В августе 1994 года, в Крыму, я посмотрел фильм. Легкая странность заключается в том, что фильм этот я посмотрел не в кинотеатре (скажем, в летнем кинотеатре "Луч", похожем на примитивный храм), не в видеосалоне и не по телевизору. Я увидел его за собственными закрытыми веками. При этом я не спал. Был полдень в Коктебеле. Проплавав не менее двух часов подряд в море, навестив множество железных буйков, покрытых красной технической эмалью, я отправился в излюбленное местечко в писательском парке - это круглая площадка, окруженная кипарисами, с недействующим фонтаном в центре. Здесь я имею обыкновение проводить жаркие часы, лежа на одной из лавочек. Я прилег на лавку и закрыл глаза, - точно так, как делал - то бесчисленное количество раз, в самые разные годы. Тут же, ни с того ни с сего, за закрытыми веками начался "показ" фильма. Перед этим я ничего не пил, не принимал никаких галлюциногенов, если конечно не считать галюциногенными такие сугубо оздоровительные мероприятия, как двухчасовой заплыв и августовская красота парка.
Строго говоря, это был последовательный поток онейроидов, ярких и качественных. Впрочем, они не имели ничего общего с привычными онейроидами - отсутствовал абсурдизм, рассогласованность, гипертрофия деталей. Не было ничего случайного, никаких калейдоскопических эффектов, никаких кричащих асимметрий между "сгущениями" и "паузами," короче не было ничего того, к чему давно привык всякий одолеваемый онейроидным фонтанированием. В общем, фильм ничем не отличался от любого другого, увиденного в кинотеатре. Пространство закрытых глаз может, иногда, быть отличным кинозалом. Фильм был американский (возможно - голливудский), совершенно новый. При этом я понимал, что это - "мой" фильм, снятый так, как если бы я сам был профессиональным сценаристом и режиссером и, в качестве такового, имел бы доступ к самым современным технологиям и массированным финансовым вложениям, которыми (хотя бы на уровне мифа) располагает Голливуд. По всей видимости мое нереализованное желание снять фильм, который был бы "остросюжетным", дорогостоящим и начиненным различными технологическими эффектами, породило этот неожиданный "мозговой показ" во время коктебельской сиесты. Поскольку самого фильма не существует в реальности, мне придется прибегнуть к жанру "рассказа о фильме". Этот жанр пользуется скверной репутацией, несмотря на его популярность среди детей. В школах и детских садах такие пересказы произрастают в изобилии, сопровождаясь звукоподражаниями и брызгами слюны.
Название фильма "Предатель Ада". Действие разворачивается в недалеком будущем, скорее всего в пятидесятые горы следующего столетия, с тем только допущением, что Советский Союз не прекратил своего существования,и мир продолжает жить в ситуации напряженного противостояния сверхдержав. При этом, сами сверхдержавы (отчасти под давлением затянувшегося противостояния) слегка изменились: в политической системе США утвердились элементы олигархического типа, несколько урезаны полномочия демократических институтов власти. С другой стороны, в СССР власть удерживается "коммунистической аристократией" - группой внуков и правнуков Брежнева, Громыко, Гришина и других. Это как бы "декаденты", люди с расшалившимся воображением, образованные, развращенные и тому подобное - имперские властители эпохи упадка, только недавно вышедшие из положения развлекающейся "золотой молодежи" и принявшие бразды правления из веснушчатых рук своих угасающих предков. Главный герой фильма - выдающийся американский ученый,существо необыкновенное с физиологической точки зрения, а также, занимающее необычное социальное положение. Это человек с румяным полудетским лицом, с головой, покрытой легким палевым пухом. Просветленные заросли этого пуха трепещут от малейшего дуновения. Его имя я не запомнил. Что-то вроде Лесли Койн. Он начал свою карьеру как врач-анестезиолог, но невероятные открытия, им совершенные, резко изменили его статус. В одной из секретных научно-исследовательских институтов Пентагона он работает над созданием новых видов оружия массового уничтожения. В его распоряжении лаборатория под кодовым названием "Темно-синяя анфилада". Для внешнего мира он параллельно читает курс лекций на кафедре нейрофизиологии по биохимии лимбической системы мозга. Его авторитет в области новейших видов вооружений беспрецедентно высок. А поскольку ситуация в мире остается крайне напряженной, и пресловутая "гонка вооружений" постоянно набирает обороты, к его консультациям регулярно прибегают Генштаб и Белый Дом.
Фильм начинается с дрожащего огонька, возникающего в самом конце "темно-синей анфилады". Это Лесли Койн закуривает необычайно длинную и тонкую сигарету ярко-зеленого цвета. Зажигалка освещает его младенческое лицо, на котором свежесть и усталость странно дополняют, друг друга. В первый момент ему можно дать года 22. На нем строгий темный костюм, белая рубашка, черный галстук. Высокого роста, худой, двигается несколько расхлябанно. Он мог бы выглядеть импозантно, но крупные уши и слишком тонкая шея придают ему, отчасти, вид ребенка одевшего взрослую одежду. Между тем, американское общество - как когда-то, в давние 70-е годы двадцатого века - охвачено пацифизмом. Независимые печать телевидение ведут постоянную кампанию против милитаризации. Кроме правительства и ВПК объектом ожесточенной критики являются, в частности, ученые, работающие над обновлением вооружения, в особенности изобретатели средств массового уничтожения. Карикатуры, плакаты и издевательские мультфильмы, паразитарно наводняющие компьютерную сеть, изображают Изобретателя то в виде анемичного урода с огромным шишковатым черепом, который рассеянно заглядывает в холодильник, где лежит кусок льда с надписью "совесть", то в виде склизкого очкарика-эмбриона, пригревшегося за пазухой грубого пентагоновского генерала. Не упущены и другие сугубо традиционные образы: кабинетный мыслитель со "странным искривлением позвоночника" в форме знака доллара, интеллектуальный скелет, похождениям которого посвящена колкая серия комиксов "Death's Brain". Некоторые из этих стрел, пущенных наугад, задевают цель. Многие коллеги и даже сотрудники Лесли Койна отказываются от участия в исследованиях. Но сам Лесли Койн работает с возрастающим энтузиазмом. Он не является ни "продажным", ни "бессовестным", просто его совесть - это совесть врача-анестезиолога. Койн полагает, что относительная гуманность достижима не посредством сокращения вооружений (как считают пацифисты), поскольку это фактически сохранит в мире наиболее варварские и неряшливые, "пыточные" средства уничтожения и расправы, но, напротив, посредством модернизации, постоянного поиска новых, сверхточных, отшлифованных и безболезненных методов устранения противника. Ложно понимаемый гуманизм, тормозящий развитие науки укрепленными линиями своих фобий, на самом деле консервирует отталкивающие страдания и уродства войны, более всего заботясь о том, чтобы война снова и снова провозглашалась преступлением, а отнюдь не о том, чтобы жестокость, преступление оказалось бы предотвращенным. Руководствуясь своими убеждениями и совестью ученого, Койн, убедил правительство пойти на внедрение совершенно нового типа вооружений. Койн обнаружил несколько ранее неизвестных радиосигналов, способных быть "переносчиками" сложных медикаментозных эффектов. Его открытия дали правительству целую охапку козырей для полемики с пацифистами. Фактически Койну удалось создать анестезирующее оружие, убивающее без страданий, не производящее разрушений и травм, не обжигающее, на калечащее, создать "щадящую смерть", не имеющую экологических последствий,безвредную не только для флоры, но и для фауны: это оружие действует на любом расстоянии и действует только на человеческий мозг. Фактически, это тип сигналов ранее неизвестных науке, мгновенно воспринимаемых человеческим мозгом и перерабатываемых в, своего рода, интоксикацию. Нобелевская премия, присужденная Лесли Койну за создание так называемой "теории гротов", позволившую мировой науке по-новому взглянуть на природу электрических резонансов в мозгу, отчасти (негласно) была присуждена ему за разработки в области анестезирующего оружия. Свою нобелевскую речь он начал следующими словами: "Мое кредо проще чем диетическое яйцо. Я - враг боли. Боль это несправедливость, поскольку страдающее тело невинно. Мы имеем право защищать себя от врагов, но мы не чувствуем за собой права причинять страдания их невинным телам. Боль зарекомендовала себя покровителем унижения, страха и подлости. Она - вирус, разлагающий саму возможность человеческого достоинства. Мне скажут,что боль (как бы неприятна она не была) является стражем нашего тела, инструментом нашей системы самосохранения. Однако этот страж всегда был тираном. Современная наука открывает перед нами возможность устранения боли. Человеческому телу пора обзавестись более почтительными и корректными, охранниками. Боль - это яд, отравляющий не только мысль о жизни но и мысль о смерти. Пафос, любовь, отчаяние, крайняя усталость, героизм - все эти виды психологических возбуждений способны дать человеку силы спокойно шагнуть навстречу смерти, но способны ли эти состояния придать безболезненную гладкость самим "родам", которыми является смерть? Нас не должна смутить глубочайшая интимность момента смерти, подобно тому как нас, медиков и ученых, не должна смущать интимность секса или пищеварения. Если мы действительно хотим увидеть человеческую жизнь в несколько более ясном и благородном освещении, нам следует очистить выход из жизни от страданий и страха. Тогда этот выход, возможно, перестанет быть "черной дырой", и, наконец, превратиться в окно, чье присутствие делает вещи различимыми и ограничивает невнятность". Однако Койн не удовлетворился изобретением безболезненных и "безвредных" средств массового уничтожения. Создав "щадящее оружие" он перешел к поискам "оружия ласкающего", к поискам таких средств массового убийства, чье действие было бы не только мгновенным и очищенным от страдания, но приносящим наслаждения, доставляло бы жертвам гарантию предсмертной эйфории и блаженства. Здесь Койну пригодился опыт, накопленный в "темно-синей анфиладе" за годы интенсивного экспериментирования с различными наркотиками и галлюциногенными веществами. Сам Койн живет полностью на препаратах: тщательно сбалансированная диета и продуманная смена веществ обеспечивает ему почти нечеловеческую интенсивность жизни. На руке, под рубашкой, он постоянно носит "инъекционный браслет" - эластичное устройство, слегка напоминающее миниатюрный патронташ для ампул, с кнопкой, нажатие на которую обеспечивает очередную инъекцию. Стилистика фильма изменяется в зависимости от типа вводимого препарата. Эпизоды на кафедре сняты в сдержанной манере раннего Антониони, не лишенной нарочитого невротического педантизма. Цвет здесь почти исчезает, люди, вещи и тени вещей кажутся аккуратными и сухими, словно бы мучительно сдерживающими свою чувственность. Напротив, мир "темно-синей анфилады", где герой работает под воздействием интеллектуальных стимуляторов, неестественно ярок: свет здесь то и дело фокусируется в заостренные пучки, белое является белоснежным, синие стены кажутся аппетитными, как море, увиденное издалека. Койн спит сорок минут в сутки под воздействием особого препарата, обеспечивающего феномен "сгущенного сна". Сорок минут "сгущенного сна" равняются по эффекту десяти часам сна обычного. Это сон без сновидений. Основную часть ночи Лесли Койн посвящает сексуальным развлечениям. Он - эротоман. Окончив работу в лаборатории, он едет к себе домой (у него небольшая квартира, единственным украшением которой является высеченная из розоватого камня скульптурная группа - переплетающийся хоровод взявшихся за руки обезьян - образ, некогда вдохновивший Кеккуле на открытие бензольных колец). Дома он выпивает стакан кокосового молока и вводит в кровь эрогенный суггестор, разработанный им самим - эффективный и не токсичный, в отличие от скомпрометировавших себя амфетаминов. "На приходе" он по привычке закуривает длинную и тонкую, как спичка, сигарету. Мы видим, как изменяется его зрение под воздействием наркотика: дым от сигареты становится из серого янтарным, ядовито-зеленая сигарета приобретает палевый оттенок, напоминающий выгоревшие южные холмы. Скромная комната приобретает пухлую бархатистость, каменные обезьяны словно бы погружаются в дрожащий поток живого меда. В этом состоянии Койн поджидает любовниц. Ему нравится проводить ночь с несколькими девушками одновременно: суггестор позволяет ему быть сексуально расточительным. Иногда он комбинирует, вводя в коктейль ингредиенты более экстатического плана. Тогда он отправляется туда, где танцуют, где можно в танце встретиться взглядом с молодой девушкой. Этот пестрый и головокружительный мир полигамии и психоделического промискуитета, в конце концов, обретает моногамический фокус. Под грохот музыки (впрочем, препарат изменяет содержание звуков) он знакомится с шестнадцатилетней девушкой, в которую влюбляется. Ее красота кажется сверхестественной. После дикой ночи сплошного экстатического танца, иногда балансирующего на границе с оргаистическим публичным совокуплением, они прогуливаются по предрассветным улицам. В семь часов утра они случайно заходят в русскую православную церковь, где какая-то старуха моет полы и заспанный священник готовится служить заутреню. Молодые люди стоят, словно замороженные, нервно вцепившись друг в друга, испуганные потоком обрушившейся на них любви. Девушка спрашивает Койна о его конфессиональной принадлежности. "Я чту религию русских" - неожиданно для себя отвечает ей Койн. В следующий момент он, также неожиданно, предлагает ей немедленно обвенчаться. Она кивает, и в ее расширенных зрачках мягко отражается золотой иконостас. Все происходит как во сне, без задержек. Рослый индифферентный священник творит над ними обряд венчания. Незнакомые люди держат над их головами золотые тяжелые венчальные короны. Затем их коронуют, и священник объявляет рабов Божьих Лесли Койна и Терри Тлеймом мужем и женой перед Богом и людьми.
- Ты - русский? - спрашивает Терри Тлеймом своего "мужа", когда они выходят из церкви.
- Нет, но меня трогает религия наших врагов, - шепотом отвечает Койн. Затем он признается ей, что работает на ВПК. Девушка резко вырывает свою руку и убегает. Она, конечно же, пацифистка.
В смятенных чувствах Койн возвращается домой. Он закуривает сигарету-спицу и в задумчивости вертит на ладони несколько ампул. Сначала он хочет погрузиться в сладкую черничную тьму "сгущенного сна", но затем откладывает ампулу со снотворным в сторону. Сон может и подождать. Сейчас ему надо решить, что это было. Что произошло? Не является ли этот шквал любви капризом воображения, очередным эксцессом на границе между эффектом и постэффектом? Утром, перед тем, как поехать на работу, он любит принимать галлюциногены краткосрочного действия: погрузиться на три минуты в коллапсирующий мир диметилтрептамина, в это сверкание Предела, растущего и распадающегося одновременно. Или же войти в многозначительные стремнины циклогексанона и провести тридцать-сорок минут земного времени в вихрях времени непредсказуемого и сверхреального, то складывающегося хрустальными створками и драгоценными ширмами Вечной Сокровищницы, то ниспадающего изумрудным потоком предначального Дао, то отливающегося в сингулярные Стержни, насквозь пронзающие техническую изнанку Всего.
В результате он решается продегустировать неиспробованный еще препарат, недавно синтезированный одним из его коллег. У этого препарата еще нет имени, только индекс в фармакологической номенклатуре: С1-581/366. Койн закладывает ампулу с этим индексом в патронташ своего инъекционного браслета и нажимает кнопку. Укол, производимый микроиглой, практически неощутим. Мы снова наблюдаем за изменениями, происходящими с дымом сигареты и с комнатой. На этот раз дело не ограничивается колебанием оттенков и прозрачными подтеками эндорфинового меда. Дым вытягивается в струнку и, вибрируя, начинает порождать звук - видимо, тот самый божественный Один Аккорд, некогда потрясший святого Франциска Ассизского. Каменные обезьяны вздрагивают, поводят плечами, их глаза-лунки преисполняются ликованием заговорщиков, они наконец-то раскручивают свои сложно-подчиненные хороводы. Кружась, переплетаясь, они умножаются в числе, сбрасывая с себя шелуху комнат и зеркал силами своей ссутуленности... Это лишь начало. Создатели фильма не пожелали продемонстрировать мне этот решающий галлюциноз до конца. Вместо этого мне стал ненадолго виден поезд, о бешенной щедростью украшенный цветами, флагами и фотопортретами Хрущева, несущийся на всех парах сквозь осенние леса Забайкалья...
Через 16 минут (как свидетельствуют часы) Койн возвращается в Юдоль. Он быстро проходит в кабинет и на листке бумаги записывает несколько фраз и две-три формулы. По тому, как он покусывает свои улыбающиеся губы, нетрудно догадаться, что он получил больше, чем рассчитывал получить. С1-581/366 подарил ему догадку, к которой его научная интуиция подбиралась годами. Всем своим не вполне обычным телом он ощущает дрожь, тот эвристический тремор, который ученый ощущает при приближении к Главному Открытию своей жизни. Мимоходом он также решил собственную участь - взглянув на Все сквозь резной прицел Средоточия, он взглянул и на себя, и отчетливо констатировал, что некое существо по имени Лесли Койн не сможет впредь существовать без некоей Терри Тлеймом. Она - совершенство, однако она - несовершеннолетняя. Впрочем, законы олигархии мягче законов демократии: мягче настолько, что издания "Лолиты" приходится снабжать комментариями, поясняющими массовому читателю юридические странности прошлого века. Койн, как некогда его предшественник Кеккуле, благословляет хороводы обезьян, хороводы муз, хороводы снисходительных богов. Он обнаружил исследовательскую перспективу, где милосердие анестезиолога и милосердие эротомана смогут, наконец, удовлетворить вожделения друг друга.
Разыскать девушку несложно. Койну известно, что он находится под постоянным наблюдение Эф Би Ай. Агенты, конечно же, отметили сумасбродное венчание и проследили за ней.
Разработав "щадящее" оружие массового уничтожения, разработав затем "ласкающее" оружие, обеспечивающее жертвам смерть в ауре наслаждения, Лесли Койн сделал следующий - и решающий - шаг, достойно увенчавший его путь ученого. На основе сделанных им открытий, он создал оружие, максимально эффективное и удобное с военной точки зрения, которое не просто убивало бы безболезненно и приятно, которое не просто делало смерть очаровательным развлечением, но обеспечивало жертвам конкретную, доступную наблюдению приборами, потустороннюю жизнь - вечную жизнь в раю. Этот худосочный и долговязый гений, этот сексуальный маньяк с крупной головой новорожденного, покрытой трепетным палевым пухом, создал буквально новую смерть, включающую в себя, в отличие от всех предыдущих новых смертей, новое, доселе неизведанное посмертье. Он не проник, как мечтал когда-то в юности, вслед за душой умирающего естественным образом, чтобы наконец раз и навсегда выяснить что ожидает нас после смерти, он не изобрел приборов, которые способны были бы осуществить глубокое прощупывание потустороннего - эта тайна осталась тайной. Зато (и это кажется не менее невероятным) он фактически создал дубликат трансцендентного - искусственное бессмертие души, Он осуществил старинную мечту европейских алхимиков о рукотворной вечности, о paradise artificiel. Уже в его ранней работе (снискавшей ему звание почетного члена нескольких университетов) "Живая автономная голова: статус человеческого мозга при кетаминовых наркозах" он высказал гипотезу о внешних, находящихся за пределами человеческого тела, резонаторах, о бесконечно удаленных "гротах", т.н. "экстерьерных нейроорнаментах", посредством электробиохимической аппеляции к которым мозг осуществляет общение с самим собой. В этой работе Койн развивал идеи группы советских ученых, суммированные в сборнике "Кощеево яйцо: радиоактивность мозга и энергетический потенциал "внешней души" человека". После нашумевшей публикации "Оздоровление Кандинского-Клерамбо: перспективы электронной психиатрии и искусственный микропсихиатр в мозгу", дискуссия о физиологии человеческого сознания, включающего в себя элементы "внетелесного блуждающего базирования", так называемого "Большого Дрейфа", захватила многих ученых. Впрочем, вплоть до откровения полученного Койном под препаратом С1-581/366 (не следует забывать, что он находился также под воздействием любви - сильнейшего наркотика, образующего интересные комбинации с другими наркотиками), эта дискуссия оставалась, по большей части, беспочвенной. На основе полученной догадки, Койну удалось вычислить и опытным образом доказать существование так называемого Слоя или Уровня, сверхтонкого по своей плотности, но целиком состоящего из переплетающихся "гротов", обладающих практически неисчерпаемыми ресурсами резистентности. Койн суммировал свои предварительные результаты в небольшой работе "Волновой Глетчер. Неуязвимый микромир и неисчерпаемая макропамять". В фильме вся эта информация проскальзывала с той очаровательной недосказанностью, с помощью которой вообще научная фантастика пестует свойственную ей фроттирующую "научность", призвание которой - чистое возбуждение. Подобно тому, как искусство соблазна требует чтобы привлекательные фрагменты женского тела показывались мельком, в движении, приоткрываясь и вновь ускользая от взгляда, так и массовая культура кокетливо и мельком приоткрывает перед возбужденными зрителями детали научных достижений будущего. То блеснут какие-то "данные" и компетентно проскользнет чей-то, словно ветром принесенный, бред (который даже может оказаться правдой или предсказанием при внимательном рассмотрении), то вдруг с девической доверчивостью все амбиции достоверности пускают на ветер, и к нам льнут просто так, просто потому что все, на каком то уровне, и так "все понимают". И разве трудно понять, что все, так или иначе, было и, каким-то образом, видимо, будет?
Открытие Койна было мгновенно признано сверхсекретным: о нем узнали только ближайшие сотрудники президента и высший генералитет Пентагона. Реакция была бурной и противоречивой. На совещании в Овальном кабинете слышались голоса утверждавшие, что оружие такого рода должно быть оружием сдерживания, а следовательно оно не должно полностью терять своего угрожающего облика. Кто-то даже сказал, что превращать наказание (а точнее возмездие) в акт предоставления вечного блаженства - величайший абсурд, который когда-либо нависал над человечеством. Такие термины оборонной доктрины как "оружие сдерживания" и "оружие возмездия", казавшиеся устаревшими, не сходили с уст. Койн обвинил своих оппонентов в том, что они никак не могут отказаться от варварского романтизма войны, от глупых и угрюмых апокалиптических грез. "Взрослый человек должен заботиться только об устранении опасности, а не о том, чтобы ее источники были "наказаны" - желая наказать носителей угрозы, мы даем этой угрозе импульс вечного возрождения". Как ни странно, военные боссы на этом совещании (и в последствии) полностью поддержали Койна. Руководство Пентагона в то время состояло из стариков. Восьмидесятивосьмилетний Колин Файнблок, руководитель военного ведомства, сказал : "А по мне, пусть себе коммунисты отдыхают в раю. Мы же не будем впихивать их туда силой. Если они полезут к нам с дракой, мы тут и скажем: "Добро пожаловать в рай, господа". О чем тут рассуждать? Главное, совесть наша будет чиста, как стеклышко. Военных больше никто никогда не обзовет мясниками. Когда Господь призовет нас, Он сможет убедится, что мы сделали все для того, чтобы всем было неплохо. Тогда мы тоже попадем в рай - и, что самое приятное, это будет другой рай, где мы не встретим ни одного коммуниста. По моему, Лесли придумал отличную штуку!" Шефа Пентагона поддержали руководители НАСА и Военно-Морского Флота. Решающим фактором, обеспечившим симпатии военных, была предельная эффективность нового оружия и легкость его развертывания: фактически новую оборонную систему можно было развернуть за полгода, что было немаловажно, учитывая постоянный рост напряженности в отношениях с СССР. Наличие этой оборонной системы дало бы Соединенным Штатам практически стопроцентную гарантию победы в случае войны с враждебной сверхдержавой и ее сателлитами. Медлить же было нельзя: военная наука СССР тоже не стояла на месте. После многочасовой дискуссии, президент распорядился приступить к предварительным испытаниям.
Погрузившись в бешенную работу над реализацией программы, Койн одновременно пребывает в бешенных вихрях любви. Терри Тлеймом, конечно, уже забыла о вспышке своего гнева. Любовный ветер подхватил ее, как некогда канзасский смерч подхватил фургончик с маленькой девочкой внутри. На пасхальные праздники они едут вдвоем на крошечный остров, принадлежащий Койну, где нет никого и ничего: только клочок каменистой почвы и недействующий маяк. По крутым ступеням этого маяка, по этой винтовой лестнице когда-то бежал, задыхаясь, седой ветеринар, чтобы успеть кого-то спасти. Теперь здесь пусто - только бледный, веселый трепет весенних лучей на выгнутых стенах. Бликующая вода и весеннее неуверенное небо, белая моторная лодка, белый свитер девушки и ее длинные волосы на ветру - эти вещи знакомы каждому кинозрителю. И, тем не менее, они трогают. А уж если такое происходит в действительности, то, как говорится, небо над дальней деревней расцветает от фейерверков. На безлюдном старом военном корабле, подаренном Койну адмиралами (как жаль, что она так ненавидит этих аккуратных и благодарных стариков, но ведь она еще ребенок и ей все можно), происходит их любовь - то есть несколько совокуплений подряд и какая-то словесная игра, связанная с названиями городов, и осмотр пустых пушечных гнезд, слегка тронутых ржавчиной, и купание с неизбежным визгом в очень холодной воде, и, затем, растирание пушистыми полотенцами в каюте, и подчеркнутая худоба и некоторая даже астеничность их тел, горячий чай и старинные навигационные карты, снова легкий секс и грог, и впервые за долгое время они не под препаратами, если не считать выкуренной вместе сигареты-спицы. Ночью, в полузаброшенной капитанской каюте, они играют в шахматы, смеются, давая шахматным фигуркам новые неприличные имена, и слушают по радио русскую пасхальную всенощную, транслируемую из Бельгии.
Испытания проходят быстро и успешно. Из числа нескольких добровольцев (все-глубокие старики) Лесли выбирает девяностодевятилетнего Адама Фалька, мотивируя свой выбор тем, что первый человек в новом раю должен быть Адамом. Фальк - бывший военный летчик и астронавт, посвятивший свою жизнь службе в НАСА, человек, который несколько лет провел на орбите и множество раз выходил в открытый космос. Это смелый старик. В "темно-синей анфиладе" его подвергают действию того, что здесь скромно называют словом "волна". Старик исчезает. В течение напряженной недели Койн и его коллега Кевин Патрик безуспешно пытаются установить с ним контакт с помощью радиокомпьютера-медиума. Наконец на экранчике медиума - слабые, как испарина на зеркале - проступают слова "Thank you". Вскоре контакт стабилизируется. Фальк признается, что в первые несколько дней (для него они напоминали, скорее, один день) от счастья и свободы разучился говорить, но затем, немного освоившись, углубившись в интерьерные пространства счастья, он легко вернул себе утраченные способности. Фальк подтверждает, что он жив и находится в раю, где, кроме него, людей нет. Он располагает телом, впрочем оно совсем непохоже на то, которое было у него раньше. Описать свое новое тело он пока затрудняется. На вопрос, не страдает ли он от одиночества, Фальк отвечает, что страдание здесь в принципе невозможно, кроме того он не одинок. Его спрашивают, значит ли это, что он общается с другими живыми существами.
- Здесь все живое, однако слово "существа" я бы применять не стал, - отвечает испытатель. Его просят охарактеризовать течение времени, в которое он теперь погружен. Фальк отвечает, что это "свободное время" и что, при желании, он может полностью синхронизоваться со своими собеседниками, остающимися в "темно-синей анфиладе". Койн спрашивает, согласен ли он в своем новом состоянии выполнять некоторые поручения исследователей. Фальк вежливо заверяет их, что он, насколько это возможно, в их распоряжении, так как испытывает "неизмеримое чувство любви и благодарности". Кроме того, он почтительно просит разрешения впредь говорить стихами. Койн и Патрик со смехом сообщают ему свое "разрешение" пользоваться тем типом речи, который кажется самому новому Адаму наиболее комфортным - лишь бы сообщения сохраняли свою информативность.

продолжение >>