачается как притворщик. В "Эвменидах" Эсхила существа, которые насылают на человека безумие (Эринии наказывают им за преступления против рода, т.е. против главной ценности первобытного общества), терпят поражение в споре с младшими богами. Прощание с разыгранным безумием разыгралось на сценических подмостках. Театр сделал актера и роль (всегда - более или менее сумасшедшего, долее, чем менее, другого, чуждого норме) неслиянными. Когда театр показал нам рождение истории, безумие сделалось отличным от подражания ему, болезнью души.
2.2.3. Что сумасшедшие (пусть и далеко не все) обладают творческими способностями, не подлежит сомнению. Нужно хотя бы отчасти согласиться с Платоном и со всей вытекающей из его философии и дошедшей до наших дней идейной традицией, согласно которой безумие не исключает креативности. Но какой? С.Ариети усмотрел отличие безумного творчества от общекультурного в том, что сумасшедший разрушителен.21 Разве не было деструктивным искусство исторического авангарда? Чтобы разрушать, нужно иметь перед собой разрушаемое, вещный мир, которого у сумасшедших нет. Р.О.Якобсон, споря с Хайдеггером о поэзии сошедшего с ума Гельдерлина, доказал, что это романтический гений-безумец не покидал пределов стихотворного жанра, отказавшись, однако, от диалога, от обращения к собеседнику, от речи.22 Гипертрофированная субъектность умалишенного оставляет его наедине с самим собой. Он не столько деструктивен, сколько имитирует конструктивность - жанр, придающий миру устойчивые черты и могущий поэтому существовать и без мира, без реалий. Когда и если безумец творит, он занят сохранением жанра, которое тем действеннее, чем меньше спасенное изменено ради того, чтобы сообщить ранее не свойственную ему информацию. Недостаточность предпринимаемого им преобразования жанра сумасшедший выражает в лингвистических и иных ошибках, от которых не зависит распознавание жанровой природы пишущегося им текста. Цель креативного безумия - в том, чтобы передать нам завет жанра даже в том случае, когда у текста, принадлежащего жанру, не имеется никакого конкретного содержания. Значение побеждает свою связь с фактической средой, становясь чисто жанровым.
2.2.4. В форме античной трагедии литература избавила культуру от мифоритуального псевдобезумия. На протяжении всей своей дальнейшей истории литература делала то же самое, показывая, что сумасшествие принадлежит не реальности, но ее литературному удвоению. Безумен тот, кто начитался книг ("Дон-Кихот"). Или та, что поет песню (Офелия в "Гамлете"). Или особенно нравящийся автору положительный герой("Король Лир"). Или подозревающий дар к писанию даже у собак ("Записки сумасшедшего"). В "Ночных дозорах" Е.А.Ф.Клингеманна в безумии обвиняют поэта. В "Зандманне" Э.Т. А.Гофманна сходит с ума и кончает самоубийством человек, соприкоснувшийся с высшим искусством - превращать кукол в подобие живых людей. Чехов последовал примеру Шекспира,изобразившего в "Короле Лире" положительный поступок как ведущий к безумию, посадив в сумасшедший дом в "Палате №6" владельца истиной. Гаршин связал в"Красном цветке"безумие и прекрасное (истребляемое умалишенным и тем самым оказывающееся для него особенно важным).
Этот список примеров было бы легко продолжить. Но у накопления фактов нет теоретического веса. В статье о безумии лучше не расставаться с теорией, которой так верно предан ее предмет - сумасшедший.
* * *

Эта статья посвящена памяти пастора из немецкой деревни, чью философскую библиотеку унаследовал автор выше сказанного. Фридрих Деринг увлекался философией, не попытавшись стать профессиональным философом. Нам кажется, что этот путь - самый правильный, когда мы выбираем между ложным, агрессивным знанием философии и тем, что противостоит ему в качестве безумия.